- Понятно, обычное дело, консерватор. Он будет хорошим мужем. Как бы там ни было, ты выглядишь счастливой.
- Он скоро оставит меня.
- Нет. Как это?
- Он из тех парней, которые не любят нигде задерживаться. Их постоянно дергали, и теперь они боятся остановиться хоть где-нибудь, на веточке, как птицы.
- Что ты хочешь сказать этим "их постоянно дергали"?
- Вы - поколение капающих на мозги. Нам нужно было как-то защищаться. Мы защищались слишком рьяно. Дезинтоксикация не прошла бесследно. Она унесла с собой все. Промывка мозгов. Наголо. Пусто. Пустые поля, занесенные снегом. Все это значит лишь одно: намечается новая идейная "обработка". Говорю тебе, грядет смена сволочей. Он оставит меня, потому что вся эта любовь. . . Это патриотизм. Национализм. Любовь у нас теперь - де Голль, вот.
- Что ты такое говоришь?
- Я слышала, как он размышляет.
- Кажется, он интересный малый.
- Нам слишком долго лгали. Теперь со слов спала маска. Он задумчиво смотрел на нее. Какая-то непонятная злопамятность?
- Есть кое-что, чего этот молодой человек не учел, Джесс. . . Ты сильная женщина. Волевая. Очень. Она застыла. Сила в женщине - это всегда было ее слабым местом.
- Знаю, матриархат. Но матриархат создали не женщины. А мужчины. . . - . . . Слабые мужчины. Будем называть вещи своими именами. Это останется между нами. - . . . Да, и не говори, что я похожа на мою мать, потому что это слишком просто и слишком несправедливо.
Ее голос дрожал. Отец растерялся.
- Джесс, дорогая. . .
- О, прости, пожалуйста. Я ни с кем еще серьезно не встречалась, ты знаешь. Это впервые. И получилось не слишком красиво. Одно маленькое царство "Я", с этим "Я" повсюду, на всех этажах, во всех углах. "Я" хочет быть счастливым, "Я" хочет взять и спрятать, "Я" хочет хранить при себе, "Я" ищет себе железное алиби, какое-нибудь китайское или кубинское, "Я" ставит фотографию Че Гевары на ночной столик, вместо иконы, в подтверждение своей благонамеренности. Ты понимаешь, что стало бы с "Я", если бы оно не нашло утешения в том же Вьетнаме, в неграх и в прочих художествах? Оно бы превратилось в Джесс Донахью в чистом виде, вот что с ним стало бы. Я тебе уже говорила: иногда харакири затягивается до бесконечности.
"Бентли" спокойно дымил своей сигарой, но пудель уже начал беспокоиться. Немного выше, на крышах высотных зданий, светящиеся вывески "Свиссэр" и "Омега" горели тем лихорадочным светом послепраздничного дня, каким обычно тлеет неон по утрам.
- Скоро он уйдет от меня.
- Перелетные птицы, что ж поделаешь. . .
- Нет, это другое. Прежде, кажется, женщине говорили: "Ты - всё для меня". Так вот, это именно то. Я - "всё" для него, то есть весь мир. Но он уперся, ни в какую, лучше повеситься. Ты не поверишь, но этот циник - монах-траппист. Лыжи, снег, и всё. - Она улыбнулась сквозь слезы. - К счастью, у меня останешься ты.
Он смотрел на нее с грустью. Впервые он даже забыл свой юмор.
- Я люблю тебя, Джесс. Ты - вся моя жизнь, и я не хожу на лыжах. Но ты заслуживаешь гораздо большего.
- Ты же его даже не знаешь.
- О, я не имел в виду этого молодого человека. Я говорил о своей жизни. Да. . . Ну что ж, хотя бы материальные проблемы решим. Ты можешь оставить мне "триумф"? Мне он понадобится сегодня вечером. К тому же я собираюсь купить новую машину, как только мне заплатят.
Она отдала ему ключи, и он направился к "бентли", держа перчатки в руке: красивая картинка, американец без Америки. Она подумала, что это за пудель, наверное, какой-нибудь "Нестле", в Швейцарии это всегда "Нестле", если не "Сандоз" или не производство часов. Она вернулась на яхту и спустилась в каюту. Он сидел на койке, весь залитый солнцем. Солнца не было, но его золотой чуб в этом и не нуждался. Залитый солнцем. Голый по пояс, загорелый. В джинсах и опять в этих невообразимых красных носках. Лицо такой красоты, что хотелось оберегать ее, иными словами, спрятать где-нибудь подальше от чужих глаз. Именно таким и будет она вспоминать его потом, ночью, в кошмарном сне. Сияющим. Он и не пытался скрывать, что знает, что будет дальше. Пробежавшие затем пустые часы навсегда отпечатались в ее памяти оттиском той вечности, которую трагическое оставляет банальному, когда в банальном остается только трагическое. Она не перестанет вспоминать каждую мелочь с каким-то недоверием, как если бы она никак не могла себя убедить, что повседневность так просто и легко превращается в ужас. Даже когда ей пришлось отвечать полиции, журналистам, она, ощущая нереальность происходящего, колебалась, как будто говорила неправду. Да, и нужно было лгать. Опускать. Изымать. Защищать то, чего уже не было. К одиннадцати часам она пришла в ОЗЖ - было как раз ее дежурство - и весь день занималась исключительно важными случаями: малиновка со сломанным крылом и девчушка лет шести, которая принесла умирающую бабочку и все стояла там и плакала, держа бабочку в ладошке. Ветеринар вышел из себя, как всегда, когда он ничего не мог поделать: бабочка! А еще что? Между прочим, есть еще и собаки, которые умирают от голода, в Индии; но девочке было всего шесть лет, и с этой своей бабочкой в ладошке. . . словом, на них жалко было смотреть.
Когда она собралась наконец домой, уже стемнело, но тут она вспомнила, что оставила машину отцу, и позвонила Жану, чтобы они за ней приехали. В десять, да, ровно в десять, она заметила, который был час, они все втроем сидели в "порше", но из Женевы они выбрались часам к одиннадцати, потому что Поль устроил ей сцену и поцапался с постовым.
- Ты просто не любишь меня, Джесс, вот и все. Неудивительно, что здесь, в Швейцарии, процент самоубийств самый высокий в мире.
- Не то чтобы я тебя не любила. Но я люблю другого. Это разные вещи. Да, за несколько минут до конца она все еще думала о нем. Поль остановил машину:
- Господин полицейский, не могли бы вы подсказать мне дорогу?
- А куда вам надо?
- Я ищу любовь.
- Что?
- Вы не верите в любовь?
- Это может обернуться для вас десятью сутками тюрьмы.
- Я только вежливо спросил у вас дорогу.
- За оскорбление швейцарской полиции.
- Что, у нас нет больше права говорить о любви с полицией? Им пришлось проторчать три четверти часа в комиссариате и еще дуть в эту их трубку, чтобы доказать, что они не пьяны.
Границу они переехали почти уже в полночь. Стояла одна из тех тихих летних ночей на Женевском озере, когда старые замки и мирные сады в лунном свете напоминают прежние шалости господ с пастушками. Они увидели "триумф" сразу, как только свернули с дороги. Фары горели, вперившись в вишневые деревья, мотор еще работал, отец уже выставил одну ногу из машины, но сам, пьяный в усмерть, не смог подняться и повалился на руль, просунув в окно дверцы руку, висевшую как плеть.
- О, нет, - простонала Джесс.
- Да, это долгий и трудный бой: опять подниматься в гору, - сказал Поль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58