Похоже, господа, что его банковский счет иссяк. Он банкрот, господа! Выверни карманы, покажи им, чтоб они отстали!
Ах, да, она же пришла, чтобы сказать…
— Я уезжаю.
Он опять успел раньше… Ну, кто его тянул за язык? Почему он вечно лезет поперед батьки в пекло?
— Куда? — не поняла она.
— Сначала — в Вену. Потом — не знаю.
— Арт, ты… с ума сошел?
— Нет. Поедешь со мной. Все еще может быть хорошо…
Контракт, подумала она, может закончиться хоть завтра. Она протянет два месяца — не больше. Потом надо будет давать объяснения. Увольнение по состоянию здоровья. С учетом сложившихся обстоятельств — без права на военную пенсию, только с одним социальным пособием.
— Арт, не валяй дурака.
— Я не могу здесь остаться. Действительно не могу.
— Послушай! Послушай меня внимательно! Ты русский язык понимаешь? — Она сняла с плеч его руку, села. — Я беременна.
— Что?
— Я беременна. I am pregnant. Soy o prenado… На каком языке тебе еще сказать?
— Не надо. Я понял.
Он сел рядом с ней, сжал руки между коленями… Сломанную голень, как и тогда, два года назад, туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен… Гадкий мальчик, опять весь в синяках…
— Когда ты приезжал ко мне в полк, ты прихватил с собой даже зубную щетку. Только презервативы забыл.
— Нет. Не забыл. Не взял.
— И теперь смываешься?
— Да. Я смываюсь, Тэмми. Я больше здесь не могу.
— Так что мне делать? Скажи, что нам делать?
Артем потер пальцами виски.
— Я… не могу приказать тебе сохранить ребенка. Я могу только просить.
Прекрасно, замечательно. Вот вам столетия борьбы женщин за право планировать семью. За что боролись, на то и напоролись. Теперь вся ответственность лежит на нас. Первая расцарапаю морду тому, кто скажет, что сразу после месячных забеременеть нельзя. Очень даже можно…
— Уточни. Я буду растить здесь ребенка, а ты куда-то уедешь?
— Мы поедем вместе…
— Просто замечательно. А как насчет такого варианта: никто никуда не едет?
— Тэм, я не могу.
— Ты точно спятил.
— Да.
— Ты самый настоящий ублюдок.
— Бесспорно.
— Что случилось? Почему ты должен срываться и ехать?
— Не спрашивай.
— Это из-за Шамиля?
— Пожалуйста…
— Несчастный случай…
— …Не спрашивай…
— Или нет?
— Да! Да, не несчастный случай! Его убили, целились в меня, а убили его, случайно, мимоходом, а мне опять повезло, как будто я об этом просил!
— Арт!
Прозвучало резко, как удар бича.
— Смотри, какой ты бардак наделал, — Она слегка пнула ногой коробку. — Сейчас я приготовлю обед и помогу тебе собраться. Ты что, все это возьмешь с собой?
— Нет. Только несколько книг и кассет. Остальное оставлю кому-то. Может, Гие Берлиани.
— Вена… Что ты будешь там делать?
— Собирать зубы дракона…
Тамара покачала головой. Что он принимал — анальгетики или ЛСД?
— Какие анальгетики ты принимаешь?
— Не помню… В кармане пиджака.
Конволюта была нетронутой.
— Они не распечатаны.
— Да… Так лучше. Легче… Если что и занимает все мысли без остатка — так это боль…
— Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.
— Хорошо… Пожалуйста, сделай чай.
Она пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал — быстренько выплакалась. «Об-ла-ди, об-ла-да, жизнь продолжается!» — пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.
* * *
«Эшелон уходит ровно в полночь».
На самом деле — не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.
Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.
Уже несколько дней покоя ему не давал один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного Центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанную вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:
Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но где-то опять некие грозные силы
Бьют по небесам из артиллерий земли…
В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.
Ах, я бы не ждал, но торопиться не надо.
Что ни говори — неба не ранишь мечом.
Как ни голосит, как ни ревет канонада —
Тут, сколько ни бей, все небесам нипочем.
События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…
Ах, я бы не клял этот удел окаянный —
Но ты посмотри, как выезжает на плац
Он, наш командир, наш генерал безымянный —
О, этот палач, этот подлец и паяц!
…Он ведь совсем не об этом хотел написать. Его воображение занимал странный человек, с которым они были знакомы в общей сложности меньше трех суток.
Брось, он ни хулы, ни похвалы недостоин.
Да, он на коне, только не стоит спешить.
Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин.
Он лишь человек — что же он волен решить?
Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…
Поехали!
Но вот и опять слез наших ветер не вытер,
Мы побеждены, мой одинокий трубач.
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?
Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу — словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…
Но многие возвращались задумавшимися.
Брось, я никакой здесь неудачи не вижу.
Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись.
Я ни от кого, ни от чего не завишу.
Встань, делай как я, ни от кого не завись.
Итак, песня уже была готова, структура ее была ясна, мелодия — отточена. Она была не просто песней, но диалогом. оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…
Глеб решил. И записал:
И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода —
Жди, сколько воды, сколько беды утечет.
Знай: все победят только лишь честь и свобода.
Да, только они — все остальное не в счет.
