Кто, как не мудрецы из Талман-коваха, доказали, что этой войне не будет конца? Никаких ритуалов посвящения в зрелость, никакого включения в семейный архив — ничего этого Язи Ро не светит, как и всем остальным узникам Амадина. Наша талма — вечный ад.
На пыльном цементном полу валяются два человеческих трупа. Старшему из двоих луч моего энергоножа развалил череп. Младший, вернее, младшая, если прибегнуть к людскому уточнению, — еще почти ребенок, опять-таки по людским понятиям. Ее разрубило почти пополам.
Мертвые тела. Ничто. Еще два трупа — два камешка в горе смертей.
На шее у младшей золотая цепочка с золотой подвеской. Я полагал, что это будет крест — символ князя мира у людей. Но на самом деле я обнаруживаю талман, снятый с пленного или убитого драка.
От гнева я вижу все вокруг только в багровых и ослепительно белых тонах. Машинально нажав на курок, я наблюдаю, как голова отделяется от туловища. Потом сдергиваю с обрубка шеи цепочку и рассматриваю кубик. Символ на нем мне незнаком.
Я осматриваю железобетонный склеп. От орудий, прикрученных к полу, остались одни лафеты. На краях стенных бойниц болтается тряпье — занавески, которые люди кроили из камуфляжных тканей. Их табуреты очень похожи на дракские, стол почти такой же, как стол в доме, за котором я ел давным-давно, еще до того, как мой родитель, родня и сам дом были уничтожены. Потолок и стены почернели, растрескались, выщерблены от непрерывной стрельбы.
Я еле двигаюсь от усталости и головной боли. Не знаю, сколько человеческих домов и жизней уничтожил я сам — не считал. Есть вещи, не подлежащие счету.
Не все, что я вижу в бункере, поддается немедленному истолкованию. Меня удивляют следы пуль. Ведь у Дюжины не было винтовок. Значит, пулевая стрельба велась внутри. Недаром Анта предположил, что люди передрались между собой... Наверное, именно поэтому в момент нашего нападения многие из них оказались за пределами бункера.
Я делаю новый глубокий вдох и вспоминаю про датчик. Оранжевые пятна стали крупнее: стены бункера напитались теплом от солнца и энергетического оружия. Двое людей по-прежнему живы. На Амадине это может означать одно: прикончить их или умереть самому.
Я прохожу в следующее помещение. Там шесть застеленных человеческих кроватей на ножках. На трех кроватях лежит по трупу, еще три валяются рядом на полу. На тех, что на кроватях, красуются ножевые раны, те, что на полу, сражены пулями.
Помещение слева — кухня. Там тоже не осталось ничего живого. Двое живых прячутся под дальней кроватью справа.
Я зажимаю коленями оружие и снимаю шлем. В комнате стоит омерзительный сладковатый запах человеческой крови. В воздухе висит цементная пыль, подсвеченная солнечными лучами, проникающими в трещины в бетоне. Бесчисленные зеленые мухи, пирующие на человеческой крови, зловеще жужжат. Странно, насекомые не брезгуют и желтой кровью драков.
Талман утверждает, что меняется только форма, а смерти нет. Мне, наоборот, представляется, что все вокруг — сплошная смерть.
Я смотрю на кровать, под которую забились двое людей. На смятых простынях лежит винтовка с изуродованным стволом. Если верить моему датчику, один из людей слишком мал, чтобы сойти за взрослого. Разумеется, среди людей часто попадаются карлики и лилипуты, от которых тоже хорошего не жди. Но больше вероятности, что это ребенок.
Взять их в плен? Но зачем мне такая обуза? Гораздо проще лишить их жизни. Любопытно, сложись события иначе, взяли бы они меня в плен или превратили бы в решето и возблагодарили своих кровожадных богов?
Я вешаю шлем на ремень своего оружия и, держа его правой рукой, начинаю шарить левой под кроватью.
— Ну вот, сейчас самое время всадить в меня пулю, — шепчу я при этом.
Потом я переворачиваю кровать и беру на изготовку оружие. Передо мной всего один человек — судя по фигуре, женщина. Она безоружна и лежит на боку, поджав колени к подбородку.
— Встать! — командую я по-английски. — Встать, лицом ко мне!
Вместо того чтобы повиноваться, она мотает головой — у людей это означает несогласие.
— Встать! — повторяю я и наклоняюсь, чтобы схватить ее за плечо. Мое оружие нацелено ей в голову. Но я не успеваю до нее дотронуться: меня отвлекает детский плач.
Нет ничего проще, чем проявить жалость. Нет ничего проще, чем подумать: «Это мать с ребенком. Пожалей их, Ро. Ребенок не сделал тебе ничего дурного. Прояви снисхождение!»
