и они вращались — причем оба зрачка одинаково. Временами они останавливались, но потом вращение возобновлялось, и глаза обретали новый образ, отличный от прежнего.
Я встала, да так резко, что ставня приоткрылась, а я чуть не уронила бутылку во двор. Малуэнда спрыгнула на пол и, пока я изумленно смотрела на нее, прошла от окна, через которое слепящим потоком хлынул солнечный свет, в полутемный конец галереи. Я схватила бутыль с подоконника, отпила еще раз-другой и пошла вслед за кошкой.
Когда глаза мои слегка привыкли к царившему там полумраку, я вновь увидела Малуэнду — или то, что я сочла ею: одинокую подвижную тень, серое на черном. Я вышла в коридорчик перед библиотекой, где висели три составляющих триптих гобелена в очень дурном состоянии, полностью предоставленные как власти стихий, так и безжалостной алчности прожорливой моли.
Любой девочке в монастыре приходилось не один раз выслушивать напоминание о том, что наши гобелены — за исключением, должно быть, тех, что висели здесь, — вовсе не игрушки и за ними запрещено прятаться. Самый большой и самый ценный в С*** гобелен висел в рефектории, согревая, таким образом, холодную стену самого холодного в монастыре помещения и не пропуская в него звуки из помещения самого шумного. Он назывался «Прием у китайского императора», был создан по картону самого Буше и принадлежал к числу работ из Бове. Сам картон, написанный маслом, прежде висел в общей комнате для учениц, но, когда в монастырь приехала мать Мария, она велела перевесить его в свои покои, чем, помнится, вызвала некоторое брожение среди сестер…
Из трех висевших в коридорчике гобеленов — повторю, что я их очень хорошо знала, ведь это была моя галерея, точно так же как маленькая кладовка была моим домом, — так вот, из трех висевших там гобеленов, на каждом из которых был изображен святой в состоянии молитвенного экстаза, моим самым любимым являлся гобелен со святым Франциском, висевший в дальнем конце коридорчика. Я часто ходила туда, прихватив лампу или факел, чтобы посмотреть на изумленное лицо святого, преклонившего колени, дабы получить стигматы, Пять Ран Христовых, истекающие в виде золотых нитей из сердца парящего над ним ангела и опускающиеся на его руки, ноги и обнаженный торс. Так велико было искусство мастера, что кожа святого вокруг ран казалась припухшей. Святой был выткан таким осязаемо плотским и полным чувств, что художник, несомненно, заслужил, чтобы его творение оказалось запрятанным в самый дальний и самый темный закуток монастыря.
Я смогла догнать Малуэнду только у гобелена со святым Франциском. Глаз ее я не видела, но каким-то образом знала , что они неподвижны. И я знала, что они смотрят на меня: она хотела, чтобы я увидела что-то важное, хотела, чтобы я что-то поняла.
Но похоже, у меня теперь совсем не было желания ничего видеть или понимать.
Бутылка. Конечно. Пара быстрых глотков.
Слабый луч солнца протянулся от одного из окон галереи, проник через щель в ставне. Шелковистые нити замерцали в его неверном свете, когда неощутимый ветерок приподнял шпалеру, висевшую на железном пруте, и пошевелил ее.
И снова я ощутила присутствие . Я не одна. Долго, пристально всматриваюсь в полосатые тени, скрывавшие в своих глубинах какую-то тайну. «Кто там? Покажись. Я хочу видеть тебя!» Ничего. Никого.
На полу перед изображением святого Франциска горела свечка. Кто-то поставил ее, будто перед иконой. Кто мог сделать это в таком редко посещаемом месте? Поразительно: едва теплящийся на огарке свечи огонек осветил весь гобелен целиком . Неожиданно он разгорелся, и голубое пламя поднялось так высоко, что несколько раз едва не лизнуло нижний край гобелена. Затем оно стало ровным, а не колеблющимся — не таким, как обычный огонь. При его синеватом свете я смогла рассмотреть шпалеру как следует. Похоже, я сделала это впервые.
Малуэнда сидела под гобеленом, рядом с этим жутким, противоестественным огнем, и обнюхивала нижний край. При этом она протяжно мяукнула. Я опустилась рядом с ней на одно колено, как это делают в церкви, и прикоснулась к ее подбородку. «В чем дело?» — спросила я шепотом.
Малуэнда встала на задние лапы, уперлась передними в гобелен и…
…Раз я зашла в своем повествовании так далеко, а поведать нужно еще о столь многом, то я не стану тянуть и расскажу о случившемся просто и коротко.
