Один из патрульных в машине спросил у другого: как называется эта коричневая штука на священнике, ну, эта, которая похожа на платье? Другой патрульный ответил, что эта штука называется рясой, дурачина, и тогда первый патрульный сказал: ну конечно же! Они оба были новички – работали в 87-м участке всего две недели. Потому-то они и не знали, что священник вовсе не был ни священником, ни монахом, хотя в участке он был известен под именем «брата Антония».
По всей видимости, брат Антоний вознамерился избить противника до полусмерти. А противник его был мелким бильярдным шулером, пуэрториканцем, который решил обчистить его карманы. Брат Антоний выволок негодяя из бильярдной, взял его за шкирку и швырнул на кирпичную стену соседнего жилого дома, ну, просто чтобы оглушить его для начала. Потом он взял кий и шарахнул негодяю по коленным чашечкам, но сломал он при этом не чашечки, а кий. Тогда он пустил в ход свои тяжелые кулаки и работал ими без устали, выбивая все чувства из жертвы. Патрульные наблюдали с удовольствием. Брат Антоний был весьма тучным человеком, но в тюрьме он много тренировался с гантелями, и теперь жира в теле не осталось. Бывало, он просил, чтобы его ударили в живот изо всех сил, и радостно смеялся, когда ему говорили, какой он сильный и могучий. Круглый год, даже в жаркие летние месяцы, он носил шерстяную коричневую рясу. В летние месяцы под рясой он не носил ничего. Бывало, он чуть приподнимал нижний край рясы и показывал голые ноги в сандалиях местным путанам. «Видите? – говорил он. – Больше под рясой ничего нет».
Путаны принимались охать и ахать и тянулись к рясе, чтобы приподнять ее и удостовериться в правдивости его слов. Но тут брат Антоний, посмеиваясь и пританцовывая, удалялся с грациозностью, необычной для такого тучного человека.
Зимой вместо сандалий он носил высокие армейские ботинки. И сейчас этими ботинками он втаптывал бильярдного шулера-пуэрториканца в обледенелый тротуар. Сидя в патрульной машине, двое полицейских рассуждали, не следует ли выйти и прекратить избиение, пока священник не размазал мозги шулера по льду. Им не пришлось принимать никакого решения – по радио пришел вызов «1010», и они тотчас ответили: «Выезжаем». Они отъехали от бордюра в ту минуту, когда брат Антоний наклонился над бесчувственным мошенником и извлек бумажник из его кармана. Только десять долларов принадлежали по праву брату Антонию, но он решил, что заслужил все содержимое бумажника – из-за тех неприятностей, которые тот ему причинил. Брат Антоний вынимал деньги из бумажника, когда из-за угла вышла Эмма.
Эмму все знали под прозвищем Толстуха. Все старались держаться от нее подальше, потому что у нее был вспыльчивый нрав и не только – еще у нее была острая бритва. Бритву она носила в сумке через левое плечо – чтобы было легко достать правой рукой, одним движением открыть ее и отсечь парню ухо или порезать лицо. Если ей нужны были деньги, она могла одним взмахом руки перерезать горло. Поэтому при ее появлении толпа сразу стала редеть. С другой стороны, толпа, возможно, стала редеть, потому что представление закончилось. Кому охота в холодный день стоять на одном месте и ничего не делать? Особенно здесь, где всегда холоднее, чем в любом другом квартале города.
– Привет, милый, – сказала Толстуха.
– Привет, Эмма, – ответил брат Антоний, все еще склонившись над бесчувственным шулером. Да, он отделал его весьма прилично. Тоненькая струйка крови начинала замерзать на льду под головой негодяя. Лицо его посинело. Брат Антоний бросил пустой бумажник через плечо, выпрямился в полный рост и запихал пятьсот долларов с небольшим в передний карман рясы. Он зашагал, и Эмма пошла за ним следом.
Эмме было тридцать два или тридцать три года – на шесть-семь лет больше, чем брату. Антонию. Ее полное имя было Эмма Форбс – так ее звали, когда она еще была замужем за чернокожим Джимми Форбсом. Последний погиб в перестрелке при попытке ограбления банка: он был одним из грабителей. Человек, застреливший мужа Эммы, был охранником банка, которому в ту пору как раз исполнилось шестьдесят три года. А раньше он работал в полиции патрульным в 28-м участке в деловой части города. Он не дожил до шестидесяти четырех. Спустя месяц после похорон мужа, в один прекрасный апрельский вечер, когда наливаются бутоны весенних цветов, Эмма разыскала его и рассекла ему горло от уха до уха. Эмма не любила тех, кто отбирал у нее или у ее любимых нечто нужное или необходимое.
