.. "Остановить реакцию!" -- на снимке московский митинг протеста
против злодейской расправы с иракскими коммунистами и патриотами. Пишут, что
жертвой пал первый секретарь ЦК Салям Адиль... А вот про нашу хоккейную победу
в Стокгольме -- Тарасов, Чернышев, Сологубов, Альметов, братья Майоровы... Ага!
А вот и вирши, едрена вошь:
Как, береза, тебя передать,
Чтобы стать настоящим поэтом!
Как твою передать благодать
В поднебесии перед рассветом!
Нет,
коллега, этот Осип Колычев с деревьев уж точно никогда не падал!.. Ну, что
загрустил-то, что вперился в окно? Ничегошеньки там, в темноте, не разглядеть,
разве что самого себя на стекле: морда испитая, в морщинах, с собачьими, как их
называла мама, ямочками. Волосы седые, остриженные под ноль, отчего уши, как у
всех придурков, врастопырку. Сколько ей лет, этой унылой физиономии?
Двадцать?.. Пятьдесят?.. Да неужто и вправду столько?! Это что же -- спектакль
кончается, пора смывать грим, так что ли выходит по-твоему, Тюхин? Но тогда где
же она, где, где наша радость, господин сочинитель, где наши дети, где наша
любовь, где слезы наши, где?.. Вот так, растерянно улыбаясь, вопрошал я свое
отражение, Витюша, и оно точно так же растерянно смотрело на меня, не зная, что
и ответить...
А потом я вышел в коридор, и когда увидел, что эти архаровцы натворили с
клинически белым нашим кафелем, схватился за голову! "Да разве ж полы так
моют?! -- горестно вскричал я. -- Как твоя фамилия, олух царя небесного?" -- И
двухметровый, весь какой-то складной, как телескопическая антенна, салабон
назвал свою роковую фамилию. "Гибель моя фамилия", -- скромно потупившись
сказал он. И ты заметь, Тюхин, сердце у меня в этот миг даже не екнуло!..
"То-то и видно, что -- гибель , вот уж воистину -- Бог шельму метит" --
негодуя, сокрушался я. -- "А ну, бери таз, щетку, ведро, учись, зелень пузатая,
пока я жив!"
Пол был ужасен, друг мой! Небрежно протертый, с остатками грязной мыльной воды
в желобках, он являл собой неадекватное времени зрелище. В наши с тобой
шестидесятые годы, Тюхин, такого безобразия не было! А тряпки, какими тряпками
пользовались они?! "Ах ты гусь ты этакий! -- гневно вскричал я, -- Да разве же
это тряпки?! Нет, господа хорошие, ни к чему созидательному вы не способны! Вы
-- само разрушение, деструкция, развал, бардак!" Жестикулируя, я пошел в
спальную комнату радиовзвода и достал из-под матраса четыре заветных вафельных
полотенчика, да-да -- тех самых, каковыми пользовались мы с тобой на первом
году, когда Сундуков все еще лелеял надежду сделать из тебя, Тюхин, "нустуящего
сувэтскуго челувэка". "Учись, молодой, покуда я жив" -- повторил я и, ловко
намотав полотенчико на щетку, сноровисто прошелся по ребристому кафелю. Через
пять минут, Тюхин, я уже так увлекся, что позабыл обо всем на свете! Движения
мои были уверенны, размашисты. Рядовой Гибель едва успевал отжимать мои
фирменные тряпки и менять воду. О какое же это наслаждение, бездарь ты
никчемная, с упоением драить казарменный пол во имя завтрашнего дня, во имя
прочного мира во всем мире, во имя счастья и процветания всего прогрессивного
человечества! Как это славно, Тюхин, глубоко прогнувшись на прямых ногах в
поясе, вдыхая носом, выдыхая через рот, -- тереть, тереть, тереть, тереть,
тереть!.. Признаться, я даже не заметил, как они оказались рядом, два этих
свинтуса -- Шпырной со Шпортюком. "Ишь ты поэт, понимаешь, Пушкин!" -- пытаясь
попасть в меня сопливым своим пальцем, оскалился ефрейтор Шпортюк, призванный,
как ты помнишь, всего-то на полгода нас раньше. -- "Ишь ты, питерский с
Невского брода" -- сказал, кривляясь, этот скобарь. -- "А вот и мы с Ромкой
стихами можем, правда, Ромка?.." И Ромка Шпырной, бегая глазами, хихикнул, а
эта деревня продекламировала такие вот стихи: "Мыр-тыр-пыр-дыр,
быр-дыр-мыр-пыр!.."
