Словом…
– Словом, прекрасная любимица богов, которая сегодня твердым шагом всходит на скалу, а завтра порхает над цветами, окруженная солнечным сиянием, словом, существо, на которое не похоже никакое другое и которое, для того чтобы стать совершеннейшей женщиной, не имеет недостатка ни в чем, кроме…
– Я знаю, чего мне недостает, – вскричала Бальбилла. – Сильного мужа, который был бы моей опорой и советов которого я слушалась бы. Этот муж – ты, и никто другой, потому что, как только я знаю, что ты находишься со мною, то мне становится трудно делать что-нибудь другое, кроме того, что следует делать. Вот я, Понтий, перед тобою. Желаешь ли ты принять меня со всеми моими слабостями, капризами и недостатками?
– Бальбилла! – вскричал архитектор вне себя от потрясающего сердце изумления и надолго прижал губы к ее маленькой руке.
– Желаешь? Желаешь ты принять меня? Не оставлять меня никогда, предостерегать, поддерживать и лелеять?
– До конца дней моих, до моей смерти, как мое дитя, как мои глаза, как… смею я верить этому и сказать: как мою милую, как мое второе «я», как мою жену.
– О Понтий, Понтий! – отвечала она с горячим чувством и схватила его руку обеими своими. – Этот час возвращает сироте Бальбилле отца и мать и, сверх того, дарит ей мужа, которого она любит.
– Моя, моя! – вскричал Понтий. – Вечные боги! В течение всей моей жизни я среди работы и усилий не находил времени насладиться счастьем любви, и за сокровище, которого вы лишали меня так долго, вы платите мне теперь с лихвой, и с лихвой на лихву!
– Как можешь ты, рассудительный человек, так преувеличивать цену своего сокровища? Но ты все же найдешь в нем кое-что и хорошее. Оно уже не сможет представить себе жизнь без своего обладателя.
– А мне уже давно она казалась пустой и холодной без тебя, редкое, единственное, несравненное создание!
– Почему же ты не явился раньше?
– Потому, потому… – отвечал Понтий, – потому, что полет к солнцу мне казался слишком смелым, потому, что я помнил, что отец моего отца…
– Что он был благороднейший человек, который поднял предка моего рода до своего величия.
– Он был – вспомни хорошенько об этом в настоящий час – он был рабом твоего деда.
– Я знаю это, но знаю также и то, что я не видела на земле ни одного человека, который был бы более достойным свободы, чем ты, и которого я стала бы с таким смирением просить, как тебя: возьми меня, бедную, глупую Бальбиллу в жены, веди меня и сделай из меня все, что еще может из меня выйти к твоей и моей чести.
Быстрое плавание по Нилу доставляло Понтию и его милой дни и часы величайшего счастья. Прежде чем флот вошел в Мареотийскую гавань Александрии, архитектор открыл императору свою прекрасную тайну.
– Я неправильно истолковал пророчество, которое тогда изрекла тебе пифия, – сказал Адриан, вкладывая руку архитектора в руку Бальбиллы. – Хочешь ты, Понтий, знать слова оракула? Тебе нет надобности помогать мне, милое дитя. Что я прочел раз и два, того я никогда не забываю. Пифия сказала:
То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.
Но испытующий взор открывает под прахом лучистым
Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.
Ты сделала хороший выбор, девушка. Оракул обеспечивает тебе странствование в жизни по твердой почве. Что касается пыли, о которой он говорит, то она и действительно существует в известном смысле. Что же касается декрета о вашем браке, который вследствие различия вашего происхождения, пожалуй, противоречит закону, то об этом позабочусь я. Отпразднуйте в Александрии вашу свадьбу так скоро, как желаете, но затем отправляйтесь в Рим. Вот условие, которое я ставлю вам. Моим задушевным желанием всегда было ввести в сословие всадников новых, достойных членов, так как только этим способом может быть снова поднято его значение. Это кольцо делает тебя всадником, Понтий, и для человека, подобного тебе, для мужа Бальбиллы и друга императора, конечно, найдется впоследствии место в сенате. Что в наше время можно сделать из плит и мрамора – это ты покажи при постройке моей гробницы. Изменил ли ты план моста?
XV
Известие о назначении «поддельного Эрота» наследником императора было принято в Александрии с торжеством, и граждане снова воспользовались этим благоприятным случаем для того, чтобы устраивать празднество за празднеством.
Титиан позаботился о выполнении обычного в таких случаях милостивого манифеста, и таким образом, между прочим, отворилась и канопская тюрьма, и скульптор Поллукс был выпущен на свободу.