* * *
Сеген-мишнэ Шимон Файнштейн нашел Верещагина в бойлерной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199
Ах, да, она же пришла, чтобы сказать…
— Я уезжаю.
Он опять успел раньше… Ну, кто его тянул за язык? Почему он вечно лезет поперед батьки в пекло?
— Куда? — не поняла она.
— Сначала — в Вену. Потом — не знаю.
— Арт, ты… с ума сошел?
— Нет. Поедешь со мной. Все еще может быть хорошо…
Контракт, подумала она, может закончиться хоть завтра. Она протянет два месяца — не больше. Потом надо будет давать объяснения. Увольнение по состоянию здоровья. С учетом сложившихся обстоятельств — без права на военную пенсию, только с одним социальным пособием.
— Арт, не валяй дурака.
— Я не могу здесь остаться. Действительно не могу.
— Послушай! Послушай меня внимательно! Ты русский язык понимаешь? — Она сняла с плеч его руку, села. — Я беременна.
— Что?
— Я беременна. I am pregnant. Soy o prenado… На каком языке тебе еще сказать?
— Не надо. Я понял.
Он сел рядом с ней, сжал руки между коленями… Сломанную голень, как и тогда, два года назад, туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен… Гадкий мальчик, опять весь в синяках…
— Когда ты приезжал ко мне в полк, ты прихватил с собой даже зубную щетку. Только презервативы забыл.
— Нет. Не забыл. Не взял.
— И теперь смываешься?
— Да. Я смываюсь, Тэмми. Я больше здесь не могу.
— Так что мне делать? Скажи, что нам делать?
Артем потер пальцами виски.
— Я… не могу приказать тебе сохранить ребенка. Я могу только просить.
Прекрасно, замечательно. Вот вам столетия борьбы женщин за право планировать семью. За что боролись, на то и напоролись. Теперь вся ответственность лежит на нас. Первая расцарапаю морду тому, кто скажет, что сразу после месячных забеременеть нельзя. Очень даже можно…
— Уточни. Я буду растить здесь ребенка, а ты куда-то уедешь?
— Мы поедем вместе…
— Просто замечательно. А как насчет такого варианта: никто никуда не едет?
— Тэм, я не могу.
— Ты точно спятил.
— Да.
— Ты самый настоящий ублюдок.
— Бесспорно.
— Что случилось? Почему ты должен срываться и ехать?
— Не спрашивай.
— Это из-за Шамиля?
— Пожалуйста…
— Несчастный случай…
— …Не спрашивай…
— Или нет?
— Да! Да, не несчастный случай! Его убили, целились в меня, а убили его, случайно, мимоходом, а мне опять повезло, как будто я об этом просил!
— Арт!
Прозвучало резко, как удар бича.
— Смотри, какой ты бардак наделал, — Она слегка пнула ногой коробку. — Сейчас я приготовлю обед и помогу тебе собраться. Ты что, все это возьмешь с собой?
— Нет. Только несколько книг и кассет. Остальное оставлю кому-то. Может, Гие Берлиани.
— Вена… Что ты будешь там делать?
— Собирать зубы дракона…
Тамара покачала головой. Что он принимал — анальгетики или ЛСД?
— Какие анальгетики ты принимаешь?
— Не помню… В кармане пиджака.
Конволюта была нетронутой.
— Они не распечатаны.
— Да… Так лучше. Легче… Если что и занимает все мысли без остатка — так это боль…
— Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.
— Хорошо… Пожалуйста, сделай чай.
Она пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал — быстренько выплакалась. «Об-ла-ди, об-ла-да, жизнь продолжается!» — пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.
* * *
«Эшелон уходит ровно в полночь».
На самом деле — не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.
Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.
Уже несколько дней покоя ему не давал один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного Центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанную вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:
Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но где-то опять некие грозные силы
Бьют по небесам из артиллерий земли…
В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.
Ах, я бы не ждал, но торопиться не надо.
Что ни говори — неба не ранишь мечом.
Как ни голосит, как ни ревет канонада —
Тут, сколько ни бей, все небесам нипочем.
События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…
Ах, я бы не клял этот удел окаянный —
Но ты посмотри, как выезжает на плац
Он, наш командир, наш генерал безымянный —
О, этот палач, этот подлец и паяц!
…Он ведь совсем не об этом хотел написать. Его воображение занимал странный человек, с которым они были знакомы в общей сложности меньше трех суток.
Брось, он ни хулы, ни похвалы недостоин.
Да, он на коне, только не стоит спешить.
Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин.
Он лишь человек — что же он волен решить?
Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…
Поехали!
Но вот и опять слез наших ветер не вытер,
Мы побеждены, мой одинокий трубач.
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?
Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу — словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…
Но многие возвращались задумавшимися.
Брось, я никакой здесь неудачи не вижу.
Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись.
Я ни от кого, ни от чего не завишу.
Встань, делай как я, ни от кого не завись.
Итак, песня уже была готова, структура ее была ясна, мелодия — отточена. Она была не просто песней, но диалогом. оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…
Глеб решил. И записал:
И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода —
Жди, сколько воды, сколько беды утечет.
Знай: все победят только лишь честь и свобода.
Да, только они — все остальное не в счет.
* * *
Сеген-мишнэ Шимон Файнштейн нашел Верещагина в бойлерной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199