"Вот с этого все и началось, Гибель" -- горько сказал я, глядя им вслед. --
"Сначала бескультурие и безнравственность, а там уже и "сникерсы", контактное
каратэ, марихуана, мафиозные разборки, монетаризм..."
Как и положено молодому воину, рядовой Гибель все три часа слушал меня, разинув
рот, не перебивая ни единым словом. Я был, быть может, излишне эмоционален, но
в то же время правдив, предельно точен в аргументации...
Короче, с полом мы управились минут за пять до подъема, когда Шутиков, зевая и
почесываясь, поплелся на плац. "Ну вот, Гибель, что и требовалось доказать!" --
с трудом распрямившись у дверей "курилки", сказал я. Неправдоподобной,
ослепительной белизной сияли позади сто погонных метров коридора. "Каково?" --
с гордостью спросил я. "Как в гостинице "Гранд Отель Европа!" -- сказал рядовой
Гибель, на редкость схватчивый, подающий большие надежды юноша, и, подхватив
полнехонькое ведро с грязными отжимками, потопал было в сторону сортира,
каковой, если ты не запамятовал, Тюхин, располагался в противоположной части
казармы. "Стой! -- вскричал я. -- Стой, бандюга ты приднестровский, депутат
недобитый, не топчись, руцкист, по чистому!" С этими словами, вполне возможно,
чересчур экспансивными, я вырвал у него из рук ведро и, подойдя к раскрытому
окну в "курилке", широко размахнулся. "Век живи, век мочись, молодой!" --
весело воскликнул я и шваркнул содержимое в душную ночную темень!..
До сих пор не пойму, чего они там делали, в кустах, втроем, да еще в парадных
мундирах! Когда я высунулся, все трое -- товарищ майор Лягунов, товарищ
лейтенант Скворешкин и товарищ старшина Сундуков -- стояли как громом
пораженные, застывшие в тех позах, в которых застигло их несчастье...
В тот же день, Тюхин, посовещавшись, они порешили спровадить меня, выродка, за
штурмовую полосу, на "коломбину", Тюхин, на "буевое дужурство", сидючи на
каковом, как горбовский король на именинах, я от нечего делать и сочиняю это
мое тебе, вандал ты этакий, послание на деревню дедушке... Впрочем, в дверь,
кажется, стучат... Стук, как уговорено, условный -- азбукой Морзе:
та-ти-ти-та... Это, Витюшанчик, свои, самые что ни на есть тьфу, тьфу на него,
на думца новоиспеченного -- наши... А посему мое тебе -- СК, то бишь -- конец
связи и ГБ, то бишь -- гудбай.
С солдатским приветом -- твой старший радиотелеграфист ракетных войск и
артиллериии
рядовой М.
Глава четвертая
Синклит бессонных "стариков"
О нет, это уже не таинственный, взявший в осаду наше подразделение, туман, не
парная мгла гарнизонной бани и даже не занятия по химзащите -- это опять он --
злополучный, сгубивший мое здоровье и блистательную воинскую карьеру, табачный
дым -- волокнистыми слоями, пластами, сизыми извивами, артистическими кольцами,
господа!
-- Колюня, а ну покажь нам дембельный паровоз!