Но разве мало драков погибли со взрезанным чревом, полюбовавшись, как висит на пуповине не успевший сформироваться зародыш? Разве не разбивают люди о камни головки дракским детям, заключая пари на дальность разлета капель крови?
Изо всех сил я хватаю женщину за плечо и заставляю ее перевернуться на спину. Она по-прежнему прижимает к себе ребенка. Я уже готов расчленить лучом обоих, но при виде ребенка опускаю нож. Это дракский ребенок в возрасте всего нескольких дней.
Женщина не сводит глаз с моего лица. От слез ее глаза сверкают в полутьме. Она знает, что сейчас умрет, что ребенок умрет тоже.
— Пожалуйста... — лепечет она. — Пожалуйста...
Как насчет всех мертвых, хочется мне спросить ее. Как быть с горами трупов? Откуда у тебя дракский ребенок? Чье чрево ты вспорола? Грязное, волосатое, зловонное существо, какое ты имеешь право просить меня сжалиться?
Ничего этого я не говорю. Тыча оружием в ребенка, я произношу постыдно глупые слова:
— Это не человек.
Она крутит головой и отвечает:
— Нет, он мой.
Мой. Он мой.
Я медленно опускаюсь на пол и обессиленно кладу себе на колени оружие. Внутри у меня, в глубине души, рождается вой. Он нарастает, пронизывает все мое существо. Когда напор становится невыносимым, вой вырывается наружу. Это и стон, и крик, и плач.
Я плачу по ним — женщине из породы людей и осиротевшему дракскому дитя. Я плачу по уничтоженной Дюжине, по своим родителям и близким. Я оплакиваю планету Амадин и одного из ее бесполезных солдат, Язи Ро.
2
— Его зовут Суриток Нан. Родитель назвал мне его имя перед смертью. Он четвертый в роду, но родовых имен родитель не перечислил. Теперь их никто не сможет собрать.
Мы сидим перед бункером среди развалин. Женщина держит дракского ребенка на коленях и моет ему личико. Я гляжу на нее. Я еще не решил, стоит ли ей жить дальше.
У нее гладкая кожа цвета грязи, волосы на голове короткие, черные, курчавые. Конечно, у нее есть ушные раковины, нашлепка на лице, называемая у людей носом, по пять пальцев на руках. То ли дело дракский ребенок: кожа цвета солнечных лучей, гладкое безволосое личико, пухлое, как у всех младенцев. Но при этом я вижу, что для женщины это просто ребенок, а для ребенка она — родитель, и только. Я не способен представить, что такое может быть, однако так происходит, и мне остается только отвести взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
На пыльном цементном полу валяются два человеческих трупа. Старшему из двоих луч моего энергоножа развалил череп. Младший, вернее, младшая, если прибегнуть к людскому уточнению, — еще почти ребенок, опять-таки по людским понятиям. Ее разрубило почти пополам.
Мертвые тела. Ничто. Еще два трупа — два камешка в горе смертей.
На шее у младшей золотая цепочка с золотой подвеской. Я полагал, что это будет крест — символ князя мира у людей. Но на самом деле я обнаруживаю талман, снятый с пленного или убитого драка.
От гнева я вижу все вокруг только в багровых и ослепительно белых тонах. Машинально нажав на курок, я наблюдаю, как голова отделяется от туловища. Потом сдергиваю с обрубка шеи цепочку и рассматриваю кубик. Символ на нем мне незнаком.
Я осматриваю железобетонный склеп. От орудий, прикрученных к полу, остались одни лафеты. На краях стенных бойниц болтается тряпье — занавески, которые люди кроили из камуфляжных тканей. Их табуреты очень похожи на дракские, стол почти такой же, как стол в доме, за котором я ел давным-давно, еще до того, как мой родитель, родня и сам дом были уничтожены. Потолок и стены почернели, растрескались, выщерблены от непрерывной стрельбы.
Я еле двигаюсь от усталости и головной боли. Не знаю, сколько человеческих домов и жизней уничтожил я сам — не считал. Есть вещи, не подлежащие счету.
Не все, что я вижу в бункере, поддается немедленному истолкованию. Меня удивляют следы пуль. Ведь у Дюжины не было винтовок. Значит, пулевая стрельба велась внутри. Недаром Анта предположил, что люди передрались между собой... Наверное, именно поэтому в момент нашего нападения многие из них оказались за пределами бункера.
Я делаю новый глубокий вдох и вспоминаю про датчик. Оранжевые пятна стали крупнее: стены бункера напитались теплом от солнца и энергетического оружия. Двое людей по-прежнему живы. На Амадине это может означать одно: прикончить их или умереть самому.
Я прохожу в следующее помещение. Там шесть застеленных человеческих кроватей на ножках. На трех кроватях лежит по трупу, еще три валяются рядом на полу. На тех, что на кроватях, красуются ножевые раны, те, что на полу, сражены пулями.