Несчастный художник побледнел в заключении, но не исхудал и не лишился физических сил; зато бодрость его души, его жизнерадостность, его веселое стремление к творчеству – все это было сломлено.
Когда он в разорванном и грязном хитоне шел из Канопа в Александрию, в его чертах не выражалось ни живой благодарности за неожиданно подаренную ему свободу, ни радости от надежды скоро снова увидать своих и Арсиною.
В городе он безучастно и бессознательно шагал из одной улицы в другую, но он хорошо знал свою родину, и его ноги нашли надлежащую дорогу к дому сестры.
Как обрадовалась Диотима, какие радостные крики подняли дети, с каким нетерпением каждый вызывался проводить его к старикам! Как высоко перед новым домиком Эвфориона прыгали грации, кинувшись с ласками к возвратившемуся Поллуксу!
А бедная Дорида чуть не лишилась чувств от радостного испуга; ее муж должен был подхватить ее на свои длинные руки, когда исчезнувший, но вернувшийся милый сын вдруг очутился перед нею и спокойно сказал: «Вот и я!» И с какою нежностью старуха прижимала к своему сердцу и целовала потом доброго, нехорошего, наконец возвратившегося беглеца.
Певец тоже высказал свою радость и в стихах и в прозе и достал из сундука самый красивый из своих театральных хитонов, чтобы заменить им изорванный хитон своего сына.
Сильная буря проклятий вырывалась из его губ, когда Поллукс рассказывал о своих приключениях.
Художнику было трудно довести свой рассказ до конца, потому что отец прерывал его на каждом слове, а мать беспрестанно заставляла его есть и пить даже и тогда, когда он уже был сыт по горло.
После его многократных уверений, что он уже не в состоянии есть больше, старуха все-таки поставила два новых горшка на огонь, говоря, что в тюрьме он, разумеется, изголодался, и если теперь он и насытился так скоро, то, может быть, вслед за тем настоящий аппетит тем сильнее даст себя знать.
Вечером Эвфорион сам повел Поллукса в баню и по возвращении оттуда не отходил от него.
Сознание, что сын находится возле него, доставляло ему какое-то физически приятное ощущение.
Певец обыкновенно не был любопытен, но сегодня не переставал расспрашивать, пока мать не повела сына к приготовленной для него постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
– Словом, прекрасная любимица богов, которая сегодня твердым шагом всходит на скалу, а завтра порхает над цветами, окруженная солнечным сиянием, словом, существо, на которое не похоже никакое другое и которое, для того чтобы стать совершеннейшей женщиной, не имеет недостатка ни в чем, кроме…
– Я знаю, чего мне недостает, – вскричала Бальбилла. – Сильного мужа, который был бы моей опорой и советов которого я слушалась бы. Этот муж – ты, и никто другой, потому что, как только я знаю, что ты находишься со мною, то мне становится трудно делать что-нибудь другое, кроме того, что следует делать. Вот я, Понтий, перед тобою. Желаешь ли ты принять меня со всеми моими слабостями, капризами и недостатками?
– Бальбилла! – вскричал архитектор вне себя от потрясающего сердце изумления и надолго прижал губы к ее маленькой руке.
– Желаешь? Желаешь ты принять меня? Не оставлять меня никогда, предостерегать, поддерживать и лелеять?
– До конца дней моих, до моей смерти, как мое дитя, как мои глаза, как… смею я верить этому и сказать: как мою милую, как мое второе «я», как мою жену.
– О Понтий, Понтий! – отвечала она с горячим чувством и схватила его руку обеими своими. – Этот час возвращает сироте Бальбилле отца и мать и, сверх того, дарит ей мужа, которого она любит.
– Моя, моя! – вскричал Понтий. – Вечные боги! В течение всей моей жизни я среди работы и усилий не находил времени насладиться счастьем любви, и за сокровище, которого вы лишали меня так долго, вы платите мне теперь с лихвой, и с лихвой на лихву!
– Как можешь ты, рассудительный человек, так преувеличивать цену своего сокровища? Но ты все же найдешь в нем кое-что и хорошее. Оно уже не сможет представить себе жизнь без своего обладателя.
– А мне уже давно она казалась пустой и холодной без тебя, редкое, единственное, несравненное создание!
– Почему же ты не явился раньше?
– Потому, потому… – отвечал Понтий, – потому, что полет к солнцу мне казался слишком смелым, потому, что я помнил, что отец моего отца…
– Что он был благороднейший человек, который поднял предка моего рода до своего величия.
– Он был – вспомни хорошенько об этом в настоящий час – он был рабом твоего деда.
