Я спросила также, чувствуя некоторую неловкость, не мог ли бы он провести эту ночь в экипаже. К моему облегчению, он ответил, что так и собирался сделать. Все же я дала ему денег, наверно слишком много, и он, как водится в подобных случаях, той же ночью осуществил превращение одного вещества в другое, то есть монет в изрядную долю выпивки. На следующее утро от него попахивало, но он явно сознавал свою вину. Я была удивлена: Мишель казался мне послушным наивным мальчиком, он вызывал у меня симпатию. Правда, я и сама испытывала некоторую mal a la tete из-за нескольких кружек пива, выпитых накануне. Тем не менее, когда Мишель попросил меня задержаться в Анже еще на один день, я ответила отказом, несколько даже гордясь своей решительностью. Более того, я отправила его в таверну «La Grosse Poule», хорошо понимая, что он там опохмелится, и велела, конечно, не раскрывая истинной причины своего интереса, разузнать о том человеке, которого я оставила истекающим кровью. Я дала ему достаточно денег, чтобы развязать язык трактирщику и его жене, но он возвратился, ничего не разузнав, сообщив лишь, что таверна «закрыта плотнее, чем лягушачья задница, и ничего тут не поделаешь».
Было уже позднее утро, когда мы наконец покинули Анже.
Присутствие призраков не ощущалось, как и всегда в дневное время. Я подняла шторы берлина, и свет затопил неустанно катящийся вперед экипаж, подобно тому как воды Луары нередко затапливают Турень. Кстати, эти воды уже поднялись высоко, правда еще не до того уровня, когда начинается наводнение. Река плавно текла, образуя длинные спокойные излучины, но ее скрытая мощь была очевидна.
Я глядела на пейзаж, проплывающий за окном, и вскоре на горизонте появился замок: он то и дело возникал посреди садов и виноградников этой благодатной для возделывания земли — некоторые проплывающие передо мной картины имели фантастический вид, другие были попроще, но каждая из них казалась по-своему величественной.
Повсюду трудились обитатели Турени. Белые женские чепцы, как грибы, усеивали поля. Время от времени мы проезжали мимо групп женщин, бредущих по обочине или стоящих на земляной насыпи, окаймлявшей одну из сторон дороги. И везде только женщины, глазеющие на берлин. Я недоумевала: а где же мужчины? Невыразительные женские лица с широко открытыми глазами производили впечатление тупости, которое отнюдь не смягчали незатейливые одежды и неуклюжие деревянные башмаки. Из-за этих сабо казалось, что ноги крестьянок, а может быть, и все тела целиком вырублены из окаменевшей древесины. Я слегка помахала женщинам рукой — они не ответили, наверно из-за благоговейного страха, а не от какой-то врожденной неотесанности. Настроение мое резко испортилось: уж если я что-нибудь и знала в окружающем мире, так это женщин-работниц. Я откинулась на сиденье, вновь преисполненная решимости при первой же возможности избавиться от берлина и нанять карету более легкую, быструю и не такую претенциозную.
На этом отрезке пути дорога была хорошая и широкая, река находилась все время в пределах видимости, мы часто ехали вдоль берега. Путешествие через Турень оказалось легким и быстрым.
Тур расположен неподалеку от Анже, и мы достигли его в середине третьего дня пути. Мы могли бы прибыть и раньше, но я приказывала Мишелю задержаться то здесь, то там: полюбоваться открывающейся перспективой, подивиться на рыночные товары, а еще пару раз ему приходилось останавливаться, потому что он пока не оправился от последствий выпитого.
Сразу же при въезде в город я была очарована набережной, к счастью ничуть не напоминающей о мерзости, которую мы наблюдали в Нанте. Никакой торговли, полное отсутствие сваленных в кучу тюков и бочек, черных мачт, поднимающихся в зеленовато-голубое небо, никаких портовых попрошаек, вскакивающих на подножку кареты в надежде получить милостыню. Было, конечно, несколько медленно ползущих барж, которые одним видом своим напоминали о лени полуденных часов в разгар лета.
В целом город запомнился мне гармонией человеческого труда и природы. Много садов, виноградников, вилл со скользкими от мха стенами, алая поросль вьющихся растений, плющ-лапчатка. Среди домов простых обитателей Тура там и здесь высились жилища богатеев с остроконечными крышами и башенками. И конечно же, в городе был собор.
В тот день я бродила по улицам, почти не испытывая страха, стараясь вести себя как настоящий путешественник. Любовалась живописными башнями собора, высящегося на Плас-де-Аркевеше. Войдя в узкий проулок, затененный устремленными ввысь контрфорсами и нависающими горгульями, я добралась, овеваемая прохладой церковных стен, до скрытых в углублении дверей в три человеческих роста. Наверху в своих гнездах ворковали неяркого оперения голуби. Старые привычки дают о себе знать. Так и случилось: когда я вошла позже в церковь, все в ней показалось мне знакомым, раз и навсегда устоявшимся. Я вдыхала густой воздух, пахнущий ладаном и увядшими цветами, трогала деревянные скамьи, отшлифованные до блеска несколькими поколениями верующих, смотрела на пестрые блики от витражей, густо покрытых вековой пылью, на ярко начищенную кружку для пожертвований, на холодные, но в то же время полные сострадания лица статуй.
Снаружи собор показался мне потускневшим и потемневшим от времени, перегруженным скверными скульптурами и громоздкими контрфорсами, в высшей степени готическим, почти до гротеска, — мне он понравился. На вделанной в стену табличке я прочла, что собор начал возводиться в 1170 году и завершен почти четыреста лет спустя, но, несмотря на такой разрыв в датах, он казался мне образцом незатейливой архитектурной гармонии.
Внутри собор (насколько я припоминаю, он посвящен некоему Святому Гатианусу, первому христианскому миссионеру в Галлии) был пуст, даже старого ризничего, который предлагает за пару монет показать каждый затянутый паутиной угол, нигде не было видно.
Я села. Тишина и одиночество казались мне настоящей роскошью: только теперь я осознала, что искала место, где можно укрыться, спрятаться от призраков: их присутствие напоминало мне о том, что осталось позади, — о несбывшейся надежде на жизнь в Равендале. Спрятаться от широко открытых, любопытных глаз paysans . Я не хотела, чтобы на меня глазели, потому что не знала, кого они видели во мне. Ты женщина. Ты мужчина. Ты ведьма.
Да, это все, что я хотела: сидеть в тихом, укромном месте и ни о чем не думать. Обрести спокойствие духа, так чтобы во всем, что меня сейчас окружает, — в отполированном дереве, разноцветном стекле, гладком камне, — как соль в воде, растворились все эти вопросы: кто я, что я, как мне жить и умирать, что делать мне в заморских странах? И мне удалось на время успокоить душу, возможно, я даже молилась, не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183