— Поехали домой, там разберёмся. Ты успокоишься, и мы обо всем поговорим спокойно, да? Садись в машину, Эльчонок. И Тошку не забудь. Куда он, кстати, подевался?
— Т-тошка, — вдруг эхом откликнулась девочка и прерывисто вздохнула.
— Он оторвал ему голову и с-сказал, что ест собак.
— Кто? Кто здесь был?
— Н-не знаю. У него на губах белая слюна. К-как пена. — Из-за заикания почти каждое слово давалось девочке с трудом, но эти усилия, похоже, помогали ей приходить в себя.
— Он тебя обидел? — спросила Людмила неестественно высоким голосом. — Он тебя трогал?
Громов шагнул поближе, чтобы расслышать ответ.
— Он м-меня не тр… не трогал, — сказала девочка, содрогнувшись на середине фразы всем тельцем. — Просто он с-сказал, что мне тоже голову оторвёт, если… если…
Поток бурных детских слез разом прорвал невидимую плотину, сдерживавшую боль и отчаяние. Первый настоящий ужас. Первое предательство близких.
Потеря любимого существа. Все впервые, все взаправду, не понарошку.
Долго смотреть, как безутешно рыдает маленькая девочка, обхватившая ручонками мать, Громов не смог — увёл взгляд в сторону, задержав его на багровых предзакатных облаках, которые застыли на горизонте в величественном безмолвии подобно грандиозному театральному занавесу. Что за режиссёр придумал всю эту безумную постановку? Неужели ему до сих пор не надоело любоваться человеческими слезами и кровью? Веками. Тысячелетиями.
Прямо на глазах вечернее небо неуловимо меняло свой цвет. Устав притворяться безмятежно-голубым, оно спешило превратиться в бездонную чёрную пустоту, готовую поглотить всех скопом и поодиночке.
На фиолетовом пологе проклюнулась первая звёздочка, когда Эллочка наконец выплакала все свои недавние страхи и обрела способность говорить внятно. С окаменевшим лицом Громов слушал её голосок, все реже прерывавшийся всхлипываниями:
— Он, этот ч-человек, сказал, чтобы мы убирались отсюда… Потому что в с-следуюший раз будет ещё хуже… Он найдёт меня опять, если ты и дядя Русик не послушаетесь… И тогда… И тогда…
— Ты слышишь? — этим нервным возгласом Людмила призывала Громова в свидетели.
Он молча кивнул и мысленно сказал себе; ну вот, кажется, ты влип в совершенно не касающуюся тебя историю, братец. И поделом. Какого черта ты предложил посторонней женщине войти? Сначала все они входят в твой дом, а потом — в твою жизнь. Если бы ты вежливо отправил заскучавшую дамочку обратно, ничего не случилось бы. У каждого своя жизнь.
У тебя были твоё пиво, твои книги, твоё одиночество. А теперь — конец всему. Ты здесь, ты все знаешь и позабыть теперь ничего не сумеешь.
Выслушав свой внутренний голос, Громов нахмурился. Да, он был здесь, а всего в нескольких шагах от него находились попавшие в беду женщины, и одна из них, старшая, уговаривала маленькую успокоиться, заодно утешая себя:
— Ничего, Эллочка, ничего… Все будет хорошо…
— Не будет! — крикнула девочка тоненько. — Не будет хорошо, пока ты мне не дашь с-слово, что мы сделаем так, как нам б-было велено! Обещаешь, мама?
Людмила решительно тряхнула волосами:
— Я обещаю, Эльчонок, что больше такое не повторится. Никогда! Вот это я тебе твёрдо обещаю.
— Нет! — Детский голосок негодующе прорезал вечернюю тишину. — Ты про д-дачу пообещай! Как будто она с… с… сгорела! Как будто её больше нет и никогда не будет!
— Гори она синим пламенем! — согласилась Людмила после недолгого раздумья. — Продадим её и — дело с концом. А сейчас поехали домой.
— Я могу вас отвезти, — напомнил Громов о своём существовании.
— Не надо, — покачала головой Людмила, даже не обернувшись. — Без пос-с-сторонних обойдемс-с-ся. — Это прозвучало, как шипение самой ядовитой змеи на свете. — Права у меня есть. Ключ на месте.
Так что прощайте. И спасибо за участие.
Прежде чем сесть за руль, она все же не удержалась и бросила быстрый взгляд на Громова, но больше не произнесла ни слова. Он тоже промолчал.
Резко хлопнули дверцы крошки «Фольксвагена».
Негодующе фыркнул мотор. Машина неуклюже выбралась на дорогу и покатила прочь, глядя на одинокую мужскую фигуру в джинсах рубиновыми огоньками. Это было похоже на неотрывный прощальный взгляд. Но теплоты в нем не было. Только невысказанная горечь.
Глава 9
НЕ ВСЕ ЛЮДИ БРАТЬЯ
Когда Громов развернул «семёрку» и направился в обратный путь, он подумал о том, что иногда у мужчины в холодильнике должно храниться что-нибудь покрепче пива.
