– Большое спасибо, но-о...
– И вам большое спасибо, Уэкава-сама. Всегда буду помнить. Сегодня мы начинаем испытания шхуны. Я надеюсь, что все будет благополучно. Вот письма для посла Кавадзи-сама и для губернатора Накамура-сама. Я приглашаю их прибыть в Хэда и вместе со мной совершить прогулку на шхуне по заливу Суруга. Мы также выйдем в океан. Я приглашаю вас, Уэкава-сама, со всеми вашими чиновниками и помощниками.
«Очень странное, очень опасное приглашение, по старосветским понятиям!» – так подумал Уэкава. Ответил, что письма будут немедленно отправлены. Признался, что сам мечтает быть командиром одной из двух таких же западных шхун, которые он сам строит по типу корабля «Хэда».
– Брать ли с собой Прибылова? – спросил Путятин, когда ушли японцы. – Вам, Осип Антонович, надо стараться как можно дольше прожить в Японии.
– Я вполне согласен!
– Значит, и его оставить придется. Пусть он будет с вами. Понятно?
– Вполне понятно.
– Я и так беру одного японца – Киселева, которого мы взяли в Хакодате. А Прибылов пусть идет с вами. Японскую полицию, чтобы отбить ей охоту, занять. Дадим пищу для ее воображения. Я велел сделать для вещей еще несколько ящиков такого размера, как тот, в котором несли Прибылова на чайный клипер. Пусть не знают, на что думать. Я их приучу к таким ящикам. Александр Сергеевич! Если придет «Кароляйн» или зафрахтуете другое судно, то погрузку людей производите без торжества, быстро и внезапно, грузите как обычно. А людей марш-марш и без музыки прямо по трапу на борт. И если японцы предъявят, что, мол, людей больше, чем надо, – отвергайте. Отвечайте категорически – обсчитались, мол. Важное дело, как дальше быть с Прибыловым, сам пойдет в строю людей, как он любит, или в ящике? Смотрите по обстоятельствам и как удобней.
– Слушаюсь, Евфим Васильевич!
На прощание все распоряжения адмирала казались особенно значительными.
– Пожалуй, в ящике будет спокойнее! – сказал Гошкевич.
– И я так полагаю. А то выхватят его из строя за руку. Они ведь тоже ребята не промах!
– Или зарубят! Мало ли чего можно ожидать...
– Прибылова сюда! – велел адмирал, явившись в лагерь.
– Прибылов! – крикнул боцман, входя в казарму.
Точибан вскочил и вытянулся. Боцман велел ему идти за собой.
При виде адмирала смуглый матрос взял под козырек. Он в парусиннике, в русом парике и в фуражке с ремешком под подбородком.
– Обучаете его?
– Так точно! Учим в казарме, во двор не выводим... Смирно! – скомандовал боцман. – Напра-во! Кру-гом!
– Хорошо! – сказал адмирал.
– Учи его сам! – говорит Черный, обращаясь к унтер-офицеру Мартыньшу.
...Белоснежная шапка Фудзи открыта. Как говорят японцы, это к счастью. Сегодня легкий ветерок.
Эгава умер! Какой-то рок тяготел над всеми его делами! Гений не мог проявить себя в изоляции.
Колокольцов встречает адмирала у трапа.
– Вот и у нас есть свое судно! – здороваясь, говорит Путятин.
Адмирал и офицеры на юте. Колокольцов подымает рупор. Матросы бегут на мачты. Паруса распускаются. Знакомый шелест их над головой – как забытый родной шепот матери для всей команды. Шелест парусов обещает свободу и путь на родину.
Чиновники смотрят, стоя у канцелярии бакуфу. Шхуна, как черный лебедь, скользит по гладкой синеве и уходит за ворота бухты, в волны открытого моря. Видно, как ветер подхватил ее, как туго вздулись белые паруса и как она помчалась и вскоре стала исчезать в туманной дали чистого дня раннего прохладного лета. Но вот опять проступил и забелел ее парус, где-то там что-то громыхнуло несколько раз. Они испытывают пушки. Шхуна мчится теперь против ветра, кренится, почти черпает бортом. Косые паруса ее перебрасываются матросами, смотреть жутко! Шхуна резко меняет направление, ложится другим бортом на воду, как шлюпка во время гонок, которые устраивали русские офицеры.
...Путятин и его молодые помощники смотрят в трубы на горы, на косу, где среди сосен выглядывает крыша храма Джинджя.
«Ходкое судно! – думает Сибирцев, стоя у борта. – Жаль, что не придется на нем пойти». Впрочем, он охотно подчинится судьбе. И приказу адмирала.
На судне ядра и несколько бочат с порохом. Все для дальнего и опасного плавания. Радовалась душа сегодня при громе первых выстрелов, после глухого многомесячного молчания. Дым окутал борта, и запахло порохом. В тот миг Сибирцев почувствовал, что морской бой влечет и его.
– Поворот оверштаг! – командует Колокольцов.
Штурман записывает все в журнал. Испытания происходят по всем правилам.
