В нем были и маленькие тугие бутоны, и махровые распустившиеся цветы. Лепестки кремовые, лепестки желтые и блестящие, будто масло, лепестки с оттенками всех видов фруктов и даже красные, как свежеразрубленное мясо… Пунцовые. Алые, будто налившиеся кровью.
Только теперь, окончательно проснувшись и обретя вновь совершенную полноту ощущений, я смогла полностью дать себе отчет в том, что именно предстало передо мной за белым, колеблемым ветром кружевом, — сад, огромный сад с геометрически правильной планировкой и зелеными клумбами-грядками с деревянной оградкой по краям. Усыпанная мелкими ракушками дорожка, достаточно широкая, чтобы двое могли идти по ней рядом, блестела в лучах вечернего солнца; устричные раковины, матовые и растрескавшиеся на небольшие кусочки, казались выпавшими зубами каких-то зверей. Многие розовые кусты и все обрамляющие сад живые изгороди были достаточно высоки, но, поскольку он располагался на склоне, я могла видеть за ними песчаный берег и черно-синее море.
Пение прекратилось. Но я поняла это, лишь когда мотив зазвучал снова. Я не видела, кто поет. Не видела я и фонтана, который, судя по плеску падающей воды, столь отличимому от шума разбивающихся о берег волн, был очень большим и находился совсем рядом. Не сомневаясь, что найду и фонтан, и певунью где-то среди ближайших кустов, я пошла к ним, направляемая доносящимися из-за них журчанием струй и напеваемой мелодией.
Мотив ее — скорее экзерсис, нежели ария, — был итальянский. Причудливый и изящный, как любая из растущих здесь роз. Скарлатти, решила я. (В покоях матери Марии-дез-Анжес имелось множество нот, ведь когда-то она училась играть на той самой скрипке, на которой я так отвратительно пиликала, и я выучилась читать их довольно сносно, воображая звучание неведомых мне инструментов и сверхъестественные голоса кастратов, для которых слагались самые орнаментальные, самые причудливые песнопения.)
Идя на звук, я остановилась у куста роз, помеченного, как и все остальные, узкой табличкою из слоновой кости с названиями на французском и на латыни, каллиграфически вырезанными перочинным ножиком; эти метки были привязаны к ветвям или стеблям синими ленточками. Тот сорт, привлекший мое внимание пышными розоватыми цветами, помнится, назывался «бурбониана», по имени нашей королевской династии.
Я остановилась у куста «бурбонианы», чтобы насладиться его ароматом, и, обойдя его, обнаружила за ним фонтан. Тот был даже больше, чем я могла вообразить. Его струи вздымались выше моей головы, образуя серебряные дуги, сверкающие на солнце. Он был старинным, и даже очень. Его широкая чаша была в белесых подтеках, а бронзовые фигурки покрыла темная патина. Камень и бронза рассказывали о чем-то, там был какой-то сюжет, но какой — я забыла. Главное, что привлекло мое внимание, — это усеявшие фонтан десятки жаб — уродливых тварей, застывших в прыжке на разной высоте, одни с открытыми ртами, другие с выпученными глазами и все невероятно толстые. То было жуткое зрелище! Должно быть, я бессознательно сделала шаг назад.
— Не бойся… Они не так плохи.
Раздавшийся голос застал меня врасплох, и я вздрогнула. Справа, в двух шагах от меня, на бордюре окружающего фонтан бассейна сидела Себастьяна. Она была все такой же, какой я ее запомнила: красивое, очень бледное лицо в обрамлении черных как смоль волос, заплетенных в косу, падающую на плечо, и поразительно голубые глаза — они поражали меня каждый раз, когда я их видела; и лишь ее полупрозрачные одеяния показались мне еще синее, чем раньше.
Она записывала что-то в большую книгу в темном переплете, но закрыла ее, когда я подошла.
— Подойди ближе, — сказала она.
Я сделала к ней шаг и остановилась. А что, если…
Но Себастьяна поспешила развеять мои сомнения.
— Ну посуди сама, милочка, — обратилась она ко мне, — стоило ли мне тебя вызволять из беды, чтоб тут же обидеть?
Я присела на край фонтана, однако подальше от Себастьяны; та дружески протянула мне руку и проговорила, обращаясь больше к себе, чем ко мне: «Ах, как я могла забыть… Ведь сначала я тоже боялась».
— Знаешь, этот фонтан, — начала она, делая рукой вялый жест, словно желая сказать, что имеет в виду все его устройство в целом, — является точной копией одного из версальских. Да, он может вызывать отвращение, но я построила его много лет назад как напоминание о… — Вздохнув, она замолчала. Затем, повернувшись ко мне, спросила: — Ты, разумеется, знаешь запечатленную в нем легенду?
