Майкл постановил изучать арабский язык, как для нашей душевной пользы, так и для использования его, когда мы станем генералами и нам понадобится заниматься восточной политикой.
(Наш арабский язык пригодился нам значительно раньше).
Мы достали книги из библиотеки, наняли мелкого чиновника из «Арабского бюро» для занятий с нами по часу четыре раза в неделю и вместо французских кафе стали ходить по арабским. Нам очень нравились спокойные, воспитанные арабы, с которыми мы говорили за чашкой великолепного кофе. Мы делали большие успехи и скоро начали даже между собой говорить по-арабски. Это легкий язык, и выучиться ему просто, особенно в стране, где все на нем говорят…
Болдини продолжал быть нашей тенью, капрал Дюпрэ следил за каждым нашим шагом, а Лежон ждал, чтобы ударить. Но мы были слишком осторожны. Мы были великолепными солдатами. Нас несколько раз хвалил наш лейтенант Дебюсси и даже наш капитан Ренуф. К сожалению, мы видели их слишком редко. Они вели нас на маневры и на войну, предоставляя унтер-офицерам всю остальную работу с нами. Всеми возможными и невозможными путями они поддерживали власть унтер-офицеров, слепо верили их слову и никогда их не критиковали.
Апеллировать было некуда. Слово унтер-офицера было законом. В результате дисциплина была великолепна, тирания унтер-офицеров тоже.
Американцы не были так счастливы или так осторожны, как мы трое. Кроме того, они иногда пили ужасный напиток, продававшийся в худших кабаках испанского квартала и гетто. Это был чистый или, вернее, грязный спирт, приготовленный из фиг, риса или пальмовой древесины и называвшийся бапеди или чум-чум. От него характер Бедди становился буйным, а огромный Хэнк делался любвеобильным и был способен заключить караульного сержанта в свои объятия. Тогда Лежон бывал счастлив и расплачивался с ними за то, что они посмели ответить ему в первый день их знакомства.
Когда их оставляли без отпуска, он совершенно неожиданно и по несколько раз приходил проверять, сидят ли они в казарме. Когда они сидели в карцерах, он заставлял караульного сержанта ежечасно их обыскивать под предлогом поисков у них папирос и вина. Иногда он сам ночью входил в карцер, будил их внезапным ревом и отдавал какое-нибудь приказание в надежде, что кто-нибудь из них с перепоя не поймет или ослушается.
Я думаю, что он охотно заплатил бы свое месячное жалование за то, чтобы кто-нибудь из них его ударил. Я все время боялся за Бедди. Мы целыми часами читали им по этому поводу нравоучения. Но они были старыми солдатами и хитрыми американцами…
Так шли месяцы. Раз в неделю я получал письма от Изабель. В Брендон-Аббасе все было без перемен. Огастес поступил в военное училище Сэндхерст. Капеллан поправился. Дядя Гектор отложил свой приезд домой, вместо этого он отправился в Кашмир стрелять медведей. Никто в Брендон-Аббасе не говорил с Изабель об исчезновении «Голубой Воды» и она никому не сообщала моего адреса и не говорила, что со мной переписывается.
В будущем году она должна была получить право распоряжаться своими деньгами. Тогда она собиралась попутешествовать и будто нечаянно приехать в Алжир.
- Надеюсь, что она приедет раньше, чем мы уйдем, - сказал Дигби, узнав об этом.
Надо сказать, что мы слыхали о предстоящем походе на юг батальона в тысячу человек и надеялись в нем участвовать. Это называлось «демонстрацией на границе», но все знали, что это кончится дальнейшим «мирным проникновением» с примкнутыми штыками. Значит, будет настоящая служба, возможность отличиться и выдвинуться.
Мы были бы очень разочарованы, если бы нас не взяли в поход. Это означало бы продолжение убийственной рутины, повторение упражнений, которые мы знали наизусть, бесконечные и нудные хозяйственные работы и убийственные «прогулки».
Единственным утешением была бы встреча с Изабель. Я так по ней тосковал, что, будь я один, я, наверное, мечтал бы «отправиться погулять». Так в легионе называется дезертирство. Оно состоит из долгой подготовки, нескольких мучительных дней в пустыне и быстрой поимки французскими властями. Это в лучшем случае. В худшем оно кончается медленной и ужасной смертью в руках арабов.
Из ста дезертиров убежать удается одному. Кроме пустыни и военных патрулей, беглецам приходится считаться с набранной из арабов французской полицией. Эти полицейские несравненные следопыты и стрелки, и им платят по двадцать пять франков за каждого дезертира, доставленного ими живым или мертвым.