Сизов с товарищами кидается к веревкам. Давно и слов таких не слыхали: «Поворот оверштаг!» Словно что-то пробуждается в крови, слышится зов моря, заглушённый, забитый за все эти месяцы труда и напряжения. Втянутый в береговую жизнь, Петруха совсем забыл вольный ветер.
Снова слышится команда. Бежишь по вантам наверх. Стоишь на рее. Не на чужом судне, не на «Каролине» и не на «Поухаттане», не на «Янг Америке», на которую пробивались дракой, а на своем корабле! Петруха на рее чувствует себя птицей, вырвавшейся на волю. Ему кажется, что будет легче. Он уйдет в плавание, и все забудется. «Ты, Фуми? – встретил он девушку через день после спуска шхуны. – Вас тоже отпустили сегодня?» – «Петя!» – сказала она. У нее лицо в пятнах и в веснушках. Теперь она служанка при доме и к гостям не выходит. Она беременна. Сын или дочь вырастут здесь у Петрухи? У них ведь потом и не узнаешь!
...В Хосенди пришел Хэйбей и сказал, что к адмиралу.
– Войди! – пригласил Пещуров. – Адмирала нет. О тебе был разговор.
Накануне Хэйбей попросил Кокоро-сан узнать у Путятина, можно ли показать ему свою работу. Колокольцов передал просьбу. «Ко мне приходил ваш любимец Цуди-сан, говорит, что нарисовал ваш портрет, сделал копию с написанного Михайловым и даренного вами Ябадоо, просит позволения прийти и показать». – «Хэйбей? Я знаю его. Он артист и певец. И художник, оказывается? Песню сочинил про меня, довольно смешную. Пусть придет завтра и принесет».
Портрет сделан, как полагает Хэйбей, вполне по-европейски, писан красками на холсте, вставлен в рамку и завернут в чистую материю. Хэйбей отказался открыть свою работу офицерам и сказал, что будет ждать Путятина, покажет только ему.
– Пожалуй. Жди!
Адмирал опять на испытаниях шхуны. Хэйбей прождал весь день. Наступили сумерки, и дежурный офицер сказал, что ждать больше нечего.
– Иди домой, Путятина нет.
Мог Путятин уйти совсем? Конечно! Об этом в деревне говорили каждый раз, когда адмирал уходил на испытания.
Огорченный Хэйбей забрал свою драгоценность и пошел из храма, когда Пещуров окликнул его:
– А ну, все же покажи!
Хэйбей решил, что произведение живописи, если адмирала больше в деревне нет, надо показать хотя бы его офицерам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
– И вам большое спасибо, Уэкава-сама. Всегда буду помнить. Сегодня мы начинаем испытания шхуны. Я надеюсь, что все будет благополучно. Вот письма для посла Кавадзи-сама и для губернатора Накамура-сама. Я приглашаю их прибыть в Хэда и вместе со мной совершить прогулку на шхуне по заливу Суруга. Мы также выйдем в океан. Я приглашаю вас, Уэкава-сама, со всеми вашими чиновниками и помощниками.
«Очень странное, очень опасное приглашение, по старосветским понятиям!» – так подумал Уэкава. Ответил, что письма будут немедленно отправлены. Признался, что сам мечтает быть командиром одной из двух таких же западных шхун, которые он сам строит по типу корабля «Хэда».
– Брать ли с собой Прибылова? – спросил Путятин, когда ушли японцы. – Вам, Осип Антонович, надо стараться как можно дольше прожить в Японии.
– Я вполне согласен!
– Значит, и его оставить придется. Пусть он будет с вами. Понятно?
– Вполне понятно.
– Я и так беру одного японца – Киселева, которого мы взяли в Хакодате. А Прибылов пусть идет с вами. Японскую полицию, чтобы отбить ей охоту, занять. Дадим пищу для ее воображения. Я велел сделать для вещей еще несколько ящиков такого размера, как тот, в котором несли Прибылова на чайный клипер. Пусть не знают, на что думать. Я их приучу к таким ящикам. Александр Сергеевич! Если придет «Кароляйн» или зафрахтуете другое судно, то погрузку людей производите без торжества, быстро и внезапно, грузите как обычно. А людей марш-марш и без музыки прямо по трапу на борт. И если японцы предъявят, что, мол, людей больше, чем надо, – отвергайте. Отвечайте категорически – обсчитались, мол. Важное дело, как дальше быть с Прибыловым, сам пойдет в строю людей, как он любит, или в ящике? Смотрите по обстоятельствам и как удобней.
– Слушаюсь, Евфим Васильевич!
На прощание все распоряжения адмирала казались особенно значительными.
– Пожалуй, в ящике будет спокойнее! – сказал Гошкевич.
– И я так полагаю. А то выхватят его из строя за руку. Они ведь тоже ребята не промах!
– Или зарубят! Мало ли чего можно ожидать...
– Прибылова сюда! – велел адмирал, явившись в лагерь.
– Прибылов! – крикнул боцман, входя в казарму.
Точибан вскочил и вытянулся. Боцман велел ему идти за собой.