Я сказала, что нет, а вернее, просто мотнула головой. Мне еще трудно было выдавить из себя слова.
— Ну что же, — Себастьяна улыбнулась, — тогда позволь тебе представить: фонтан Латоны .
Я посмотрела в бассейн, будто могла найти там, в его темной, болотистой воде, объяснение ее словам. Но увидела только рыб, больших рыб с переливающейся чешуей. На ней играли оранжевые, красные, белые и желтые блики. От некоторых из рыбин расходились по глади бассейна круги, когда те жадно хватали что-то с поверхности своими белесыми округлыми ртами. То была стая карпов, шевелящаяся в чреве бассейна, будто сгусток пульсирующих сердец.
Себастьяна продолжила:
— Там, посреди бассейна, стоит Латона. Младенца на ее руках зовут Аполлон. — И она быстро рассказала мне античный миф до конца. В нем говорилось о том, как Латона пыталась скрыться от гнева Юноны, супруги Юпитера, который открыто посмел возжелать Латону. Во время бегства, когда несчастная остановилась, чтобы попить из ручья, на Латону с сыном набросилась по наущению Юноны толпа крестьян. Но тут вмешался Юпитер и превратил крестьян в жаб; этот момент и запечатлен в композиции фонтана: жабы — некоторые из них сохранили человеческие черты, в частности лица и руки, — припали к земле, готовясь прыгнуть на мать и дитя… — Конечно, в Версале есть куда более красивые фонтаны, но я всегда предпочитала этот и часто сиживала подле него.
Себастьяна провела рукой по воде, очищая ту от покрывавшей ее поверхность пленки. И тотчас рядом вынырнули белесые, широко раскрытые рты.
— Они целуют меня, — улыбнулась она. — И просят чего-нибудь. — Она подняла руку и оторвала лепесток от розы в своей косе. Разжав пальцы, она смотрела, как тот падает на воду, и вдруг резким движением схватила первого подплывшего к нему карпа, вытащила из воды и подняла над головой. Румяный и мускулистый, толщиной с ее руку, он трепыхался, блестя на солнце. Жабры его открывались и закрывались. Глаза были тусклыми и пустыми. Как она крепко его держит! Неужто даст ему умереть?
Нет. Она сунула руку с карпом в бассейн и там, под водой, отпустила, но далеко не сразу: сперва я услышала леденящие кровь звуки поцелуев — то другие рыбины присасывались к ее руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
Только теперь, окончательно проснувшись и обретя вновь совершенную полноту ощущений, я смогла полностью дать себе отчет в том, что именно предстало передо мной за белым, колеблемым ветром кружевом, — сад, огромный сад с геометрически правильной планировкой и зелеными клумбами-грядками с деревянной оградкой по краям. Усыпанная мелкими ракушками дорожка, достаточно широкая, чтобы двое могли идти по ней рядом, блестела в лучах вечернего солнца; устричные раковины, матовые и растрескавшиеся на небольшие кусочки, казались выпавшими зубами каких-то зверей. Многие розовые кусты и все обрамляющие сад живые изгороди были достаточно высоки, но, поскольку он располагался на склоне, я могла видеть за ними песчаный берег и черно-синее море.
Пение прекратилось. Но я поняла это, лишь когда мотив зазвучал снова. Я не видела, кто поет. Не видела я и фонтана, который, судя по плеску падающей воды, столь отличимому от шума разбивающихся о берег волн, был очень большим и находился совсем рядом. Не сомневаясь, что найду и фонтан, и певунью где-то среди ближайших кустов, я пошла к ним, направляемая доносящимися из-за них журчанием струй и напеваемой мелодией.
Мотив ее — скорее экзерсис, нежели ария, — был итальянский. Причудливый и изящный, как любая из растущих здесь роз. Скарлатти, решила я. (В покоях матери Марии-дез-Анжес имелось множество нот, ведь когда-то она училась играть на той самой скрипке, на которой я так отвратительно пиликала, и я выучилась читать их довольно сносно, воображая звучание неведомых мне инструментов и сверхъестественные голоса кастратов, для которых слагались самые орнаментальные, самые причудливые песнопения.)
Идя на звук, я остановилась у куста роз, помеченного, как и все остальные, узкой табличкою из слоновой кости с названиями на французском и на латыни, каллиграфически вырезанными перочинным ножиком; эти метки были привязаны к ветвям или стеблям синими ленточками. Тот сорт, привлекший мое внимание пышными розоватыми цветами, помнится, назывался «бурбониана», по имени нашей королевской династии.
