..
Путятин немало полезных сведений добывал для России в других государствах, опыт у него был.
– Говорит, что принадлежит к древнему и знатному роду. Смолоду его готовили к военной службе, поэтому он хорошо изучил артиллерию, но потом в роду возникла вражда, он пытался помочь претенденту на главенство в клане, тот его очень любил и искал у него поддержки, намереваясь стать лидером, но их постигла неудача. Все это печально кончилось, Коосаю пришлось бежать, потом он стал монахом, уверяет, что всю жизнь пытается изучать западные науки. Сегодня сказал, что когда был артиллеристом, то стрелял из пушки, а потом командовал батареей. Образованней этого японца я не видел, мне даже кажется, что я где-то встречал его прежде. Странное, меняющееся лицо. Хотите видеть его?
– Нет.
– Он любитель сакэ.
– Как бы он ни любил выпить, но головы не теряет, судя по вашим рассказам. Раз он сюда явился, то, значит, не зря. Ему что-то надо. Как вы полагаете?
– Да, мне тоже так показалось.
– Вы дали ему еще денег?
– Да.
– Монах-артиллерист!
Когда-то и у нас в Троицко-Сергиевской лавре в Сергиевом Посаде все монахи были артиллеристами. Благодаря им не раз Россия спасалась от нашествия!
Ночью в Хосенди пришел матрос Синичкин, прибывший на японской лодке с запиской от мичмана Михайлова. С наблюдательного пункта у входа в бухту, в густом тумане, видны огни большого корабля и слышны подаваемые в трубу команды на английском.
– Тревога, господа! – объявил Путятин дежурному офицеру и Пещурову.
Вскоре в Хосенди собрались все офицеры и юнкера.
– Подымайте людей! – приказал Путятин. Вооруженные отряды ушли во тьму.
Путятин всегда ждал нападения вражеских судов. Но, судя по тому, что противник стоит с непотушенными огнями, наше убежище еще не открыто.
Адмирал, помолившись истово, прилег.
...Шли гуськом, без фонарей. Туман в самом деле густой: когда проходили Хосенди, деревья в саду не были видны.
Вошли в лес, знакомой тропой поднялись на гору к старой сосне, в развилинах которой построен рыбацкий домик для наблюдений. Оставили пикет. Дальше небольшими отрядами заняли все скалы и спуски к морю. Цепь секретов рассеяли по всей косе, огибавшей бухту. Сквозь туман в море видны огни. Стоит какое-то судно. Матросы залегли за валунами и деревьями.
– Пусть шлюпка войдет в бухту – подпустим близко, Алексей Николаевич, – говорил унтер-офицер Маслов. – Жаль, зарядов мало.
– Пуля – дура, штык – молодец, – молвил Маточкин.
Светало. Ружья у всех наготове. Зарядов в самом деле мало...
Подул ветер. Туман рассеялся, и у входа в бухту Хэда в трех кабельтовых от косы, прямо напротив затаившихся секретов, стала видна пятимачтовая громадина.
– Чур меня! – воскликнул Зеленой. – Это же «Young America»!
– И смех и горе! – сказал Глухарев.
Хохот разбирал и матросов, и офицеров: «Мы собрались с духом, решились стоять не на жизнь, а на смерть... А оказывается...»
– Ну что за народ, Алексей Николаевич! – весело возмущался Маслов.
– Вернулись, сволочи! – сказал Маточкин.
– Зачем же они вернулись? – размышляли матросы.
– Может, совесть взяла?
– Держи шире, – сказал Глухарев. – У таких совесть!
Бобкок и Крэйг явились как ни в чем не бывало, сняли шляпы и поздоровались приветливо.
– У острова Авама-сима, – сказал Бобкок, – мы встретили французский военный пароход, который полным ходом шел к югу. Поэтому, адмирал, больше нет опасностей. Мы вернулись, чтобы взять вас, адмирал, и всех ваших людей.
– Тридцать тысяч я дать не могу.
– Я согласен уступить. Поймите меня. Вы видите? Опасность миновала. Проезд будет дешевле.
– Моя цена известна.
– Я согласен доставить вас на Камчатку за двадцать тысяч.
Утром следующего дня согласились на восемнадцати тысячах, и договор был подписан в храме Хосенди.
– Крэйг держался в стороне. Но он тут много помог! Обуздал жадность шкипера, – сказал Посьет после ухода американцев. – Удалось ему обломать Бобкока. Французский бриг лишь как повод приплетен. Не в этом главная причина возвращения.
С площадки что-то светило, словно там всходило солнце, и нестерпимым светом жгло глаза. Шхуна, стоящая на стапеле, превращалась в ряд гигантских зеркал, оттуда шли снопы лучей.
– Заканчиваем обшивку шхуны медными листами, – доложил Колокольцов приехавшему на стапель адмиралу.
– Чем же вы пробиваете дыры в листах?
– Дыры сверлим, накладывая лист на лист, чтобы были одинаковые размеры и не рвать меди. Японцы медь очень ценят.
