ровно в
четыре мой никелированный петушок и прокукарекал, и если б я случайно не глянул
на станционный хронометр... О, Тюхин, у этих наших с тобой шипуче-скрипучих
тоже, как оказалось, имелся юмор: она ведь, гадюка, на целый час назад отвела
стрелочки на будильнике!..
Господи, как я бежал, как бежал я, о как я бежал, Господи, Господи!..
Увы, ты и на этот раз не ошибся, проницательный брат мой и товарищ! -- они
ушли, они только что -- и об этом свидетельствовали еще дымящиеся окурки,
десятки, сотни окурков (они ждали, ждали меня, Тюхин!) -- они ждали и, так и не
дождавшись, только что ушли...
Выскочив за ворота КПП -- они были настежь распахнуты -- я увидел теряющуюся в
тумане Зелауэрштрассе, до ушей моих с порывом ветра донеслась полковая музыка,
обрывки нашей, батарейной:
Проща-ай, не горюй,
Напра... слез не лей...
Ну,
само собой, я кинулся вдогонку, хотя прекрасно сознавал всю бессмысленность
этой затеи: ушедшее всегда невозвратно, даже если оно порывается назад.
Задыхаясь, я добежал до вышки третьего -- того самого, на котором застрелился
Ваня, -- поста и тут... и тут меня окликнули.
На обочине сидел товарищ лейтенант Скворешкин -- совершенно седой, смертельно
усталый, семидесятилетний. Он поднял на меня потухшие глаза.
-- Ну вот, -- прохрипел он, -- я ж им говорил -- еще подождать надо... Ты беги,
беги -- может, догонишь!
-- А вы?
Он только махнул рукой, попытался улыбнуться, но у него на это не хватило сил,
как у Глеба Горбовского... (классик, блистательный бильярдист. -- Прим.
автора ).
-- А родителям-то, небось, так и не написал? -- на глазах угасая, прошептал он
и вдруг застонал, повалился на жухлую, шелудивую травку.
-- Воды, -- прохрипел он.
Я заметался, потом вспомнил про колонку за автобусной остановкой, пока добежал,
пока набрал воды в пилотку... Одним словом, когда я наконец-то вернулся,
товарища лейтенанта Скворешкина, командира нашего радиовзвода уже не
стало ...
Вот так они и ушли, так и сгинули в этом проклятом, взявшем гарнизон в
блокадное кольцо, тумане. Все, как один: Боб, сержант Долматов, Женька
Кочумаев, Вовка Соболев, Валера Лепин, младший сержант Иванов, рядовой Ригин,
Василь Васильевич Кочерга помнишь, как Кочумай записывал нас на вечер Дружбы, а
Вася, хохол упрямый, набычился и сказал: "Воны моего батька вбылы, а я з ими
дружыты буду?!" И еще один Васька, беленький такой, из Архангельска, забыл
фамилию, и еще один Вовка, Голубов, и все его дружки -- Сибик, Могила, Кот,
Герка Подойников... Ефрейтор Пушкарев, ефрейтор Непришейкобылехвост, рядовой
Максимов, и еще один Максимов -- сержант, водила нашей "пылевлагонепроницаемой"
Купырь, хлеборез Мыкола Семикоз, рядовой Тер-Акопян, рядовой Таги-Заде, сержант
Каллас, старший сержант Зиедонис, старшина Межелайтис, рядовой Драч, рядовой
Пойманов, рядовой Шевчук, старшина Трофимов, старший лейтенант Ларин, майор
Логунов, майор Мыльников, полковник Федоров, наш батя, генерал-майор Прудников,
начальник связи армии... Ты говоришь, их не было и быть не могло, а мне
почему-то кажется -- были... А еще Володя Холоденко, Женя Соин, Коля Дмитриев,
Борька Топчий -- все, все поименно -- даже этот говнюк Филин, все до единого
сослуживцы мои, мои, Тюхин, товарищи до конца, до последнего вздоха, после
которого с лица спадет наконец нечеловеческая, в гноящихся зеленых струпьях,
личина, развеется гиблый туман, истают уродливые видения...