Из нитей гобелена сочилась кровь, сие было ясно как Божий день. Она истекала из раненых ног святого Франциска, скапливалась лужицами в его ладонях, затем струилась по его тонким запястьям. Ни на мгновенье не усомнилась я, что это действительно кровь. Она выглядела совсем иначе, нежели шерстяная поверхность безворсового ковра. То, как потемнели, набухли пропитанные ею нити, доказывало, что природа ее совсем другая.
Я ее видела! Я и теперь могу в том поклясться, как могла поклясться тогда.
Я встала и прислонилась спиной к противоположной стене. Что происходит? Кто и зачем показывает мне все это? Может, для того, чтобы поведать правду о стигматах святого Франциска и вывести на чистую воду плутующую сестру Клер? А что, если это всего лишь следствие опьянения?
Я поднесла тяжелую бутыль к огню свечи и увидела, что та полная — даже полнее, чем была совсем недавно, когда я проверила, сколько вина осталось. Но разве такое возможно? Я отпила снова. Должно быть, что-то случилось с моим рассудком, с моими чувствами после того, как меня избила сестра Клер. К тому же я никогда прежде не пила так много вина, как сегодня, и, разумеется, ни разу не пробовала вина такого превосходного, как это.
Но я твердо знала, что вижу то, что происходит на самом деле. Никакого обмана зрения. Никакой игры света и тени.
Кровь текла и текла, но не стекала с поверхности гобелена, не капала. Малуэнда принялась крутиться у меня под ногами. Когда я наклонилась к ней, она вспрыгнула ко мне на руки. Левая ладонь моя оказалась крепко прижатой к ее груди. Кошачье сердечко билось так сильно, что казалось, будто пальцы мои прикасаются прямо к нему, проникая сквозь мех и кожу.
И я не могла отвести взгляд от бледного лика святого Франциска, почти не сомневаясь в том, что его полуприкрытые глаза вот-вот увидят меня, а тонкие губы дрогнут и приоткроются, чтобы заговорить… О да, вытканный на ковре святой казался для этого достаточно реальным.
Я по-прежнему не могла отвести глаз от ковра. Как он прекрасен, мой святой Франциск! И с необычайной грацией человека, погруженного в транс (хоть и отдавая себе полный отчет в том, что делаю), я, подняв руку, увидела перед собой собственные пальцы, изящно согнутые в обращенном вперед жесте. Рука моя сияла в голубом свете свечи невыразимою белизной, будто на нее надели перчатку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
Я встала, да так резко, что ставня приоткрылась, а я чуть не уронила бутылку во двор. Малуэнда спрыгнула на пол и, пока я изумленно смотрела на нее, прошла от окна, через которое слепящим потоком хлынул солнечный свет, в полутемный конец галереи. Я схватила бутыль с подоконника, отпила еще раз-другой и пошла вслед за кошкой.
Когда глаза мои слегка привыкли к царившему там полумраку, я вновь увидела Малуэнду — или то, что я сочла ею: одинокую подвижную тень, серое на черном. Я вышла в коридорчик перед библиотекой, где висели три составляющих триптих гобелена в очень дурном состоянии, полностью предоставленные как власти стихий, так и безжалостной алчности прожорливой моли.
Любой девочке в монастыре приходилось не один раз выслушивать напоминание о том, что наши гобелены — за исключением, должно быть, тех, что висели здесь, — вовсе не игрушки и за ними запрещено прятаться. Самый большой и самый ценный в С*** гобелен висел в рефектории, согревая, таким образом, холодную стену самого холодного в монастыре помещения и не пропуская в него звуки из помещения самого шумного. Он назывался «Прием у китайского императора», был создан по картону самого Буше и принадлежал к числу работ из Бове. Сам картон, написанный маслом, прежде висел в общей комнате для учениц, но, когда в монастырь приехала мать Мария, она велела перевесить его в свои покои, чем, помнится, вызвала некоторое брожение среди сестер…
Из трех висевших в коридорчике гобеленов — повторю, что я их очень хорошо знала, ведь это была моя галерея, точно так же как маленькая кладовка была моим домом, — так вот, из трех висевших там гобеленов, на каждом из которых был изображен святой в состоянии молитвенного экстаза, моим самым любимым являлся гобелен со святым Франциском, висевший в дальнем конце коридорчика. Я часто ходила туда, прихватив лампу или факел, чтобы посмотреть на изумленное лицо святого, преклонившего колени, дабы получить стигматы, Пять Ран Христовых, истекающие в виде золотых нитей из сердца парящего над ним ангела и опускающиеся на его руки, ноги и обнаженный торс. Так велико было искусство мастера, что кожа святого вокруг ран казалась припухшей. Святой был выткан таким осязаемо плотским и полным чувств, что художник, несомненно, заслужил, чтобы его творение оказалось запрятанным в самый дальний и самый темный закуток монастыря.
