«Пусть будет что будет! Я сегодня жив и смеюсь в лицо будущему!»
Но эта вспышка прежнего необузданного легкомыслия кончилась в то же мгновение, когда разомкнулись щелкнувшие пальцы.
Когда Вер проходил мимо Бальбиллы во второй раз, он был еще мрачнее, чем прежде. Должно быть, что-нибудь очень неприятное испортило веселое настроение ветреного мужа ее приятельницы Луциллы.
Это огорчило поэтессу; ей часто приходилось выслушивать дерзкие замечания претора, но она всегда прощала ему их ради любезной формы, в какую он умел облекать каждую свою дерзость.
Бальбилла снова желала увидеть претора веселым и потому вышла из своего скрытого убежища.
Как только он увидел ее, выражение его лица изменилось и он крикнул ей весело, как всегда:
– Здравствуй, прекраснейшая из прекрасных!
Она сделала вид, будто не узнала его, и, проходя мимо с опущенной головой, отвечала торжественно, низким голосом:
– Приветствую тебя, Тимон.
– Тимон? – спросил он и схватил ее за руку.
– А, это ты, Вер! – воскликнула она как бы с удивлением. – Я думала, что это африканский мизантроп оставил мрачный Аид и пришел погулять здесь в саду.
– Ты не ошиблась, – отвечал претор, – но когда Орфей поет, то деревья пляшут, муза создает из тяжелого, неподвижного камня вакханку; а когда появляется Бальбилла, то Тимон в одно мгновение превращается в счастливого Вера.
– Это чудо не может меня изумить, – засмеялась девушка. – Но нельзя ли узнать, какой мрачный дух так успешно произвел обратное действие и из счастливого супруга прекрасной Луциллы создал Тимона?
– Я остерегусь показывать это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла преобразится в мрачную Гекату. Впрочем, этот злокозненный демон находится совсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.
– Это письмо императора?
– Нет, не более чем письмо одного еврея.
– Вероятно, отца прекрасной дочери?
– Не угадала, совсем не угадала!
– Ты подстрекаешь мое любопытство.
– А мое уже удовлетворено этим свитком. Гораций – мудрец, когда он говорит, что не следует помышлять о грядущем.
– Это оракул?
– По крайней мере, нечто в этом роде.
– И это портит тебе такое прекрасное утро? Видал ли ты меня когда-нибудь грустной? Однако же моим будущим дням угрожает одно предсказание, такое ужасное предсказание!
– Судьба мужчин – нечто иное, чем женская доля.
– Желаешь выслушать, что было предсказано мне?
– Какой вопрос!
– Так слушай внимательно. Изречение, которое ты услышишь сейчас, я получила ни более ни менее как от дельфийской пифии:
То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.
– Это все?
– Нет, за этим следуют еще два утешительных стиха.
– Именно?
Но испытующий взор открывает под прахом летучим
Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.
– И у тебя хватает духу жаловаться на это предсказание?
– Да разве это прекрасно – барахтаться в пыли? Здесь, в Египте, мы в достаточной степени знакомимся с этим бедствием! Уж не должна ли я радоваться перспективе натыкаться ногами на твердые камни?
– Что говорят истолкователи оракулов?
– Сущие глупости.
– Ты не нашла еще настоящего истолкователя; но я, я прозреваю смысл предсказания оракула.
– Ты?
– Да, я! Суровая Бальбилла сойдет наконец с высокого Олимпа недоступности и перестанет презирать непоколебимый грунт поклонения своего верного Вера.
– О, этот грунт, этот каменный грунт! – засмеялась девушка. – Ходить по поверхности вон того моря мне кажется более благоразумным, чем гулять по такому грунту.
– Попробуй только!
– Нет надобности. Луцилла за меня сделала уже эту пробу. Твое толкование никуда не годится. Толкование императора мне кажется гораздо лучшим.
– В чем оно состоит?
– В том, что я оставлю поэзию и предамся серьезным научным занятиям. Он советует мне заняться астрологией.
– Астрологией, – сказал Вер и сделался серьезнее. – Прощай, прекраснейшая, я должен идти к императору.
– Мы вчера были у него на Лохиаде. Как все изменилось там! Хорошенький домик привратника исчез, веселого движения строителей и художников уже не видно, пестрые мастерские преобразились в скучные обыкновенные залы. Перегородки в зале муз снесены, мой начатый бюст пропал восемь дней тому назад вместе с молодым ветреником, который вел против моих кудрей такую ожесточенную войну, что я уже была готова пожертвовать ими…
– Без них ты уже не была бы больше Бальбиллой! – с жаром вскричал Вер. – Художник отвергает то, что не остается вечно прекрасным, но мы охотно любуемся и теми изящными вещами, которые нравятся нам. Пусть ваятели одевают богинь согласно обычаям более строгих времен и законам своего искусства, но смертные женщины, если они умны, следуют предписаниям моды. Впрочем, мне сердечно жаль этого живого и искусного юношу. Он оскорбил императора, изгнан из дворца и пропал без вести.
