Он убрал тряпку. Портрет в рамке, писан красками. Все молчали удивленно.
Под вечер в деревню из Симода снова прибыл со свитой губернатор Накамура и прислал самурая в Хосенди с письмом-приветствием.
Ночью адмирал вернулся, а утром в числе других сведений Пещуров сообщил и о портрете, писанном Хэйбеем.
– Мне показалось, что сделано весьма порядочно. Хотя вы, Евфимий Васильевич, похожи там на японца.
– Копия портрета Михайлова?
– Вам надо видеть самому. Получилась своеобразная работа. Я сейчас вызову Хэйбея.
– Не надо. Я сам скажу, когда его вызвать. Я не забуду.
– Так точно.
– Сегодня не до художников. Тяжелый денек!
– Шхуна испытана, и теперь я приглашаю вас, Накамура-сама, и вас, Уэкава-сама, выйти вместе со мной на корабле «Хэда» в плавание. Сожалею, что Кавадзи-сама нет с нами.
Так сказал Путятин прибывшим в Хосенди гостям.
«А он все же не увезет нас в Россию?» – подумал Уэкава и невольно взглянул на Накамура. Тот смутился, видно догадался, но овладел собой; кажется, то же самое подумал. Об этом и вчера говорили, но Накамура категорически отвергал всякие опасения. «Путятину я верю, – сказал он. – Зачем мы им? У них здесь остаются сотни морских солдат. Шхуна берет только десять офицеров и сорок нижних чинов. Губернатор слишком небольшая драгоценность для западных людей. А кого им надо, они, может быть, уже украли и спрятали...»
Вчера обо всем потолковали!
На борт «Хэды» по трапу поднялись пышно одетые японцы. Матросы оглядывали их насмешливо. Куда они, в плавание разрядились, как чучела! Один важней другого! Такими их на берегу редко увидишь!
Колокольцов, не зная почему, зол на всех в эти последние дни. Что-то уж очень плохо на душе и обидно. Открытие страны началось, а мы уйдем, и все будет запечатано, как в несгораемом шкафу! Ну, погодите, я вас сегодня угощу!
Шхуна легко вышла под парусами в ворота бухты и, как умное, живое существо, слушалась молодого капитана. Резко переложили руль. Качнуло сильно и сразу закачало на подходившей с океана волне. Никто не уходил с юта, хотя ветер рвал полы халатов, а шляпы приходилось держать обеими руками.
Колокольцов приказывал своему кораблю, своему детищу и отраде, заставляя делать чудеса.
– Поворот оверштаг!
Снова удары волн. Налетел сильный порыв ветра.
Брызги обдали лица, волна окатила палубу. Берег далеко, почти не видно... Очень страшно.
Вдруг гик, с силой переброшенный с борта на борт, снес с головы Накамура шляпу, и ветер подхватил ее и умчал в море, и тогда уже налетели и запрыгали в волнах шляпы Уэкава, начальника полиции и светских чиновников.
– Не стоять под гиком! – заревел в трубу Колокольцов.
Гошкевич перевел и попросил всех скорей перейти.
...А на берегу все еще цвели сады и леса, и в бухте так тепло, и так радостно вернуться на твердь.
Отпустив гостей, Путятин попросил задержаться Сьозу. При нем говорил с командой и офицерами.
Солнце еще не заходило, когда все сошли на берег. Адмирал велел всем отправляться домой, а сам вдвоем со Сьозой свернул в переулок.
Шли узкой улицей среди лачуг и садов, через всю деревню, тревожа население.
– Хэйбей здесь живет? – спросил Сьоза у женщины, выглянувшей на стук.
– Здесь, здесь...
Женщина испугалась, увидев Путятина.
– Зайдемте к нему, – сказал Евфимий Васильевич.
Делать нечего. Неприлично посла вести к артельщику. Неприлично, но можно! Теперь все можно, так Путятин-сама желает, он приказывает!
Вошли. В доме переполох, все улеглись на пол в поклонах. Путятин популярнейшее лицо не только в Хэда. Сколько о нем песен, рассказов. Все его рисуют. Путятин пришел!
Хэйбей обрадовался, словно явился товарищ, которого он долго ждал. Спохватившись, упал на колени и, кланяясь, простерся на полу, потом вскочил, и опять засияло его узкое, длинное лицо.
– А ну, Хэйбей-сан, покажи мне портрет!
Путятин смотрел на портрет сумрачно и как бы с неодобрением. Но Хэйбей заметил, что это не жесткий взгляд, а очень грустный, с оттенком доброты. Они, все эти люди, бывают очень добрыми и даже мягкими, не такими, как полагается воину – буси.
Адмирал изображен в профиль, лицом похож на японца, а носом на перса или турка. При этом веселый, одну руку заложил в карман жилетки, а другой самодовольно покручивает ус.
А тетя Хэйбея набралась смелости и подала Путятину и его переводчику чай и сласти из водорослей, маленькие глянцевитые четырехугольнички цвета тины.
– Так ты мастер-живописец! – сказал Евфимий Васильевич.
– Не государственный! – ответил Хэйбей.