«Опера не кончится, пока Толстуха не споет», – частенько приговаривала Эмма, подкрепляя этой присказкой свои бесовские выходки. Никто не знал, что возникло раньше – это выражение или прозвище. Если рост женщины пять футов шесть дюймов и вес сто семьдесят фунтов, то естественно – особенно у нас, где уличные клички столь же распространены, как и обычные имена, – что рано или поздно такую женщину станут называть Толстухой, не вникая в ее присказку.
Брат Антоний был одним из немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Голдберг» – это имя не следует путать с именем анархистки Эммы Голдман, которая жила задолго до рождения Эммы Голдберг. Брат Антоний был также одним из немногих, кто звал ее просто Эммой, а остальные предпочитали называть ее или Мадам, не смея употреблять прозвище в ее присутствии, или вообще никак. Конечно, они при этом опасались, что Эмма может обидеться и внезапно выхватить бритву из сумочки. Брат Антоний был единственным человеком в этих местах, а может быть, и во всем мире, кто считал, что Эмма Голдберг Форбс по прозвищу Толстуха – исключительно красивая женщина и к тому же весьма сексапильная.
«О вкусах не спорят», – сказал однажды брату Антонию его бывший знакомый – сразу после того, как брат Антоний признался, что Эмма, по его мнению, весьма аппетитна. Едва старый знакомый успел вымолвить свои бездумные слова, как брат Антоний стащил его с табурета и швырнул в зеркало через стойку бара, за которой они сидели. Брат Антоний не любил тех, кто пытался принизить его чувство к Эмме. Брат Антоний смотрел на нее совсем иначе – вовсе не так, как другие люди. Окружающие видели в ней крепкую приземистую «химическую» блондинку в пальто из черной материи, в черных хлопчатобумажных чулках, в синих ботинках на толстой резиновой подошве. Окружающие видели, что она носит через плечо черную сумку, а в сумке – бритву с костяной ручкой. Брат Антоний, несмотря на свой жизненный опыт, видел природные светлые кудри, окаймлявшие лицо Мадонны с прекрасными голубыми глазами, брат Антоний видел груди, как арбузы, и зад, как у лошади пивовара; брат Антоний видел толстые белые бедра и нескончаемую плоть; брат Антоний видел застенчивую, робкую, уязвимую, милую малышку, которую надо утешать и ласкать, потому что на нее безжалостно, как ураган, набрасывается враждебное общество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
По всей видимости, брат Антоний вознамерился избить противника до полусмерти. А противник его был мелким бильярдным шулером, пуэрториканцем, который решил обчистить его карманы. Брат Антоний выволок негодяя из бильярдной, взял его за шкирку и швырнул на кирпичную стену соседнего жилого дома, ну, просто чтобы оглушить его для начала. Потом он взял кий и шарахнул негодяю по коленным чашечкам, но сломал он при этом не чашечки, а кий. Тогда он пустил в ход свои тяжелые кулаки и работал ими без устали, выбивая все чувства из жертвы. Патрульные наблюдали с удовольствием. Брат Антоний был весьма тучным человеком, но в тюрьме он много тренировался с гантелями, и теперь жира в теле не осталось. Бывало, он просил, чтобы его ударили в живот изо всех сил, и радостно смеялся, когда ему говорили, какой он сильный и могучий. Круглый год, даже в жаркие летние месяцы, он носил шерстяную коричневую рясу. В летние месяцы под рясой он не носил ничего. Бывало, он чуть приподнимал нижний край рясы и показывал голые ноги в сандалиях местным путанам. «Видите? – говорил он. – Больше под рясой ничего нет».
Путаны принимались охать и ахать и тянулись к рясе, чтобы приподнять ее и удостовериться в правдивости его слов. Но тут брат Антоний, посмеиваясь и пританцовывая, удалялся с грациозностью, необычной для такого тучного человека.
Зимой вместо сандалий он носил высокие армейские ботинки. И сейчас этими ботинками он втаптывал бильярдного шулера-пуэрториканца в обледенелый тротуар. Сидя в патрульной машине, двое полицейских рассуждали, не следует ли выйти и прекратить избиение, пока священник не размазал мозги шулера по льду. Им не пришлось принимать никакого решения – по радио пришел вызов «1010», и они тотчас ответили: «Выезжаем». Они отъехали от бордюра в ту минуту, когда брат Антоний наклонился над бесчувственным мошенником и извлек бумажник из его кармана. Только десять долларов принадлежали по праву брату Антонию, но он решил, что заслужил все содержимое бумажника – из-за тех неприятностей, которые тот ему причинил. Брат Антоний вынимал деньги из бумажника, когда из-за угла вышла Эмма.