Господи, спаси и помилуй нас, грешных!..
Глава тринадцатая
Черт все-таки появляется...
Рядовой М. вернулся в часть совсем уже другим человеком. Хлопая форточками, по
казарме гуляли сквозняки. Окна в ленкомнате были выбиты, исчез стоявший в углу
гипсовый бюст вождя мирового пролетариата. На пол, на знаменитый клинический
кафель коридора было больно смотреть, до такой невозможности он был исчиркан
резиновыми подошвами.
Витюша подошел к висевшему рядом с тумбочкой дневального зеркалу со звездой и
красной надписью на стекле -- "Солдат, заправься!" Человек, который встретился
с ним глазами, если и был похож на прежнего рядового М., то разве что чисто
символически: из зазеркалья на Тюхина глянул стриженный наголо, от силы
двадцатилетний, лопоухий салага, в чужих, с неправдоподобно широкими
голенищами, сапогах, в длинной, как юбка, гимнастерке. Только вот глаза, глаза
у молодого солдатика были такие пустые, такие старослужащие, что, вглядевшись в
них пристальней, Тюхин вздрогнул.
Витюша обошел все помещения в казарме, заглянул даже в гальюн, но никого, ни
единой души не обнаружилось. Ушли, похоже, все.
Он остановился перед стендом с батарейной стенгазетой "Прожекторист". Название
было совсем не случайным. Сугубо секретная часть п/п 13-13 в целях маскировки и
введения в заблуждение противника выдавала себя за прожекторную, впрочем, без
особого успеха: когда колонна ехала по улицам маленького немецкого городка В.,
жители махали нам вслед руками, радостно крича: "Гроссе руссише ракетен
пу-пу!"
Ничего такого острого, режущего -- ни лезвия, ни перочинного ножичка, под рукой
не оказалось. Он попробовал отколупнуть этот свой проклятый, позорный, всю
последующую жизнь отравивший ему, стишок про ХХХ-й партийный съезд, но ничего,
ничегошеньки из этой затеи не получилось. Отпечатанный на батарейной машинке,
пожелтевший уже текст был приклеен намертво, на веки вечные...
-- Тавро! -- отчаявшись, прошептал рядовой М.
Кабинет комбата был открыт. На полу валялись приказы, на вешалке висели плащ и
фуражка без вести пропавшего товарища майора (среди арестованных его не было),
в распахнутом шкафу на полочке скучал одинокий граненый стакан, накрытый
бутербродом, засохшим до такой степени, что сыр на нем походил на зеленый,
загнутый пропеллером погон еще не принявшего присягу молодого воина. Рядом
лежал завернутый зачем-то в мятый носовой платок пистолет "макарова".
Рядовой М. уже выходил, но тут на глаза ему попался аппарат высокочастотной
связи. Витюша снял трубку, приложил ее к уху, постучал по вилочкам и, чтобы
хоть что-то сказать, ни с того ни с сего сказал вдруг:
-- Алло, Мандула, ты слышишь меня?
В трубке что-то хоркнуло, заторкотало и внезапно оттуда, из напичканного
электроникой нутра, пугающе и громко, отчетливо раздалось:
-- Шо?.. Але!.. Эй, хто там?..
Затаив дыхание, Витюша положил пластмассовое чудище на место. У него
заколотилось сердце, заныл затылок, томительно засосало под ложечкой.
-- Да ведь этого не может быть, я же... убил его! -- хватаясь за лоб,
растерянно прошептал он, но тотчас же в душе рядового М. зазвучал неотвязный,
козлячий тенорок противоречия: -- А что значит "убил". Вас вон, сокол мой
ясный, всю жизнь только и убивали. Ну вот и убили, и что из этого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
четыре мой никелированный петушок и прокукарекал, и если б я случайно не глянул
на станционный хронометр... О, Тюхин, у этих наших с тобой шипуче-скрипучих
тоже, как оказалось, имелся юмор: она ведь, гадюка, на целый час назад отвела
стрелочки на будильнике!..