Он похож и на японца, и на жителя Средиземноморья. Смолоду Путятину очень нравились такие лица. Кто тут повинен – Байрон, Лермонтов? Нравились ему и женщины Востока. И плавал и сражался он в Эгейском море и на Каспийском. Во всех наших новых романсах и песнях традиционная симпатия к чернооким красавицам. Гречанки, турчанки... итальянки и испанки особенно! А вот женился на англичанке. У Мэри овальное лицо с тяжелым подбородком, светлые глаза. Тут, конечно, и соображения государственные, и положение, и престиж! Но и любовь, конечно! И Мэри меня любит! Чтобы дети его были с черными курчавыми волосами, походили бы на персов или турок. Но вкусы юноши еще не стерлись, не исчезли в его душе, и он с удовольствием смотрел на узкое, живое лицо Хэйбея и выслушивал перевод его бойких речей.
Путятин подумал: присесть не на что. Хэйбей мгновенно принес табуретку, видно сладил для дружков-матросиков.
Евфимий Васильевич перевернул свой портрет. Сьоза подал кисть.
«Дорогому Хэйбею Цуди. Всегда буду помнить жителей деревни Хэда». Путятин подписался и отдал портрет.
– Я напишу тебе перевод по-японски, – сказал Сьоза и опустил кисть в тушницу. «Дарю эту картину Хэйбею-сан. Навсегда оставляю свое сердце в деревне Хэда. Путятин».
«Теперь я женюсь!» – подумал радостный Хэйбей, принимая портрет.
– Пионы должна поливать красивая, нарядная девушка, а сливы – бледный, худой монах, – пояснял Ябадоо.
«Ученая педантичность!» – подумал Хэйбей.
Офицеры вечером в гостях у Ябадоо-сан.
– Почему же цветы так красивы и так беспомощны?
Ябадоо заплакал.
– Моя судьба – целовать розги!
– Что это значит? – спросил Зеленой.
– Это выражение означает «безропотно сносить наказания», – пояснил Гошкевич.
Полно, брат молодец,
Ты ведь не девица... –
пели в этот вечер хором в правом крыле самурайского дома.
Пей, тоска пройдет...
Пе-ей...
Слыша такой мотив необычайной протяжности и горечи, и не понимая слов, слушательницы чувствуют, что поется прощальная песня. Многих потрясли в этот вечер приглушенные рыданья. Пели и в лагере.
Эх, было у тещеньки семеро зятьев...
Гришка-зять,
Микишка-зять...
Матросы встали в огромный круг. К полуночи песня от песни становилась грустней и протяжней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Под вечер в деревню из Симода снова прибыл со свитой губернатор Накамура и прислал самурая в Хосенди с письмом-приветствием.
Ночью адмирал вернулся, а утром в числе других сведений Пещуров сообщил и о портрете, писанном Хэйбеем.
– Мне показалось, что сделано весьма порядочно. Хотя вы, Евфимий Васильевич, похожи там на японца.
– Копия портрета Михайлова?
– Вам надо видеть самому. Получилась своеобразная работа. Я сейчас вызову Хэйбея.
– Не надо. Я сам скажу, когда его вызвать. Я не забуду.
– Так точно.
– Сегодня не до художников. Тяжелый денек!
– Шхуна испытана, и теперь я приглашаю вас, Накамура-сама, и вас, Уэкава-сама, выйти вместе со мной на корабле «Хэда» в плавание. Сожалею, что Кавадзи-сама нет с нами.
Так сказал Путятин прибывшим в Хосенди гостям.
«А он все же не увезет нас в Россию?» – подумал Уэкава и невольно взглянул на Накамура. Тот смутился, видно догадался, но овладел собой; кажется, то же самое подумал. Об этом и вчера говорили, но Накамура категорически отвергал всякие опасения. «Путятину я верю, – сказал он. – Зачем мы им? У них здесь остаются сотни морских солдат. Шхуна берет только десять офицеров и сорок нижних чинов. Губернатор слишком небольшая драгоценность для западных людей. А кого им надо, они, может быть, уже украли и спрятали...»
Вчера обо всем потолковали!
На борт «Хэды» по трапу поднялись пышно одетые японцы. Матросы оглядывали их насмешливо. Куда они, в плавание разрядились, как чучела! Один важней другого! Такими их на берегу редко увидишь!
Колокольцов, не зная почему, зол на всех в эти последние дни. Что-то уж очень плохо на душе и обидно. Открытие страны началось, а мы уйдем, и все будет запечатано, как в несгораемом шкафу! Ну, погодите, я вас сегодня угощу!
Шхуна легко вышла под парусами в ворота бухты и, как умное, живое существо, слушалась молодого капитана. Резко переложили руль. Качнуло сильно и сразу закачало на подходившей с океана волне. Никто не уходил с юта, хотя ветер рвал полы халатов, а шляпы приходилось держать обеими руками.
Колокольцов приказывал своему кораблю, своему детищу и отраде, заставляя делать чудеса.
– Поворот оверштаг!
Снова удары волн. Налетел сильный порыв ветра.