И Артиллерист заглатывает сигаретину огнем в пасть -- ам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
против злодейской расправы с иракскими коммунистами и патриотами. Пишут, что
жертвой пал первый секретарь ЦК Салям Адиль... А вот про нашу хоккейную победу
в Стокгольме -- Тарасов, Чернышев, Сологубов, Альметов, братья Майоровы... Ага!
А вот и вирши, едрена вошь:
Как, береза, тебя передать,
Чтобы стать настоящим поэтом!
Как твою передать благодать
В поднебесии перед рассветом!
Нет,
коллега, этот Осип Колычев с деревьев уж точно никогда не падал!.. Ну, что
загрустил-то, что вперился в окно? Ничегошеньки там, в темноте, не разглядеть,
разве что самого себя на стекле: морда испитая, в морщинах, с собачьими, как их
называла мама, ямочками. Волосы седые, остриженные под ноль, отчего уши, как у
всех придурков, врастопырку. Сколько ей лет, этой унылой физиономии?
Двадцать?.. Пятьдесят?.. Да неужто и вправду столько?! Это что же -- спектакль
кончается, пора смывать грим, так что ли выходит по-твоему, Тюхин? Но тогда где
же она, где, где наша радость, господин сочинитель, где наши дети, где наша
любовь, где слезы наши, где?.. Вот так, растерянно улыбаясь, вопрошал я свое
отражение, Витюша, и оно точно так же растерянно смотрело на меня, не зная, что
и ответить...
А потом я вышел в коридор, и когда увидел, что эти архаровцы натворили с
клинически белым нашим кафелем, схватился за голову! "Да разве ж полы так
моют?! -- горестно вскричал я. -- Как твоя фамилия, олух царя небесного?" -- И
двухметровый, весь какой-то складной, как телескопическая антенна, салабон
назвал свою роковую фамилию. "Гибель моя фамилия", -- скромно потупившись
сказал он. И ты заметь, Тюхин, сердце у меня в этот миг даже не екнуло!..
"То-то и видно, что -- гибель , вот уж воистину -- Бог шельму метит" --
негодуя, сокрушался я. -- "А ну, бери таз, щетку, ведро, учись, зелень пузатая,
пока я жив!"
Пол был ужасен, друг мой! Небрежно протертый, с остатками грязной мыльной воды
в желобках, он являл собой неадекватное времени зрелище. В наши с тобой
шестидесятые годы, Тюхин, такого безобразия не было! А тряпки, какими тряпками
пользовались они?! "Ах ты гусь ты этакий! -- гневно вскричал я, -- Да разве же
это тряпки?! Нет, господа хорошие, ни к чему созидательному вы не способны! Вы
-- само разрушение, деструкция, развал, бардак!" Жестикулируя, я пошел в
спальную комнату радиовзвода и достал из-под матраса четыре заветных вафельных
полотенчика, да-да -- тех самых, каковыми пользовались мы с тобой на первом
году, когда Сундуков все еще лелеял надежду сделать из тебя, Тюхин, "нустуящего
сувэтскуго челувэка". "Учись, молодой, покуда я жив" -- повторил я и, ловко
намотав полотенчико на щетку, сноровисто прошелся по ребристому кафелю. Через
пять минут, Тюхин, я уже так увлекся, что позабыл обо всем на свете! Движения
мои были уверенны, размашисты. Рядовой Гибель едва успевал отжимать мои
фирменные тряпки и менять воду. О какое же это наслаждение, бездарь ты
никчемная, с упоением драить казарменный пол во имя завтрашнего дня, во имя
прочного мира во всем мире, во имя счастья и процветания всего прогрессивного
человечества! Как это славно, Тюхин, глубоко прогнувшись на прямых ногах в
поясе, вдыхая носом, выдыхая через рот, -- тереть, тереть, тереть, тереть,
тереть!.. Признаться, я даже не заметил, как они оказались рядом, два этих
свинтуса -- Шпырной со Шпортюком. "Ишь ты поэт, понимаешь, Пушкин!" -- пытаясь
попасть в меня сопливым своим пальцем, оскалился ефрейтор Шпортюк, призванный,
как ты помнишь, всего-то на полгода нас раньше. -- "Ишь ты, питерский с
Невского брода" -- сказал, кривляясь, этот скобарь. -- "А вот и мы с Ромкой
стихами можем, правда, Ромка?.." И Ромка Шпырной, бегая глазами, хихикнул, а
эта деревня продекламировала такие вот стихи: "Мыр-тыр-пыр-дыр,
быр-дыр-мыр-пыр!.."