Господи, как я бежал, как бежал я, о как я бежал, Господи, Господи!..
Увы, ты и на этот раз не ошибся, проницательный брат мой и товарищ! -- они
ушли, они только что -- и об этом свидетельствовали еще дымящиеся окурки,
десятки, сотни окурков (они ждали, ждали меня, Тюхин!) -- они ждали и, так и не
дождавшись, только что ушли...
Выскочив за ворота КПП -- они были настежь распахнуты -- я увидел теряющуюся в
тумане Зелауэрштрассе, до ушей моих с порывом ветра донеслась полковая музыка,
обрывки нашей, батарейной:
Проща-ай, не горюй,
Напра... слез не лей...
Ну,
само собой, я кинулся вдогонку, хотя прекрасно сознавал всю бессмысленность
этой затеи: ушедшее всегда невозвратно, даже если оно порывается назад.
Задыхаясь, я добежал до вышки третьего -- того самого, на котором застрелился
Ваня, -- поста и тут... и тут меня окликнули.
На обочине сидел товарищ лейтенант Скворешкин -- совершенно седой, смертельно
усталый, семидесятилетний. Он поднял на меня потухшие глаза.
-- Ну вот, -- прохрипел он, -- я ж им говорил -- еще подождать надо... Ты беги,
беги -- может, догонишь!
-- А вы?
Он только махнул рукой, попытался улыбнуться, но у него на это не хватило сил,
как у Глеба Горбовского... (классик, блистательный бильярдист. -- Прим.
автора ).
-- А родителям-то, небось, так и не написал? -- на глазах угасая, прошептал он
и вдруг застонал, повалился на жухлую, шелудивую травку.
-- Воды, -- прохрипел он.
Я заметался, потом вспомнил про колонку за автобусной остановкой, пока добежал,
пока набрал воды в пилотку... Одним словом, когда я наконец-то вернулся,
товарища лейтенанта Скворешкина, командира нашего радиовзвода уже не
стало ...
Вот так они и ушли, так и сгинули в этом проклятом, взявшем гарнизон в
блокадное кольцо, тумане. Все, как один: Боб, сержант Долматов, Женька
Кочумаев, Вовка Соболев, Валера Лепин, младший сержант Иванов, рядовой Ригин,
Василь Васильевич Кочерга помнишь, как Кочумай записывал нас на вечер Дружбы, а
Вася, хохол упрямый, набычился и сказал: "Воны моего батька вбылы, а я з ими
дружыты буду?!" И еще один Васька, беленький такой, из Архангельска, забыл
фамилию, и еще один Вовка, Голубов, и все его дружки -- Сибик, Могила, Кот,
Герка Подойников... Ефрейтор Пушкарев, ефрейтор Непришейкобылехвост, рядовой
Максимов, и еще один Максимов -- сержант, водила нашей "пылевлагонепроницаемой"
Купырь, хлеборез Мыкола Семикоз, рядовой Тер-Акопян, рядовой Таги-Заде, сержант
Каллас, старший сержант Зиедонис, старшина Межелайтис, рядовой Драч, рядовой
Пойманов, рядовой Шевчук, старшина Трофимов, старший лейтенант Ларин, майор
Логунов, майор Мыльников, полковник Федоров, наш батя, генерал-майор Прудников,
начальник связи армии... Ты говоришь, их не было и быть не могло, а мне
почему-то кажется -- были... А еще Володя Холоденко, Женя Соин, Коля Дмитриев,
Борька Топчий -- все, все поименно -- даже этот говнюк Филин, все до единого
сослуживцы мои, мои, Тюхин, товарищи до конца, до последнего вздоха, после
которого с лица спадет наконец нечеловеческая, в гноящихся зеленых струпьях,
личина, развеется гиблый туман, истают уродливые видения...