Четверо японцев ставили одновременно два сияющих листа на черную смоляную обшивку корпуса, Сизов ударами кувалды загонял в дыру гвозди.
Путятин пошел дальше. Жаль бросать!
Матросы и японцы оставили дело и обступили адмирала.
– С прибытием, Евфимий Васильевич!
– Спасибо, братцы!
Поговорили о нагелях, из кореньев какого дерева делать их лучше, есть ли уверенность, что набухнут, как они закроются медными шляпками гвоздей.
В сарае на полу шили паруса из бумажной материи.
– Здрав... желаем, ваш...
– Заканчивайте работы, – велел унтер-офицер, – завтра уходим!
Колокольцов повел адмирала на смоловарню, где трудились лишь японцы. Они гнали смолу для двух своих строившихся шхун. Прошли и на стапели, смотрели, как Глухарев и Аввакумов ставили чурбан на тесаную балку, смазанную черепашьим жиром. Японец Торо садился верхом на чурбан и съезжал по балке. Путятин смеялся от души. Черепаший жир не хуже свиного!
Все было хорошо. Давно тут не был Евфимий Васильевич. Соскучился по своим людям, по стуку, шуму. Теперь тут и звон меди, и блеск ее на солнце.
– Они своими силами не смогут докончить, Евфимий Васильевич, – сказал Аввакумов.
– Да, пожалуй, не сладят, – подтвердил Глухарев.
Колокольцов стоял нем как рыба.
«Что у вас, язык отсох? – хотел бы спросить его Евфимий Васильевич. – Что с вами? На него не похоже! Радоваться надо! Это счастье! А он сомлел».
– Надо, Александр Александрович, проявить все ваши способности и все объяснить японцам. Я не могу оставить тут людей... Ни офицеров, ни матросов.
– Японцы обидятся. Их не удастся успокоить.
– Если бы не война – иное дело. Но я не могу оставить... Что бы вы предложили? Кого оставить? Кто согласится, когда все уходят!
– Да, пожалуй, не согласится никто.
– И требовать этого не могу. Вызвать добровольцев можно, если надеешься, что вызовутся... Но и тут я не имею права. Давайте думать, как быть.
Ночью адмирал мерз. На полу слабо грела жаровня. Денщик, спавший за бумажной стеной, проснулся по зову и вошел. Адмирал велел принести угля.
Пока сонный матрос выслушивал и соображал, в других дверях, ведущих в коридорчик и во двор, появилась японка с корзиной. Она заранее нагребла уголь и держала наготове. Матрос сходил в саран и вернулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Путятин немало полезных сведений добывал для России в других государствах, опыт у него был.
– Говорит, что принадлежит к древнему и знатному роду. Смолоду его готовили к военной службе, поэтому он хорошо изучил артиллерию, но потом в роду возникла вражда, он пытался помочь претенденту на главенство в клане, тот его очень любил и искал у него поддержки, намереваясь стать лидером, но их постигла неудача. Все это печально кончилось, Коосаю пришлось бежать, потом он стал монахом, уверяет, что всю жизнь пытается изучать западные науки. Сегодня сказал, что когда был артиллеристом, то стрелял из пушки, а потом командовал батареей. Образованней этого японца я не видел, мне даже кажется, что я где-то встречал его прежде. Странное, меняющееся лицо. Хотите видеть его?
– Нет.
– Он любитель сакэ.
– Как бы он ни любил выпить, но головы не теряет, судя по вашим рассказам. Раз он сюда явился, то, значит, не зря. Ему что-то надо. Как вы полагаете?
– Да, мне тоже так показалось.
– Вы дали ему еще денег?
– Да.
– Монах-артиллерист!
Когда-то и у нас в Троицко-Сергиевской лавре в Сергиевом Посаде все монахи были артиллеристами. Благодаря им не раз Россия спасалась от нашествия!
Ночью в Хосенди пришел матрос Синичкин, прибывший на японской лодке с запиской от мичмана Михайлова. С наблюдательного пункта у входа в бухту, в густом тумане, видны огни большого корабля и слышны подаваемые в трубу команды на английском.
– Тревога, господа! – объявил Путятин дежурному офицеру и Пещурову.
Вскоре в Хосенди собрались все офицеры и юнкера.
– Подымайте людей! – приказал Путятин. Вооруженные отряды ушли во тьму.
Путятин всегда ждал нападения вражеских судов. Но, судя по тому, что противник стоит с непотушенными огнями, наше убежище еще не открыто.
Адмирал, помолившись истово, прилег.
...Шли гуськом, без фонарей. Туман в самом деле густой: когда проходили Хосенди, деревья в саду не были видны.
Вошли в лес, знакомой тропой поднялись на гору к старой сосне, в развилинах которой построен рыбацкий домик для наблюдений. Оставили пикет. Дальше небольшими отрядами заняли все скалы и спуски к морю. Цепь секретов рассеяли по всей косе, огибавшей бухту. Сквозь туман в море видны огни. Стоит какое-то судно. Матросы залегли за валунами и деревьями.
