Дверь отворилась.
- Через пять минут судья возвращается в зал!
Макс встал. Биггер посмотрел на его утомленное лицо.
- Пойдем, голубчик. Пора.
Макс пошел вперед; Биггер между двумя полисменами следовал за ним. Он не успел еще сесть, когда вошел судья. Он стоял, пока судья не сел, и потом устало опустился на свой стул. Макс встал и хотел заговорить, но судья жестом остановил его.
- Биггер Томас, встаньте и повернитесь лицом к суду.
В зале слышался шум, и судья постучал по столу. Биггер поднялся; ноги у него дрожали, и ему казалось, что его душит кошмар.
- Желаете ли вы о чем-либо заявить до произнесения приговора?
Он хотел открыть рот, чтобы ответить, но не смог. Да и все равно, он бы не знал, что сказать. Он покачал головой, туман застлал ему глаза. В зале теперь никто не шевелился. Судья провел языком по губам и поднял листок бумаги, который громко зашуршал в тишине.
- Ввиду имеющего место необычайного смятения умов суду вполне ясен его долг, - сказал судья и остановился.
Биггер ощупью нашел край стола и вцепился в него пальцами.
- Постановление суда по делу номер 666-983, по обвинению в убийстве: обвиняемый Биггер Томас, двадцати лет, приговаривается к смертной казни, каковой приговор должен быть приведен в исполнение в пятницу третьего марта, не позднее полуночи, способом, предусмотренным законами нашего штата. Шериф может увести обвиняемого.
Биггер понимал каждое слово; но как будто не слова, а лицо судьи было для него самым главным в эту минуту. Он стоял неподвижно; не мигая, он смотрел в бледное лицо судьи. Потом он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Макс усадил его на место. В зале стоял невообразимый шум. Судья стучал молотком. Макс, стоя, что-то говорил, но за криками Биггер не мог разобрать его слов. Ему надели наручники и повели подземным коридором обратно в камеру. Он лег на койку, и что-то очень глубоко внутри его сказало: вот и кончено… вот и кончено…
Немного спустя дверь отворилась, вошел Макс и тихо сел на койку возле него. Биггер отвернулся к стене.
- Я поеду к губернатору, Биггер. Еще не все потеряно…
- Уходите, - прошептал Биггер.
- Но вы…
- Не надо. Уходите.
Он почувствовал руку Макса на своем плече, потом руки не стала. Он услышал, как захлопнулась стальная дверь, и понял, что остался один. Он не шевелился; он лежал неподвижно, потому что ему казалось, что, если не двигаться, можно ничего не чувствовать и не думать, а это было все, чего ему сейчас хотелось. Мало-помалу напряжение отпустило его. В темноте и безмолвии камеры он перевернулся на спину и скрестил руки на груди. Его губы искривила жалобная гримаса.
Инстинкт самозащиты выключил из его сознания представление о дне и ночи, потому что, если бы он думал о том, как встает и заходит солнце, о луне, о звездах, о тучах и дожде, ему пришлось бы тысячу раз умереть до того, как его поведут на казнь. Чтобы привыкнуть к мысли о смерти, он обратил весь мир за стенами своей камеры в бесконечный серый край, где не было ни ночи, ни дня, где жили чужие люди, которых он не понимал, но ему хотелось хоть раз войти в их жизнь, прежде чем умереть.
Он теперь не ел; он просто проталкивал пищу в горло, не чувствуя ее вкуса, только чтобы не сосало под ложечкой от голода, чтобы не кружилась голова. И он не спал; просто иногда он на время закрывал глаза и потом снова открывал их, чтобы вернуться к своим думам. Ему хотелось освободиться от всего, что стояло между ним и его концом, между ним и страшным, беспощадным сознанием, что жизнь прошла и ничего не решено, не найден смысл, не связаны воедино противоречивые стремления.
Приходили к нему его мать, брат, сестра, но он просил их сидеть дома, не приходить больше, забыть его. Приходил черный проповедник, тот, который дал ему крест, но он его выгнал. Белый священник стал было его уговаривать помолиться, но он выплеснул ему в лицо чашку горячего кофе. После этого священник не раз приходил навещать других арестантов, но у его камеры больше не останавливался. Это дало Биггеру ощущение собственной значительности, почти такое же, как в вечер разговора с Максом. В том, что священник сторонился его и, может быть, задумывался над причинами, побуждавшими его отказываться от утешений религии, уже заключалось признание его личности на иных основах, чем это было обычно для священника.
Макс сказал ему, что поедет к губернатору, и больше он от него никаких известий не имел. Он не надеялся, что из этого выйдет что-нибудь; в своих мыслях и чувствах он относился к этому так, как будто оно совершалось где-то вне его жизни и не могло ни изменить ее, ни повлиять на ее исход.
Но ему хотелось увидеть Макса и еще поговорить с ним. Он думал о речи Макса на суде и с благодарностью вспоминал ее страстный, проникновенный тон. Суть речи ускользала от него. Но он верил, что Макс его понимает, и хотел перед смертью поговорить с ним еще раз, чтобы так ясно, как только можно, почувствовать смысл, заключенный в его жизни и в том, что он должен умереть. Это была единственная надежда, которую он берег. Если можно что-нибудь узнать твердо и наверняка, он должен узнать это сам.
Ему разрешалось писать три письма в неделю, но он не написал ни одного. Ему не с кем было поделиться и нечем, потому что он в жизни никому и ничему не отдавался душой, разве только убийству. Что он мог сказать своей матери, брату, сестре? Из старой шайки он дружил только с Джеком, и то никогда не был так близок с ним, как ему хотелось. А Бесси умерла; он убил ее.
Иногда, устав копаться в своих чувствах, он говорил себе, что это он неправ, он плохой. Если б он мог заставить себя в это поверить, это было бы решение. Но он не верил. Его чувства домогались ответа, которого не мог дать разум.
Он всегда острей всего жил, больше всего был самим собой, когда что-нибудь его затрагивало достаточно сильно, чтобы за это бороться; а сейчас, в этой камере, сильней, чем когда-либо, тревожила его неподатливая суть прожитой жизни. Но как прежде громоздилась перед ним белая глыба, так теперь черная стена смерти придвигалась все ближе с каждым пролетающим часом. И на этот раз уже нельзя было отбиться нанесенным вслепую ударом; смерть была противником иным и более сильным.
Он лежал на своей койке, а руки его беспокойно шарили по всему городу, стараясь в клубке человеческих жизней нащупать что-нибудь близкое к тлевшим в нем чувствам; он томился, он хотел знать. Он был одержим неистовым желанием слиться с окружающим миром, но он по-прежнему не знал как. Только его черное тело лежало на тюремной койке, покрытое потом агонии.
Если он - ничто, если это - все, почему же он не может умереть безколебаний? Кто он такой, что эта жажда знать доводит его почти доисступления? Почему в нем всегда живы непонятные стремления, если в мире нет ничего, что объяснило и удовлетворило бы их?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115