– Я знаю это, но знаю также и то, что я не видела на земле ни одного человека, который был бы более достойным свободы, чем ты, и которого я стала бы с таким смирением просить, как тебя: возьми меня, бедную, глупую Бальбиллу в жены, веди меня и сделай из меня все, что еще может из меня выйти к твоей и моей чести.
Быстрое плавание по Нилу доставляло Понтию и его милой дни и часы величайшего счастья. Прежде чем флот вошел в Мареотийскую гавань Александрии, архитектор открыл императору свою прекрасную тайну.
– Я неправильно истолковал пророчество, которое тогда изрекла тебе пифия, – сказал Адриан, вкладывая руку архитектора в руку Бальбиллы. – Хочешь ты, Понтий, знать слова оракула? Тебе нет надобности помогать мне, милое дитя. Что я прочел раз и два, того я никогда не забываю. Пифия сказала:
То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,
И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.
Но испытующий взор открывает под прахом лучистым
Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.
Ты сделала хороший выбор, девушка. Оракул обеспечивает тебе странствование в жизни по твердой почве. Что касается пыли, о которой он говорит, то она и действительно существует в известном смысле. Что же касается декрета о вашем браке, который вследствие различия вашего происхождения, пожалуй, противоречит закону, то об этом позабочусь я. Отпразднуйте в Александрии вашу свадьбу так скоро, как желаете, но затем отправляйтесь в Рим. Вот условие, которое я ставлю вам. Моим задушевным желанием всегда было ввести в сословие всадников новых, достойных членов, так как только этим способом может быть снова поднято его значение. Это кольцо делает тебя всадником, Понтий, и для человека, подобного тебе, для мужа Бальбиллы и друга императора, конечно, найдется впоследствии место в сенате. Что в наше время можно сделать из плит и мрамора – это ты покажи при постройке моей гробницы. Изменил ли ты план моста?
XV
Известие о назначении «поддельного Эрота» наследником императора было принято в Александрии с торжеством, и граждане снова воспользовались этим благоприятным случаем для того, чтобы устраивать празднество за празднеством.
Титиан позаботился о выполнении обычного в таких случаях милостивого манифеста, и таким образом, между прочим, отворилась и канопская тюрьма, и скульптор Поллукс был выпущен на свободу.
Несчастный художник побледнел в заключении, но не исхудал и не лишился физических сил; зато бодрость его души, его жизнерадостность, его веселое стремление к творчеству – все это было сломлено.
Когда он в разорванном и грязном хитоне шел из Канопа в Александрию, в его чертах не выражалось ни живой благодарности за неожиданно подаренную ему свободу, ни радости от надежды скоро снова увидать своих и Арсиною.
В городе он безучастно и бессознательно шагал из одной улицы в другую, но он хорошо знал свою родину, и его ноги нашли надлежащую дорогу к дому сестры.
Как обрадовалась Диотима, какие радостные крики подняли дети, с каким нетерпением каждый вызывался проводить его к старикам! Как высоко перед новым домиком Эвфориона прыгали грации, кинувшись с ласками к возвратившемуся Поллуксу!
А бедная Дорида чуть не лишилась чувств от радостного испуга; ее муж должен был подхватить ее на свои длинные руки, когда исчезнувший, но вернувшийся милый сын вдруг очутился перед нею и спокойно сказал: «Вот и я!» И с какою нежностью старуха прижимала к своему сердцу и целовала потом доброго, нехорошего, наконец возвратившегося беглеца.
Певец тоже высказал свою радость и в стихах и в прозе и достал из сундука самый красивый из своих театральных хитонов, чтобы заменить им изорванный хитон своего сына.
Сильная буря проклятий вырывалась из его губ, когда Поллукс рассказывал о своих приключениях.
Художнику было трудно довести свой рассказ до конца, потому что отец прерывал его на каждом слове, а мать беспрестанно заставляла его есть и пить даже и тогда, когда он уже был сыт по горло.
После его многократных уверений, что он уже не в состоянии есть больше, старуха все-таки поставила два новых горшка на огонь, говоря, что в тюрьме он, разумеется, изголодался, и если теперь он и насытился так скоро, то, может быть, вслед за тем настоящий аппетит тем сильнее даст себя знать.
Вечером Эвфорион сам повел Поллукса в баню и по возвращении оттуда не отходил от него.
Сознание, что сын находится возле него, доставляло ему какое-то физически приятное ощущение.
Певец обыкновенно не был любопытен, но сегодня не переставал расспрашивать, пока мать не повела сына к приготовленной для него постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147