"Вот с этого все и началось, Гибель" -- горько сказал я, глядя им вслед. --
"Сначала бескультурие и безнравственность, а там уже и "сникерсы", контактное
каратэ, марихуана, мафиозные разборки, монетаризм..."
Как и положено молодому воину, рядовой Гибель все три часа слушал меня, разинув
рот, не перебивая ни единым словом. Я был, быть может, излишне эмоционален, но
в то же время правдив, предельно точен в аргументации...
Короче, с полом мы управились минут за пять до подъема, когда Шутиков, зевая и
почесываясь, поплелся на плац. "Ну вот, Гибель, что и требовалось доказать!" --
с трудом распрямившись у дверей "курилки", сказал я. Неправдоподобной,
ослепительной белизной сияли позади сто погонных метров коридора. "Каково?" --
с гордостью спросил я. "Как в гостинице "Гранд Отель Европа!" -- сказал рядовой
Гибель, на редкость схватчивый, подающий большие надежды юноша, и, подхватив
полнехонькое ведро с грязными отжимками, потопал было в сторону сортира,
каковой, если ты не запамятовал, Тюхин, располагался в противоположной части
казармы. "Стой! -- вскричал я. -- Стой, бандюга ты приднестровский, депутат
недобитый, не топчись, руцкист, по чистому!" С этими словами, вполне возможно,
чересчур экспансивными, я вырвал у него из рук ведро и, подойдя к раскрытому
окну в "курилке", широко размахнулся. "Век живи, век мочись, молодой!" --
весело воскликнул я и шваркнул содержимое в душную ночную темень!..
До сих пор не пойму, чего они там делали, в кустах, втроем, да еще в парадных
мундирах! Когда я высунулся, все трое -- товарищ майор Лягунов, товарищ
лейтенант Скворешкин и товарищ старшина Сундуков -- стояли как громом
пораженные, застывшие в тех позах, в которых застигло их несчастье...
В тот же день, Тюхин, посовещавшись, они порешили спровадить меня, выродка, за
штурмовую полосу, на "коломбину", Тюхин, на "буевое дужурство", сидючи на
каковом, как горбовский король на именинах, я от нечего делать и сочиняю это
мое тебе, вандал ты этакий, послание на деревню дедушке... Впрочем, в дверь,
кажется, стучат... Стук, как уговорено, условный -- азбукой Морзе:
та-ти-ти-та... Это, Витюшанчик, свои, самые что ни на есть тьфу, тьфу на него,
на думца новоиспеченного -- наши... А посему мое тебе -- СК, то бишь -- конец
связи и ГБ, то бишь -- гудбай.
С солдатским приветом -- твой старший радиотелеграфист ракетных войск и
артиллериии
рядовой М.
Глава четвертая
Синклит бессонных "стариков"
О нет, это уже не таинственный, взявший в осаду наше подразделение, туман, не
парная мгла гарнизонной бани и даже не занятия по химзащите -- это опять он --
злополучный, сгубивший мое здоровье и блистательную воинскую карьеру, табачный
дым -- волокнистыми слоями, пластами, сизыми извивами, артистическими кольцами,
господа!
-- Колюня, а ну покажь нам дембельный паровоз!
И Артиллерист заглатывает сигаретину огнем в пасть -- ам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53