Несмотря на невозможность побега, солдаты, обезумевшие от тирании унтер-офицеров или от невыносимого однообразия жизни, часто пытаются бежать. Если их приводят назад, то степень их наказания зависит от количества потерянного ими обмундирования и снаряжения.
Один солдат, которого я знал лично, бежал перед отправлением в Оран на военный суд, где ему неизбежно должны были вынести смертный приговор. Говорят, что ему удалось выбраться из Алжира.
Многие бежали. Иных находили мертвыми в пустыне, иногда с отрезанными руками и ногами. Об одних ничего не было известно, а иные возвращались привязанные арканом к седлу араба-полицейского, бегущие за его конем или волочащиеся по песку…
Но мы трое не думали о дезертирстве. Мы твердо решили стать генералами французской армии, как это сделали до нас многие другие иностранцы. И мы старались изо всех сил, чтобы попасть в отборный батальон, предназначенный для «мирного проникновения» или «умиротворения вновь занятых областей Сахары и Судана».
Однажды вечером Мари, бывший швейцарский гид, подошел ко мне и сказал:
- Я должен вам кое-что сообщить, мосье Смит. Вы не раз мне помогали, вы даже спасли меня от ареста, когда у меня украли китель… Приходите с вашими братьями в шесть вечера в кафе Мустафы, там нас никто не подслушает… - И он многозначительно взглянул на слонявшихся по казарме легионеров.
Я поблагодарил его и обещал прийти, если только мои братья не задержатся на работе.
- Пойдем, - сказал Майкл, когда я рассказал ему о моем разговоре с Мари. - Мари хороший парень.
И мы пошли.
Арабский кофе у Мустафы был великолепен и очень дешев. Он был густым и сладким, с каплей ванильной эссенции, каплей гашишного масла и каплей апельсинной эссенции.
Мы сидели на длинном низком диване у тяжелой глиняной стены и ожидали Мари. Через несколько минут он пришел.
На полу перед нами дымились четыре глиняные чашки.
- Вот что, друзья мои, - начал Мари по-английски. - Болдини что-то замышляет. Я много слыхал о нем от Веррена и от старых легионеров, служивших с ним… Это редкостный прохвост. Говорят, что Лежон скоро проведет его в капралы. Возможно. Но я еще кое-что расскажу вам про этого Болдини.
Да, расскажу. Вчера вечером я сидел на скамье в парке Тлемсен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
(Наш арабский язык пригодился нам значительно раньше).
Мы достали книги из библиотеки, наняли мелкого чиновника из «Арабского бюро» для занятий с нами по часу четыре раза в неделю и вместо французских кафе стали ходить по арабским. Нам очень нравились спокойные, воспитанные арабы, с которыми мы говорили за чашкой великолепного кофе. Мы делали большие успехи и скоро начали даже между собой говорить по-арабски. Это легкий язык, и выучиться ему просто, особенно в стране, где все на нем говорят…
Болдини продолжал быть нашей тенью, капрал Дюпрэ следил за каждым нашим шагом, а Лежон ждал, чтобы ударить. Но мы были слишком осторожны. Мы были великолепными солдатами. Нас несколько раз хвалил наш лейтенант Дебюсси и даже наш капитан Ренуф. К сожалению, мы видели их слишком редко. Они вели нас на маневры и на войну, предоставляя унтер-офицерам всю остальную работу с нами. Всеми возможными и невозможными путями они поддерживали власть унтер-офицеров, слепо верили их слову и никогда их не критиковали.
Апеллировать было некуда. Слово унтер-офицера было законом. В результате дисциплина была великолепна, тирания унтер-офицеров тоже.
Американцы не были так счастливы или так осторожны, как мы трое. Кроме того, они иногда пили ужасный напиток, продававшийся в худших кабаках испанского квартала и гетто. Это был чистый или, вернее, грязный спирт, приготовленный из фиг, риса или пальмовой древесины и называвшийся бапеди или чум-чум. От него характер Бедди становился буйным, а огромный Хэнк делался любвеобильным и был способен заключить караульного сержанта в свои объятия. Тогда Лежон бывал счастлив и расплачивался с ними за то, что они посмели ответить ему в первый день их знакомства.
Когда их оставляли без отпуска, он совершенно неожиданно и по несколько раз приходил проверять, сидят ли они в казарме. Когда они сидели в карцерах, он заставлял караульного сержанта ежечасно их обыскивать под предлогом поисков у них папирос и вина. Иногда он сам ночью входил в карцер, будил их внезапным ревом и отдавал какое-нибудь приказание в надежде, что кто-нибудь из них с перепоя не поймет или ослушается.