Брызги обдали лица, волна окатила палубу. Берег далеко, почти не видно... Очень страшно.
Вдруг гик, с силой переброшенный с борта на борт, снес с головы Накамура шляпу, и ветер подхватил ее и умчал в море, и тогда уже налетели и запрыгали в волнах шляпы Уэкава, начальника полиции и светских чиновников.
– Не стоять под гиком! – заревел в трубу Колокольцов.
Гошкевич перевел и попросил всех скорей перейти.
...А на берегу все еще цвели сады и леса, и в бухте так тепло, и так радостно вернуться на твердь.
Отпустив гостей, Путятин попросил задержаться Сьозу. При нем говорил с командой и офицерами.
Солнце еще не заходило, когда все сошли на берег. Адмирал велел всем отправляться домой, а сам вдвоем со Сьозой свернул в переулок.
Шли узкой улицей среди лачуг и садов, через всю деревню, тревожа население.
– Хэйбей здесь живет? – спросил Сьоза у женщины, выглянувшей на стук.
– Здесь, здесь...
Женщина испугалась, увидев Путятина.
– Зайдемте к нему, – сказал Евфимий Васильевич.
Делать нечего. Неприлично посла вести к артельщику. Неприлично, но можно! Теперь все можно, так Путятин-сама желает, он приказывает!
Вошли. В доме переполох, все улеглись на пол в поклонах. Путятин популярнейшее лицо не только в Хэда. Сколько о нем песен, рассказов. Все его рисуют. Путятин пришел!
Хэйбей обрадовался, словно явился товарищ, которого он долго ждал. Спохватившись, упал на колени и, кланяясь, простерся на полу, потом вскочил, и опять засияло его узкое, длинное лицо.
– А ну, Хэйбей-сан, покажи мне портрет!
Путятин смотрел на портрет сумрачно и как бы с неодобрением. Но Хэйбей заметил, что это не жесткий взгляд, а очень грустный, с оттенком доброты. Они, все эти люди, бывают очень добрыми и даже мягкими, не такими, как полагается воину – буси.
Адмирал изображен в профиль, лицом похож на японца, а носом на перса или турка. При этом веселый, одну руку заложил в карман жилетки, а другой самодовольно покручивает ус.
А тетя Хэйбея набралась смелости и подала Путятину и его переводчику чай и сласти из водорослей, маленькие глянцевитые четырехугольнички цвета тины.
– Так ты мастер-живописец! – сказал Евфимий Васильевич.
– Не государственный! – ответил Хэйбей.
Он похож и на японца, и на жителя Средиземноморья. Смолоду Путятину очень нравились такие лица. Кто тут повинен – Байрон, Лермонтов? Нравились ему и женщины Востока. И плавал и сражался он в Эгейском море и на Каспийском. Во всех наших новых романсах и песнях традиционная симпатия к чернооким красавицам. Гречанки, турчанки... итальянки и испанки особенно! А вот женился на англичанке. У Мэри овальное лицо с тяжелым подбородком, светлые глаза. Тут, конечно, и соображения государственные, и положение, и престиж! Но и любовь, конечно! И Мэри меня любит! Чтобы дети его были с черными курчавыми волосами, походили бы на персов или турок. Но вкусы юноши еще не стерлись, не исчезли в его душе, и он с удовольствием смотрел на узкое, живое лицо Хэйбея и выслушивал перевод его бойких речей.
Путятин подумал: присесть не на что. Хэйбей мгновенно принес табуретку, видно сладил для дружков-матросиков.
Евфимий Васильевич перевернул свой портрет. Сьоза подал кисть.
«Дорогому Хэйбею Цуди. Всегда буду помнить жителей деревни Хэда». Путятин подписался и отдал портрет.
– Я напишу тебе перевод по-японски, – сказал Сьоза и опустил кисть в тушницу. «Дарю эту картину Хэйбею-сан. Навсегда оставляю свое сердце в деревне Хэда. Путятин».
«Теперь я женюсь!» – подумал радостный Хэйбей, принимая портрет.
– Пионы должна поливать красивая, нарядная девушка, а сливы – бледный, худой монах, – пояснял Ябадоо.
«Ученая педантичность!» – подумал Хэйбей.
Офицеры вечером в гостях у Ябадоо-сан.
– Почему же цветы так красивы и так беспомощны?
Ябадоо заплакал.
– Моя судьба – целовать розги!
– Что это значит? – спросил Зеленой.
– Это выражение означает «безропотно сносить наказания», – пояснил Гошкевич.
Полно, брат молодец,
Ты ведь не девица... –
пели в этот вечер хором в правом крыле самурайского дома.
Пей, тоска пройдет...
Пе-ей...
Слыша такой мотив необычайной протяжности и горечи, и не понимая слов, слушательницы чувствуют, что поется прощальная песня. Многих потрясли в этот вечер приглушенные рыданья. Пели и в лагере.
Эх, было у тещеньки семеро зятьев...
Гришка-зять,
Микишка-зять...
Матросы встали в огромный круг. К полуночи песня от песни становилась грустней и протяжней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118