Господи, спаси и помилуй нас, грешных!..
Глава тринадцатая
Черт все-таки появляется...
Рядовой М. вернулся в часть совсем уже другим человеком. Хлопая форточками, по
казарме гуляли сквозняки. Окна в ленкомнате были выбиты, исчез стоявший в углу
гипсовый бюст вождя мирового пролетариата. На пол, на знаменитый клинический
кафель коридора было больно смотреть, до такой невозможности он был исчиркан
резиновыми подошвами.
Витюша подошел к висевшему рядом с тумбочкой дневального зеркалу со звездой и
красной надписью на стекле -- "Солдат, заправься!" Человек, который встретился
с ним глазами, если и был похож на прежнего рядового М., то разве что чисто
символически: из зазеркалья на Тюхина глянул стриженный наголо, от силы
двадцатилетний, лопоухий салага, в чужих, с неправдоподобно широкими
голенищами, сапогах, в длинной, как юбка, гимнастерке. Только вот глаза, глаза
у молодого солдатика были такие пустые, такие старослужащие, что, вглядевшись в
них пристальней, Тюхин вздрогнул.
Витюша обошел все помещения в казарме, заглянул даже в гальюн, но никого, ни
единой души не обнаружилось. Ушли, похоже, все.
Он остановился перед стендом с батарейной стенгазетой "Прожекторист". Название
было совсем не случайным. Сугубо секретная часть п/п 13-13 в целях маскировки и
введения в заблуждение противника выдавала себя за прожекторную, впрочем, без
особого успеха: когда колонна ехала по улицам маленького немецкого городка В.,
жители махали нам вслед руками, радостно крича: "Гроссе руссише ракетен
пу-пу!"
Ничего такого острого, режущего -- ни лезвия, ни перочинного ножичка, под рукой
не оказалось. Он попробовал отколупнуть этот свой проклятый, позорный, всю
последующую жизнь отравивший ему, стишок про ХХХ-й партийный съезд, но ничего,
ничегошеньки из этой затеи не получилось. Отпечатанный на батарейной машинке,
пожелтевший уже текст был приклеен намертво, на веки вечные...
-- Тавро! -- отчаявшись, прошептал рядовой М.
Кабинет комбата был открыт. На полу валялись приказы, на вешалке висели плащ и
фуражка без вести пропавшего товарища майора (среди арестованных его не было),
в распахнутом шкафу на полочке скучал одинокий граненый стакан, накрытый
бутербродом, засохшим до такой степени, что сыр на нем походил на зеленый,
загнутый пропеллером погон еще не принявшего присягу молодого воина. Рядом
лежал завернутый зачем-то в мятый носовой платок пистолет "макарова".
Рядовой М. уже выходил, но тут на глаза ему попался аппарат высокочастотной
связи. Витюша снял трубку, приложил ее к уху, постучал по вилочкам и, чтобы
хоть что-то сказать, ни с того ни с сего сказал вдруг:
-- Алло, Мандула, ты слышишь меня?
В трубке что-то хоркнуло, заторкотало и внезапно оттуда, из напичканного
электроникой нутра, пугающе и громко, отчетливо раздалось:
-- Шо?.. Але!.. Эй, хто там?..
Затаив дыхание, Витюша положил пластмассовое чудище на место. У него
заколотилось сердце, заныл затылок, томительно засосало под ложечкой.
-- Да ведь этого не может быть, я же... убил его! -- хватаясь за лоб,
растерянно прошептал он, но тотчас же в душе рядового М. зазвучал неотвязный,
козлячий тенорок противоречия: -- А что значит "убил". Вас вон, сокол мой
ясный, всю жизнь только и убивали. Ну вот и убили, и что из этого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53