Я остановилась у куста «бурбонианы», чтобы насладиться его ароматом, и, обойдя его, обнаружила за ним фонтан. Тот был даже больше, чем я могла вообразить. Его струи вздымались выше моей головы, образуя серебряные дуги, сверкающие на солнце. Он был старинным, и даже очень. Его широкая чаша была в белесых подтеках, а бронзовые фигурки покрыла темная патина. Камень и бронза рассказывали о чем-то, там был какой-то сюжет, но какой — я забыла. Главное, что привлекло мое внимание, — это усеявшие фонтан десятки жаб — уродливых тварей, застывших в прыжке на разной высоте, одни с открытыми ртами, другие с выпученными глазами и все невероятно толстые. То было жуткое зрелище! Должно быть, я бессознательно сделала шаг назад.
— Не бойся… Они не так плохи.
Раздавшийся голос застал меня врасплох, и я вздрогнула. Справа, в двух шагах от меня, на бордюре окружающего фонтан бассейна сидела Себастьяна. Она была все такой же, какой я ее запомнила: красивое, очень бледное лицо в обрамлении черных как смоль волос, заплетенных в косу, падающую на плечо, и поразительно голубые глаза — они поражали меня каждый раз, когда я их видела; и лишь ее полупрозрачные одеяния показались мне еще синее, чем раньше.
Она записывала что-то в большую книгу в темном переплете, но закрыла ее, когда я подошла.
— Подойди ближе, — сказала она.
Я сделала к ней шаг и остановилась. А что, если…
Но Себастьяна поспешила развеять мои сомнения.
— Ну посуди сама, милочка, — обратилась она ко мне, — стоило ли мне тебя вызволять из беды, чтоб тут же обидеть?
Я присела на край фонтана, однако подальше от Себастьяны; та дружески протянула мне руку и проговорила, обращаясь больше к себе, чем ко мне: «Ах, как я могла забыть… Ведь сначала я тоже боялась».
— Знаешь, этот фонтан, — начала она, делая рукой вялый жест, словно желая сказать, что имеет в виду все его устройство в целом, — является точной копией одного из версальских. Да, он может вызывать отвращение, но я построила его много лет назад как напоминание о… — Вздохнув, она замолчала. Затем, повернувшись ко мне, спросила: — Ты, разумеется, знаешь запечатленную в нем легенду?
Я сказала, что нет, а вернее, просто мотнула головой. Мне еще трудно было выдавить из себя слова.
— Ну что же, — Себастьяна улыбнулась, — тогда позволь тебе представить: фонтан Латоны .
Я посмотрела в бассейн, будто могла найти там, в его темной, болотистой воде, объяснение ее словам. Но увидела только рыб, больших рыб с переливающейся чешуей. На ней играли оранжевые, красные, белые и желтые блики. От некоторых из рыбин расходились по глади бассейна круги, когда те жадно хватали что-то с поверхности своими белесыми округлыми ртами. То была стая карпов, шевелящаяся в чреве бассейна, будто сгусток пульсирующих сердец.
Себастьяна продолжила:
— Там, посреди бассейна, стоит Латона. Младенца на ее руках зовут Аполлон. — И она быстро рассказала мне античный миф до конца. В нем говорилось о том, как Латона пыталась скрыться от гнева Юноны, супруги Юпитера, который открыто посмел возжелать Латону. Во время бегства, когда несчастная остановилась, чтобы попить из ручья, на Латону с сыном набросилась по наущению Юноны толпа крестьян. Но тут вмешался Юпитер и превратил крестьян в жаб; этот момент и запечатлен в композиции фонтана: жабы — некоторые из них сохранили человеческие черты, в частности лица и руки, — припали к земле, готовясь прыгнуть на мать и дитя… — Конечно, в Версале есть куда более красивые фонтаны, но я всегда предпочитала этот и часто сиживала подле него.
Себастьяна провела рукой по воде, очищая ту от покрывавшей ее поверхность пленки. И тотчас рядом вынырнули белесые, широко раскрытые рты.
— Они целуют меня, — улыбнулась она. — И просят чего-нибудь. — Она подняла руку и оторвала лепесток от розы в своей косе. Разжав пальцы, она смотрела, как тот падает на воду, и вдруг резким движением схватила первого подплывшего к нему карпа, вытащила из воды и подняла над головой. Румяный и мускулистый, толщиной с ее руку, он трепыхался, блестя на солнце. Жабры его открывались и закрывались. Глаза были тусклыми и пустыми. Как она крепко его держит! Неужто даст ему умереть?
Нет. Она сунула руку с карпом в бассейн и там, под водой, отпустила, но далеко не сразу: сперва я услышала леденящие кровь звуки поцелуев — то другие рыбины присасывались к ее руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183