При виде адмирала смуглый матрос взял под козырек. Он в парусиннике, в русом парике и в фуражке с ремешком под подбородком.
– Обучаете его?
– Так точно! Учим в казарме, во двор не выводим... Смирно! – скомандовал боцман. – Напра-во! Кру-гом!
– Хорошо! – сказал адмирал.
– Учи его сам! – говорит Черный, обращаясь к унтер-офицеру Мартыньшу.
...Белоснежная шапка Фудзи открыта. Как говорят японцы, это к счастью. Сегодня легкий ветерок.
Эгава умер! Какой-то рок тяготел над всеми его делами! Гений не мог проявить себя в изоляции.
Колокольцов встречает адмирала у трапа.
– Вот и у нас есть свое судно! – здороваясь, говорит Путятин.
Адмирал и офицеры на юте. Колокольцов подымает рупор. Матросы бегут на мачты. Паруса распускаются. Знакомый шелест их над головой – как забытый родной шепот матери для всей команды. Шелест парусов обещает свободу и путь на родину.
Чиновники смотрят, стоя у канцелярии бакуфу. Шхуна, как черный лебедь, скользит по гладкой синеве и уходит за ворота бухты, в волны открытого моря. Видно, как ветер подхватил ее, как туго вздулись белые паруса и как она помчалась и вскоре стала исчезать в туманной дали чистого дня раннего прохладного лета. Но вот опять проступил и забелел ее парус, где-то там что-то громыхнуло несколько раз. Они испытывают пушки. Шхуна мчится теперь против ветра, кренится, почти черпает бортом. Косые паруса ее перебрасываются матросами, смотреть жутко! Шхуна резко меняет направление, ложится другим бортом на воду, как шлюпка во время гонок, которые устраивали русские офицеры.
...Путятин и его молодые помощники смотрят в трубы на горы, на косу, где среди сосен выглядывает крыша храма Джинджя.
«Ходкое судно! – думает Сибирцев, стоя у борта. – Жаль, что не придется на нем пойти». Впрочем, он охотно подчинится судьбе. И приказу адмирала.
На судне ядра и несколько бочат с порохом. Все для дальнего и опасного плавания. Радовалась душа сегодня при громе первых выстрелов, после глухого многомесячного молчания. Дым окутал борта, и запахло порохом. В тот миг Сибирцев почувствовал, что морской бой влечет и его.
– Поворот оверштаг! – командует Колокольцов.
Штурман записывает все в журнал. Испытания происходят по всем правилам.
Сизов с товарищами кидается к веревкам. Давно и слов таких не слыхали: «Поворот оверштаг!» Словно что-то пробуждается в крови, слышится зов моря, заглушённый, забитый за все эти месяцы труда и напряжения. Втянутый в береговую жизнь, Петруха совсем забыл вольный ветер.
Снова слышится команда. Бежишь по вантам наверх. Стоишь на рее. Не на чужом судне, не на «Каролине» и не на «Поухаттане», не на «Янг Америке», на которую пробивались дракой, а на своем корабле! Петруха на рее чувствует себя птицей, вырвавшейся на волю. Ему кажется, что будет легче. Он уйдет в плавание, и все забудется. «Ты, Фуми? – встретил он девушку через день после спуска шхуны. – Вас тоже отпустили сегодня?» – «Петя!» – сказала она. У нее лицо в пятнах и в веснушках. Теперь она служанка при доме и к гостям не выходит. Она беременна. Сын или дочь вырастут здесь у Петрухи? У них ведь потом и не узнаешь!
...В Хосенди пришел Хэйбей и сказал, что к адмиралу.
– Войди! – пригласил Пещуров. – Адмирала нет. О тебе был разговор.
Накануне Хэйбей попросил Кокоро-сан узнать у Путятина, можно ли показать ему свою работу. Колокольцов передал просьбу. «Ко мне приходил ваш любимец Цуди-сан, говорит, что нарисовал ваш портрет, сделал копию с написанного Михайловым и даренного вами Ябадоо, просит позволения прийти и показать». – «Хэйбей? Я знаю его. Он артист и певец. И художник, оказывается? Песню сочинил про меня, довольно смешную. Пусть придет завтра и принесет».
Портрет сделан, как полагает Хэйбей, вполне по-европейски, писан красками на холсте, вставлен в рамку и завернут в чистую материю. Хэйбей отказался открыть свою работу офицерам и сказал, что будет ждать Путятина, покажет только ему.
– Пожалуй. Жди!
Адмирал опять на испытаниях шхуны. Хэйбей прождал весь день. Наступили сумерки, и дежурный офицер сказал, что ждать больше нечего.
– Иди домой, Путятина нет.
Мог Путятин уйти совсем? Конечно! Об этом в деревне говорили каждый раз, когда адмирал уходил на испытания.
Огорченный Хэйбей забрал свою драгоценность и пошел из храма, когда Пещуров окликнул его:
– А ну, все же покажи!
Хэйбей решил, что произведение живописи, если адмирала больше в деревне нет, надо показать хотя бы его офицерам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118