Эмму все знали под прозвищем Толстуха. Все старались держаться от нее подальше, потому что у нее был вспыльчивый нрав и не только – еще у нее была острая бритва. Бритву она носила в сумке через левое плечо – чтобы было легко достать правой рукой, одним движением открыть ее и отсечь парню ухо или порезать лицо. Если ей нужны были деньги, она могла одним взмахом руки перерезать горло. Поэтому при ее появлении толпа сразу стала редеть. С другой стороны, толпа, возможно, стала редеть, потому что представление закончилось. Кому охота в холодный день стоять на одном месте и ничего не делать? Особенно здесь, где всегда холоднее, чем в любом другом квартале города.
– Привет, милый, – сказала Толстуха.
– Привет, Эмма, – ответил брат Антоний, все еще склонившись над бесчувственным шулером. Да, он отделал его весьма прилично. Тоненькая струйка крови начинала замерзать на льду под головой негодяя. Лицо его посинело. Брат Антоний бросил пустой бумажник через плечо, выпрямился в полный рост и запихал пятьсот долларов с небольшим в передний карман рясы. Он зашагал, и Эмма пошла за ним следом.
Эмме было тридцать два или тридцать три года – на шесть-семь лет больше, чем брату. Антонию. Ее полное имя было Эмма Форбс – так ее звали, когда она еще была замужем за чернокожим Джимми Форбсом. Последний погиб в перестрелке при попытке ограбления банка: он был одним из грабителей. Человек, застреливший мужа Эммы, был охранником банка, которому в ту пору как раз исполнилось шестьдесят три года. А раньше он работал в полиции патрульным в 28-м участке в деловой части города. Он не дожил до шестидесяти четырех. Спустя месяц после похорон мужа, в один прекрасный апрельский вечер, когда наливаются бутоны весенних цветов, Эмма разыскала его и рассекла ему горло от уха до уха. Эмма не любила тех, кто отбирал у нее или у ее любимых нечто нужное или необходимое.
«Опера не кончится, пока Толстуха не споет», – частенько приговаривала Эмма, подкрепляя этой присказкой свои бесовские выходки. Никто не знал, что возникло раньше – это выражение или прозвище. Если рост женщины пять футов шесть дюймов и вес сто семьдесят фунтов, то естественно – особенно у нас, где уличные клички столь же распространены, как и обычные имена, – что рано или поздно такую женщину станут называть Толстухой, не вникая в ее присказку.
Брат Антоний был одним из немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Голдберг» – это имя не следует путать с именем анархистки Эммы Голдман, которая жила задолго до рождения Эммы Голдберг. Брат Антоний был также одним из немногих, кто звал ее просто Эммой, а остальные предпочитали называть ее или Мадам, не смея употреблять прозвище в ее присутствии, или вообще никак. Конечно, они при этом опасались, что Эмма может обидеться и внезапно выхватить бритву из сумочки. Брат Антоний был единственным человеком в этих местах, а может быть, и во всем мире, кто считал, что Эмма Голдберг Форбс по прозвищу Толстуха – исключительно красивая женщина и к тому же весьма сексапильная.
«О вкусах не спорят», – сказал однажды брату Антонию его бывший знакомый – сразу после того, как брат Антоний признался, что Эмма, по его мнению, весьма аппетитна. Едва старый знакомый успел вымолвить свои бездумные слова, как брат Антоний стащил его с табурета и швырнул в зеркало через стойку бара, за которой они сидели. Брат Антоний не любил тех, кто пытался принизить его чувство к Эмме. Брат Антоний смотрел на нее совсем иначе – вовсе не так, как другие люди. Окружающие видели в ней крепкую приземистую «химическую» блондинку в пальто из черной материи, в черных хлопчатобумажных чулках, в синих ботинках на толстой резиновой подошве. Окружающие видели, что она носит через плечо черную сумку, а в сумке – бритву с костяной ручкой. Брат Антоний, несмотря на свой жизненный опыт, видел природные светлые кудри, окаймлявшие лицо Мадонны с прекрасными голубыми глазами, брат Антоний видел груди, как арбузы, и зад, как у лошади пивовара; брат Антоний видел толстые белые бедра и нескончаемую плоть; брат Антоний видел застенчивую, робкую, уязвимую, милую малышку, которую надо утешать и ласкать, потому что на нее безжалостно, как ураган, набрасывается враждебное общество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79