Но даже к пиву не пускали! Всегда распахнутые настежь ворота на въезде в посёлок были наглухо закрыты и обмотаны ржавой цепью с висячим замком.
Припомнив недавние манипуляции невесть откуда взявшихся привратников, Громов коротко выругался, подошёл к калитке и обнаружил, что она тоже заперта. Пришлось подтянуться и перебраться через ограду.
— Комендантский час, что ли? — недовольно окликнул он сторожей.
Их было двое. Один сидел в «Мерседесе», непринуждённо выставив ноги наружу. В тёмной глубине салона уютно перемигивались какие-то огоньки, а магнитофонные колонки хрипло оповещали округу о том, что, «мы с тобой опять сегодня, Нинка, будем пить шампанское вино. Ты, моя блондинка, сияешь, как картинка. Нинка, я люблю тебя давно».
Никакой блондинки рядом не наблюдалось. Только ноги торчали из «Мерседеса». Второй сторож — бритый под Котовского тип — сидел к Громову спиной. Поставленный на ребро ящик весь перекосился под весом его бочкообразного туловища, затянутого в чёрную маечку. Перед ним полыхал небольшой весёлый костерок. Бритоголовый казался полностью поглощённым его созерцанием и не собирался прерывать свою медитацию. Пришлось подать голос ещё раз, перекрикивая несмолкаемую «Нинку-Нинку»:
— Фью! Мужики!
Блатная лирика неожиданно смолкла, и из автомобильного салона донеслась неприязненная проза:
— Мужики в поле пашут. Собирают урожай.
— А бабы сидят, дожидаются? — осведомился Громов пока вполне нейтральным тоном.
Огнепоклонник лениво обернулся к нему и посоветовал:
— Ты бы хилял своей дорогой, говорун, пока я тебе твой длинный язык не обкорнал.
С этими словами он демонстративно поднёс к губам явно не столовый нож с насаженным на него шматом мяса и отправил угощение в рот.
Только теперь, втянув ноздрями свежий вечерний воздух, Громов понял, что пахнет жареным. В ушах прозвучал вздрагивающий детский голосок: «…сказал, что ест собак…» Глаза отыскали неподалёку от костра комок окровавленной белой шерсти.
— В обход давай, в обход, — махнул ножом парень, истолковав застывшую позу незнакомца как признак растерянного смятения. — Тебе повезло.
Считай, что я тебя не видел.
«Да что ты можешь видеть своими щёлочками?» — недобро усмехнулся про себя Громов, а сам скучно осведомился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Т-тошка, — вдруг эхом откликнулась девочка и прерывисто вздохнула.
— Он оторвал ему голову и с-сказал, что ест собак.
— Кто? Кто здесь был?
— Н-не знаю. У него на губах белая слюна. К-как пена. — Из-за заикания почти каждое слово давалось девочке с трудом, но эти усилия, похоже, помогали ей приходить в себя.
— Он тебя обидел? — спросила Людмила неестественно высоким голосом. — Он тебя трогал?
Громов шагнул поближе, чтобы расслышать ответ.
— Он м-меня не тр… не трогал, — сказала девочка, содрогнувшись на середине фразы всем тельцем. — Просто он с-сказал, что мне тоже голову оторвёт, если… если…
Поток бурных детских слез разом прорвал невидимую плотину, сдерживавшую боль и отчаяние. Первый настоящий ужас. Первое предательство близких.
Потеря любимого существа. Все впервые, все взаправду, не понарошку.
Долго смотреть, как безутешно рыдает маленькая девочка, обхватившая ручонками мать, Громов не смог — увёл взгляд в сторону, задержав его на багровых предзакатных облаках, которые застыли на горизонте в величественном безмолвии подобно грандиозному театральному занавесу. Что за режиссёр придумал всю эту безумную постановку? Неужели ему до сих пор не надоело любоваться человеческими слезами и кровью? Веками. Тысячелетиями.
Прямо на глазах вечернее небо неуловимо меняло свой цвет. Устав притворяться безмятежно-голубым, оно спешило превратиться в бездонную чёрную пустоту, готовую поглотить всех скопом и поодиночке.
На фиолетовом пологе проклюнулась первая звёздочка, когда Эллочка наконец выплакала все свои недавние страхи и обрела способность говорить внятно. С окаменевшим лицом Громов слушал её голосок, все реже прерывавшийся всхлипываниями:
— Он, этот ч-человек, сказал, чтобы мы убирались отсюда… Потому что в с-следуюший раз будет ещё хуже… Он найдёт меня опять, если ты и дядя Русик не послушаетесь… И тогда… И тогда…
— Ты слышишь? — этим нервным возгласом Людмила призывала Громова в свидетели.