Помещение слева — кухня. Там тоже не осталось ничего живого. Двое живых прячутся под дальней кроватью справа.
Я зажимаю коленями оружие и снимаю шлем. В комнате стоит омерзительный сладковатый запах человеческой крови. В воздухе висит цементная пыль, подсвеченная солнечными лучами, проникающими в трещины в бетоне. Бесчисленные зеленые мухи, пирующие на человеческой крови, зловеще жужжат. Странно, насекомые не брезгуют и желтой кровью драков.
Талман утверждает, что меняется только форма, а смерти нет. Мне, наоборот, представляется, что все вокруг — сплошная смерть.
Я смотрю на кровать, под которую забились двое людей. На смятых простынях лежит винтовка с изуродованным стволом. Если верить моему датчику, один из людей слишком мал, чтобы сойти за взрослого. Разумеется, среди людей часто попадаются карлики и лилипуты, от которых тоже хорошего не жди. Но больше вероятности, что это ребенок.
Взять их в плен? Но зачем мне такая обуза? Гораздо проще лишить их жизни. Любопытно, сложись события иначе, взяли бы они меня в плен или превратили бы в решето и возблагодарили своих кровожадных богов?
Я вешаю шлем на ремень своего оружия и, держа его правой рукой, начинаю шарить левой под кроватью.
— Ну вот, сейчас самое время всадить в меня пулю, — шепчу я при этом.
Потом я переворачиваю кровать и беру на изготовку оружие. Передо мной всего один человек — судя по фигуре, женщина. Она безоружна и лежит на боку, поджав колени к подбородку.
— Встать! — командую я по-английски. — Встать, лицом ко мне!
Вместо того чтобы повиноваться, она мотает головой — у людей это означает несогласие.
— Встать! — повторяю я и наклоняюсь, чтобы схватить ее за плечо. Мое оружие нацелено ей в голову. Но я не успеваю до нее дотронуться: меня отвлекает детский плач.
Нет ничего проще, чем проявить жалость. Нет ничего проще, чем подумать: «Это мать с ребенком. Пожалей их, Ро. Ребенок не сделал тебе ничего дурного. Прояви снисхождение!»
Но разве мало драков погибли со взрезанным чревом, полюбовавшись, как висит на пуповине не успевший сформироваться зародыш? Разве не разбивают люди о камни головки дракским детям, заключая пари на дальность разлета капель крови?
Изо всех сил я хватаю женщину за плечо и заставляю ее перевернуться на спину. Она по-прежнему прижимает к себе ребенка. Я уже готов расчленить лучом обоих, но при виде ребенка опускаю нож. Это дракский ребенок в возрасте всего нескольких дней.
Женщина не сводит глаз с моего лица. От слез ее глаза сверкают в полутьме. Она знает, что сейчас умрет, что ребенок умрет тоже.
— Пожалуйста... — лепечет она. — Пожалуйста...
Как насчет всех мертвых, хочется мне спросить ее. Как быть с горами трупов? Откуда у тебя дракский ребенок? Чье чрево ты вспорола? Грязное, волосатое, зловонное существо, какое ты имеешь право просить меня сжалиться?
Ничего этого я не говорю. Тыча оружием в ребенка, я произношу постыдно глупые слова:
— Это не человек.
Она крутит головой и отвечает:
— Нет, он мой.
Мой. Он мой.
Я медленно опускаюсь на пол и обессиленно кладу себе на колени оружие. Внутри у меня, в глубине души, рождается вой. Он нарастает, пронизывает все мое существо. Когда напор становится невыносимым, вой вырывается наружу. Это и стон, и крик, и плач.
Я плачу по ним — женщине из породы людей и осиротевшему дракскому дитя. Я плачу по уничтоженной Дюжине, по своим родителям и близким. Я оплакиваю планету Амадин и одного из ее бесполезных солдат, Язи Ро.
2
— Его зовут Суриток Нан. Родитель назвал мне его имя перед смертью. Он четвертый в роду, но родовых имен родитель не перечислил. Теперь их никто не сможет собрать.
Мы сидим перед бункером среди развалин. Женщина держит дракского ребенка на коленях и моет ему личико. Я гляжу на нее. Я еще не решил, стоит ли ей жить дальше.
У нее гладкая кожа цвета грязи, волосы на голове короткие, черные, курчавые. Конечно, у нее есть ушные раковины, нашлепка на лице, называемая у людей носом, по пять пальцев на руках. То ли дело дракский ребенок: кожа цвета солнечных лучей, гладкое безволосое личико, пухлое, как у всех младенцев. Но при этом я вижу, что для женщины это просто ребенок, а для ребенка она — родитель, и только. Я не способен представить, что такое может быть, однако так происходит, и мне остается только отвести взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172