– О! – вскричала Бальбилла с глубоким сожалением. – Бедный, славный человек! А мой бюст? Мы должны отыскать его. Как только представится случай, я попрошу императора.
– Адриан ничего не желает слышать о нем. Поллукс чувствительно оскорбил его.
– От кого ты знаешь это?
– От Антиноя.
– Мы видели вчера и его! – вскричала Бальбилла с живостью. – Если есть на свете человек, которому дано явиться в божественном образе, то это Антиной.
– Мечтательница!
– Я не знаю никого, кто мог бы смотреть на него равнодушно. Это прекрасный мечтатель, и страдальческое выражение его лица, которое мы заметили вчера, есть не что иное, как безмолвное горе всякого совершенства об утраченной радости возрастания и созревания для воплощения идеала, который он уже представляет сам в себе.
И очарованная, словно перед глазами ее возник образ некоего бога, поэтесса устремила взор в вышину.
Вер слушал ее с улыбкой.
Наконец он прервал ее, погрозил ей пальцем и сказал:
– Поэтесса-философка, прелестная девушка, остерегайся, как бы не сойти тебе с твоего Олимпа к этому мальчику. Когда фантазия соединяется с мечтательностью, то составляется чета, парящая в воздушных облаках и не способная подозревать даже в туманной дали присутствие надежной почвы, о которой говорит твой оракул.
– Глупости! – вскричала Бальбилла с негодованием. – Чтобы влюбиться в статую, для этого нужно, чтобы сперва Прометей одушевил ее огнем и духом.
– Эрот, – возразил претор, – иногда заступает место несчастного друга богов.
– Настоящий Эрот или поддельный? – спросила Бальбилла насмешливо.
– Разумеется, не поддельный, – отвечал Вер. – На этот раз поддельный Эрот играет только роль доброжелательного предостерегателя и заступает место архитектора Понтия, которого так боится достойная, охраняющая тебя матрона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
Но эта вспышка прежнего необузданного легкомыслия кончилась в то же мгновение, когда разомкнулись щелкнувшие пальцы.
Когда Вер проходил мимо Бальбиллы во второй раз, он был еще мрачнее, чем прежде. Должно быть, что-нибудь очень неприятное испортило веселое настроение ветреного мужа ее приятельницы Луциллы.
Это огорчило поэтессу; ей часто приходилось выслушивать дерзкие замечания претора, но она всегда прощала ему их ради любезной формы, в какую он умел облекать каждую свою дерзость.
Бальбилла снова желала увидеть претора веселым и потому вышла из своего скрытого убежища.
Как только он увидел ее, выражение его лица изменилось и он крикнул ей весело, как всегда:
– Здравствуй, прекраснейшая из прекрасных!
Она сделала вид, будто не узнала его, и, проходя мимо с опущенной головой, отвечала торжественно, низким голосом:
– Приветствую тебя, Тимон.
– Тимон? – спросил он и схватил ее за руку.
– А, это ты, Вер! – воскликнула она как бы с удивлением. – Я думала, что это африканский мизантроп оставил мрачный Аид и пришел погулять здесь в саду.
– Ты не ошиблась, – отвечал претор, – но когда Орфей поет, то деревья пляшут, муза создает из тяжелого, неподвижного камня вакханку; а когда появляется Бальбилла, то Тимон в одно мгновение превращается в счастливого Вера.
– Это чудо не может меня изумить, – засмеялась девушка. – Но нельзя ли узнать, какой мрачный дух так успешно произвел обратное действие и из счастливого супруга прекрасной Луциллы создал Тимона?
– Я остерегусь показывать это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла преобразится в мрачную Гекату. Впрочем, этот злокозненный демон находится совсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.
– Это письмо императора?
– Нет, не более чем письмо одного еврея.
– Вероятно, отца прекрасной дочери?
– Не угадала, совсем не угадала!
– Ты подстрекаешь мое любопытство.
– А мое уже удовлетворено этим свитком. Гораций – мудрец, когда он говорит, что не следует помышлять о грядущем.
– Это оракул?
– По крайней мере, нечто в этом роде.