Я думаю, что он охотно заплатил бы свое месячное жалование за то, чтобы кто-нибудь из них его ударил. Я все время боялся за Бедди. Мы целыми часами читали им по этому поводу нравоучения. Но они были старыми солдатами и хитрыми американцами…
Так шли месяцы. Раз в неделю я получал письма от Изабель. В Брендон-Аббасе все было без перемен. Огастес поступил в военное училище Сэндхерст. Капеллан поправился. Дядя Гектор отложил свой приезд домой, вместо этого он отправился в Кашмир стрелять медведей. Никто в Брендон-Аббасе не говорил с Изабель об исчезновении «Голубой Воды» и она никому не сообщала моего адреса и не говорила, что со мной переписывается.
В будущем году она должна была получить право распоряжаться своими деньгами. Тогда она собиралась попутешествовать и будто нечаянно приехать в Алжир.
- Надеюсь, что она приедет раньше, чем мы уйдем, - сказал Дигби, узнав об этом.
Надо сказать, что мы слыхали о предстоящем походе на юг батальона в тысячу человек и надеялись в нем участвовать. Это называлось «демонстрацией на границе», но все знали, что это кончится дальнейшим «мирным проникновением» с примкнутыми штыками. Значит, будет настоящая служба, возможность отличиться и выдвинуться.
Мы были бы очень разочарованы, если бы нас не взяли в поход. Это означало бы продолжение убийственной рутины, повторение упражнений, которые мы знали наизусть, бесконечные и нудные хозяйственные работы и убийственные «прогулки».
Единственным утешением была бы встреча с Изабель. Я так по ней тосковал, что, будь я один, я, наверное, мечтал бы «отправиться погулять». Так в легионе называется дезертирство. Оно состоит из долгой подготовки, нескольких мучительных дней в пустыне и быстрой поимки французскими властями. Это в лучшем случае. В худшем оно кончается медленной и ужасной смертью в руках арабов.
Из ста дезертиров убежать удается одному. Кроме пустыни и военных патрулей, беглецам приходится считаться с набранной из арабов французской полицией. Эти полицейские несравненные следопыты и стрелки, и им платят по двадцать пять франков за каждого дезертира, доставленного ими живым или мертвым.
Несмотря на невозможность побега, солдаты, обезумевшие от тирании унтер-офицеров или от невыносимого однообразия жизни, часто пытаются бежать. Если их приводят назад, то степень их наказания зависит от количества потерянного ими обмундирования и снаряжения.
Один солдат, которого я знал лично, бежал перед отправлением в Оран на военный суд, где ему неизбежно должны были вынести смертный приговор. Говорят, что ему удалось выбраться из Алжира.
Многие бежали. Иных находили мертвыми в пустыне, иногда с отрезанными руками и ногами. Об одних ничего не было известно, а иные возвращались привязанные арканом к седлу араба-полицейского, бегущие за его конем или волочащиеся по песку…
Но мы трое не думали о дезертирстве. Мы твердо решили стать генералами французской армии, как это сделали до нас многие другие иностранцы. И мы старались изо всех сил, чтобы попасть в отборный батальон, предназначенный для «мирного проникновения» или «умиротворения вновь занятых областей Сахары и Судана».
Однажды вечером Мари, бывший швейцарский гид, подошел ко мне и сказал:
- Я должен вам кое-что сообщить, мосье Смит. Вы не раз мне помогали, вы даже спасли меня от ареста, когда у меня украли китель… Приходите с вашими братьями в шесть вечера в кафе Мустафы, там нас никто не подслушает… - И он многозначительно взглянул на слонявшихся по казарме легионеров.
Я поблагодарил его и обещал прийти, если только мои братья не задержатся на работе.
- Пойдем, - сказал Майкл, когда я рассказал ему о моем разговоре с Мари. - Мари хороший парень.
И мы пошли.
Арабский кофе у Мустафы был великолепен и очень дешев. Он был густым и сладким, с каплей ванильной эссенции, каплей гашишного масла и каплей апельсинной эссенции.
Мы сидели на длинном низком диване у тяжелой глиняной стены и ожидали Мари. Через несколько минут он пришел.
На полу перед нами дымились четыре глиняные чашки.
- Вот что, друзья мои, - начал Мари по-английски. - Болдини что-то замышляет. Я много слыхал о нем от Веррена и от старых легионеров, служивших с ним… Это редкостный прохвост. Говорят, что Лежон скоро проведет его в капралы. Возможно. Но я еще кое-что расскажу вам про этого Болдини.
Да, расскажу. Вчера вечером я сидел на скамье в парке Тлемсен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82