Я смогла догнать Малуэнду только у гобелена со святым Франциском. Глаз ее я не видела, но каким-то образом знала , что они неподвижны. И я знала, что они смотрят на меня: она хотела, чтобы я увидела что-то важное, хотела, чтобы я что-то поняла.
Но похоже, у меня теперь совсем не было желания ничего видеть или понимать.
Бутылка. Конечно. Пара быстрых глотков.
Слабый луч солнца протянулся от одного из окон галереи, проник через щель в ставне. Шелковистые нити замерцали в его неверном свете, когда неощутимый ветерок приподнял шпалеру, висевшую на железном пруте, и пошевелил ее.
И снова я ощутила присутствие . Я не одна. Долго, пристально всматриваюсь в полосатые тени, скрывавшие в своих глубинах какую-то тайну. «Кто там? Покажись. Я хочу видеть тебя!» Ничего. Никого.
На полу перед изображением святого Франциска горела свечка. Кто-то поставил ее, будто перед иконой. Кто мог сделать это в таком редко посещаемом месте? Поразительно: едва теплящийся на огарке свечи огонек осветил весь гобелен целиком . Неожиданно он разгорелся, и голубое пламя поднялось так высоко, что несколько раз едва не лизнуло нижний край гобелена. Затем оно стало ровным, а не колеблющимся — не таким, как обычный огонь. При его синеватом свете я смогла рассмотреть шпалеру как следует. Похоже, я сделала это впервые.
Малуэнда сидела под гобеленом, рядом с этим жутким, противоестественным огнем, и обнюхивала нижний край. При этом она протяжно мяукнула. Я опустилась рядом с ней на одно колено, как это делают в церкви, и прикоснулась к ее подбородку. «В чем дело?» — спросила я шепотом.
Малуэнда встала на задние лапы, уперлась передними в гобелен и…
…Раз я зашла в своем повествовании так далеко, а поведать нужно еще о столь многом, то я не стану тянуть и расскажу о случившемся просто и коротко.
Из нитей гобелена сочилась кровь, сие было ясно как Божий день. Она истекала из раненых ног святого Франциска, скапливалась лужицами в его ладонях, затем струилась по его тонким запястьям. Ни на мгновенье не усомнилась я, что это действительно кровь. Она выглядела совсем иначе, нежели шерстяная поверхность безворсового ковра. То, как потемнели, набухли пропитанные ею нити, доказывало, что природа ее совсем другая.
Я ее видела! Я и теперь могу в том поклясться, как могла поклясться тогда.
Я встала и прислонилась спиной к противоположной стене. Что происходит? Кто и зачем показывает мне все это? Может, для того, чтобы поведать правду о стигматах святого Франциска и вывести на чистую воду плутующую сестру Клер? А что, если это всего лишь следствие опьянения?
Я поднесла тяжелую бутыль к огню свечи и увидела, что та полная — даже полнее, чем была совсем недавно, когда я проверила, сколько вина осталось. Но разве такое возможно? Я отпила снова. Должно быть, что-то случилось с моим рассудком, с моими чувствами после того, как меня избила сестра Клер. К тому же я никогда прежде не пила так много вина, как сегодня, и, разумеется, ни разу не пробовала вина такого превосходного, как это.
Но я твердо знала, что вижу то, что происходит на самом деле. Никакого обмана зрения. Никакой игры света и тени.
Кровь текла и текла, но не стекала с поверхности гобелена, не капала. Малуэнда принялась крутиться у меня под ногами. Когда я наклонилась к ней, она вспрыгнула ко мне на руки. Левая ладонь моя оказалась крепко прижатой к ее груди. Кошачье сердечко билось так сильно, что казалось, будто пальцы мои прикасаются прямо к нему, проникая сквозь мех и кожу.
И я не могла отвести взгляд от бледного лика святого Франциска, почти не сомневаясь в том, что его полуприкрытые глаза вот-вот увидят меня, а тонкие губы дрогнут и приоткроются, чтобы заговорить… О да, вытканный на ковре святой казался для этого достаточно реальным.
Я по-прежнему не могла отвести глаз от ковра. Как он прекрасен, мой святой Франциск! И с необычайной грацией человека, погруженного в транс (хоть и отдавая себе полный отчет в том, что делаю), я, подняв руку, увидела перед собой собственные пальцы, изящно согнутые в обращенном вперед жесте. Рука моя сияла в голубом свете свечи невыразимою белизной, будто на нее надели перчатку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183