– Пусть шлюпка войдет в бухту – подпустим близко, Алексей Николаевич, – говорил унтер-офицер Маслов. – Жаль, зарядов мало.
– Пуля – дура, штык – молодец, – молвил Маточкин.
Светало. Ружья у всех наготове. Зарядов в самом деле мало...
Подул ветер. Туман рассеялся, и у входа в бухту Хэда в трех кабельтовых от косы, прямо напротив затаившихся секретов, стала видна пятимачтовая громадина.
– Чур меня! – воскликнул Зеленой. – Это же «Young America»!
– И смех и горе! – сказал Глухарев.
Хохот разбирал и матросов, и офицеров: «Мы собрались с духом, решились стоять не на жизнь, а на смерть... А оказывается...»
– Ну что за народ, Алексей Николаевич! – весело возмущался Маслов.
– Вернулись, сволочи! – сказал Маточкин.
– Зачем же они вернулись? – размышляли матросы.
– Может, совесть взяла?
– Держи шире, – сказал Глухарев. – У таких совесть!
Бобкок и Крэйг явились как ни в чем не бывало, сняли шляпы и поздоровались приветливо.
– У острова Авама-сима, – сказал Бобкок, – мы встретили французский военный пароход, который полным ходом шел к югу. Поэтому, адмирал, больше нет опасностей. Мы вернулись, чтобы взять вас, адмирал, и всех ваших людей.
– Тридцать тысяч я дать не могу.
– Я согласен уступить. Поймите меня. Вы видите? Опасность миновала. Проезд будет дешевле.
– Моя цена известна.
– Я согласен доставить вас на Камчатку за двадцать тысяч.
Утром следующего дня согласились на восемнадцати тысячах, и договор был подписан в храме Хосенди.
– Крэйг держался в стороне. Но он тут много помог! Обуздал жадность шкипера, – сказал Посьет после ухода американцев. – Удалось ему обломать Бобкока. Французский бриг лишь как повод приплетен. Не в этом главная причина возвращения.
С площадки что-то светило, словно там всходило солнце, и нестерпимым светом жгло глаза. Шхуна, стоящая на стапеле, превращалась в ряд гигантских зеркал, оттуда шли снопы лучей.
– Заканчиваем обшивку шхуны медными листами, – доложил Колокольцов приехавшему на стапель адмиралу.
– Чем же вы пробиваете дыры в листах?
– Дыры сверлим, накладывая лист на лист, чтобы были одинаковые размеры и не рвать меди. Японцы медь очень ценят.
Четверо японцев ставили одновременно два сияющих листа на черную смоляную обшивку корпуса, Сизов ударами кувалды загонял в дыру гвозди.
Путятин пошел дальше. Жаль бросать!
Матросы и японцы оставили дело и обступили адмирала.
– С прибытием, Евфимий Васильевич!
– Спасибо, братцы!
Поговорили о нагелях, из кореньев какого дерева делать их лучше, есть ли уверенность, что набухнут, как они закроются медными шляпками гвоздей.
В сарае на полу шили паруса из бумажной материи.
– Здрав... желаем, ваш...
– Заканчивайте работы, – велел унтер-офицер, – завтра уходим!
Колокольцов повел адмирала на смоловарню, где трудились лишь японцы. Они гнали смолу для двух своих строившихся шхун. Прошли и на стапели, смотрели, как Глухарев и Аввакумов ставили чурбан на тесаную балку, смазанную черепашьим жиром. Японец Торо садился верхом на чурбан и съезжал по балке. Путятин смеялся от души. Черепаший жир не хуже свиного!
Все было хорошо. Давно тут не был Евфимий Васильевич. Соскучился по своим людям, по стуку, шуму. Теперь тут и звон меди, и блеск ее на солнце.
– Они своими силами не смогут докончить, Евфимий Васильевич, – сказал Аввакумов.
– Да, пожалуй, не сладят, – подтвердил Глухарев.
Колокольцов стоял нем как рыба.
«Что у вас, язык отсох? – хотел бы спросить его Евфимий Васильевич. – Что с вами? На него не похоже! Радоваться надо! Это счастье! А он сомлел».
– Надо, Александр Александрович, проявить все ваши способности и все объяснить японцам. Я не могу оставить тут людей... Ни офицеров, ни матросов.
– Японцы обидятся. Их не удастся успокоить.
– Если бы не война – иное дело. Но я не могу оставить... Что бы вы предложили? Кого оставить? Кто согласится, когда все уходят!
– Да, пожалуй, не согласится никто.
– И требовать этого не могу. Вызвать добровольцев можно, если надеешься, что вызовутся... Но и тут я не имею права. Давайте думать, как быть.
Ночью адмирал мерз. На полу слабо грела жаровня. Денщик, спавший за бумажной стеной, проснулся по зову и вошел. Адмирал велел принести угля.
Пока сонный матрос выслушивал и соображал, в других дверях, ведущих в коридорчик и во двор, появилась японка с корзиной. Она заранее нагребла уголь и держала наготове. Матрос сходил в саран и вернулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118