– И это портит тебе такое прекрасное утро? Видал ли ты меня когда-нибудь грустной? Однако же моим будущим дням угрожает одно предсказание, такое ужасное предсказание!
– Судьба мужчин – нечто иное, чем женская доля.
– Желаешь выслушать, что было предсказано мне?
– Какой вопрос!
– Так слушай внимательно. Изречение, которое ты услышишь сейчас, я получила ни более ни менее как от дельфийской пифии:
То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.
– Это все?
– Нет, за этим следуют еще два утешительных стиха.
– Именно?
Но испытующий взор открывает под прахом летучим
Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.
– И у тебя хватает духу жаловаться на это предсказание?
– Да разве это прекрасно – барахтаться в пыли? Здесь, в Египте, мы в достаточной степени знакомимся с этим бедствием! Уж не должна ли я радоваться перспективе натыкаться ногами на твердые камни?
– Что говорят истолкователи оракулов?
– Сущие глупости.
– Ты не нашла еще настоящего истолкователя; но я, я прозреваю смысл предсказания оракула.
– Ты?
– Да, я! Суровая Бальбилла сойдет наконец с высокого Олимпа недоступности и перестанет презирать непоколебимый грунт поклонения своего верного Вера.
– О, этот грунт, этот каменный грунт! – засмеялась девушка. – Ходить по поверхности вон того моря мне кажется более благоразумным, чем гулять по такому грунту.
– Попробуй только!
– Нет надобности. Луцилла за меня сделала уже эту пробу. Твое толкование никуда не годится. Толкование императора мне кажется гораздо лучшим.
– В чем оно состоит?
– В том, что я оставлю поэзию и предамся серьезным научным занятиям. Он советует мне заняться астрологией.
– Астрологией, – сказал Вер и сделался серьезнее. – Прощай, прекраснейшая, я должен идти к императору.
– Мы вчера были у него на Лохиаде. Как все изменилось там! Хорошенький домик привратника исчез, веселого движения строителей и художников уже не видно, пестрые мастерские преобразились в скучные обыкновенные залы. Перегородки в зале муз снесены, мой начатый бюст пропал восемь дней тому назад вместе с молодым ветреником, который вел против моих кудрей такую ожесточенную войну, что я уже была готова пожертвовать ими…
– Без них ты уже не была бы больше Бальбиллой! – с жаром вскричал Вер. – Художник отвергает то, что не остается вечно прекрасным, но мы охотно любуемся и теми изящными вещами, которые нравятся нам. Пусть ваятели одевают богинь согласно обычаям более строгих времен и законам своего искусства, но смертные женщины, если они умны, следуют предписаниям моды. Впрочем, мне сердечно жаль этого живого и искусного юношу. Он оскорбил императора, изгнан из дворца и пропал без вести.
– О! – вскричала Бальбилла с глубоким сожалением. – Бедный, славный человек! А мой бюст? Мы должны отыскать его. Как только представится случай, я попрошу императора.
– Адриан ничего не желает слышать о нем. Поллукс чувствительно оскорбил его.
– От кого ты знаешь это?
– От Антиноя.
– Мы видели вчера и его! – вскричала Бальбилла с живостью. – Если есть на свете человек, которому дано явиться в божественном образе, то это Антиной.
– Мечтательница!
– Я не знаю никого, кто мог бы смотреть на него равнодушно. Это прекрасный мечтатель, и страдальческое выражение его лица, которое мы заметили вчера, есть не что иное, как безмолвное горе всякого совершенства об утраченной радости возрастания и созревания для воплощения идеала, который он уже представляет сам в себе.
И очарованная, словно перед глазами ее возник образ некоего бога, поэтесса устремила взор в вышину.
Вер слушал ее с улыбкой.
Наконец он прервал ее, погрозил ей пальцем и сказал:
– Поэтесса-философка, прелестная девушка, остерегайся, как бы не сойти тебе с твоего Олимпа к этому мальчику. Когда фантазия соединяется с мечтательностью, то составляется чета, парящая в воздушных облаках и не способная подозревать даже в туманной дали присутствие надежной почвы, о которой говорит твой оракул.
– Глупости! – вскричала Бальбилла с негодованием. – Чтобы влюбиться в статую, для этого нужно, чтобы сперва Прометей одушевил ее огнем и духом.
– Эрот, – возразил претор, – иногда заступает место несчастного друга богов.
– Настоящий Эрот или поддельный? – спросила Бальбилла насмешливо.
– Разумеется, не поддельный, – отвечал Вер. – На этот раз поддельный Эрот играет только роль доброжелательного предостерегателя и заступает место архитектора Понтия, которого так боится достойная, охраняющая тебя матрона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147