Он молча кивнул и мысленно сказал себе; ну вот, кажется, ты влип в совершенно не касающуюся тебя историю, братец. И поделом. Какого черта ты предложил посторонней женщине войти? Сначала все они входят в твой дом, а потом — в твою жизнь. Если бы ты вежливо отправил заскучавшую дамочку обратно, ничего не случилось бы. У каждого своя жизнь.
У тебя были твоё пиво, твои книги, твоё одиночество. А теперь — конец всему. Ты здесь, ты все знаешь и позабыть теперь ничего не сумеешь.
Выслушав свой внутренний голос, Громов нахмурился. Да, он был здесь, а всего в нескольких шагах от него находились попавшие в беду женщины, и одна из них, старшая, уговаривала маленькую успокоиться, заодно утешая себя:
— Ничего, Эллочка, ничего… Все будет хорошо…
— Не будет! — крикнула девочка тоненько. — Не будет хорошо, пока ты мне не дашь с-слово, что мы сделаем так, как нам б-было велено! Обещаешь, мама?
Людмила решительно тряхнула волосами:
— Я обещаю, Эльчонок, что больше такое не повторится. Никогда! Вот это я тебе твёрдо обещаю.
— Нет! — Детский голосок негодующе прорезал вечернюю тишину. — Ты про д-дачу пообещай! Как будто она с… с… сгорела! Как будто её больше нет и никогда не будет!
— Гори она синим пламенем! — согласилась Людмила после недолгого раздумья. — Продадим её и — дело с концом. А сейчас поехали домой.
— Я могу вас отвезти, — напомнил Громов о своём существовании.
— Не надо, — покачала головой Людмила, даже не обернувшись. — Без пос-с-сторонних обойдемс-с-ся. — Это прозвучало, как шипение самой ядовитой змеи на свете. — Права у меня есть. Ключ на месте.
Так что прощайте. И спасибо за участие.
Прежде чем сесть за руль, она все же не удержалась и бросила быстрый взгляд на Громова, но больше не произнесла ни слова. Он тоже промолчал.
Резко хлопнули дверцы крошки «Фольксвагена».
Негодующе фыркнул мотор. Машина неуклюже выбралась на дорогу и покатила прочь, глядя на одинокую мужскую фигуру в джинсах рубиновыми огоньками. Это было похоже на неотрывный прощальный взгляд. Но теплоты в нем не было. Только невысказанная горечь.
Глава 9
НЕ ВСЕ ЛЮДИ БРАТЬЯ
Когда Громов развернул «семёрку» и направился в обратный путь, он подумал о том, что иногда у мужчины в холодильнике должно храниться что-нибудь покрепче пива.
Но даже к пиву не пускали! Всегда распахнутые настежь ворота на въезде в посёлок были наглухо закрыты и обмотаны ржавой цепью с висячим замком.
Припомнив недавние манипуляции невесть откуда взявшихся привратников, Громов коротко выругался, подошёл к калитке и обнаружил, что она тоже заперта. Пришлось подтянуться и перебраться через ограду.
— Комендантский час, что ли? — недовольно окликнул он сторожей.
Их было двое. Один сидел в «Мерседесе», непринуждённо выставив ноги наружу. В тёмной глубине салона уютно перемигивались какие-то огоньки, а магнитофонные колонки хрипло оповещали округу о том, что, «мы с тобой опять сегодня, Нинка, будем пить шампанское вино. Ты, моя блондинка, сияешь, как картинка. Нинка, я люблю тебя давно».
Никакой блондинки рядом не наблюдалось. Только ноги торчали из «Мерседеса». Второй сторож — бритый под Котовского тип — сидел к Громову спиной. Поставленный на ребро ящик весь перекосился под весом его бочкообразного туловища, затянутого в чёрную маечку. Перед ним полыхал небольшой весёлый костерок. Бритоголовый казался полностью поглощённым его созерцанием и не собирался прерывать свою медитацию. Пришлось подать голос ещё раз, перекрикивая несмолкаемую «Нинку-Нинку»:
— Фью! Мужики!
Блатная лирика неожиданно смолкла, и из автомобильного салона донеслась неприязненная проза:
— Мужики в поле пашут. Собирают урожай.
— А бабы сидят, дожидаются? — осведомился Громов пока вполне нейтральным тоном.
Огнепоклонник лениво обернулся к нему и посоветовал:
— Ты бы хилял своей дорогой, говорун, пока я тебе твой длинный язык не обкорнал.
С этими словами он демонстративно поднёс к губам явно не столовый нож с насаженным на него шматом мяса и отправил угощение в рот.
Только теперь, втянув ноздрями свежий вечерний воздух, Громов понял, что пахнет жареным. В ушах прозвучал вздрагивающий детский голосок: «…сказал, что ест собак…» Глаза отыскали неподалёку от костра комок окровавленной белой шерсти.
— В обход давай, в обход, — махнул ножом парень, истолковав застывшую позу незнакомца как признак растерянного смятения. — Тебе повезло.
Считай, что я тебя не видел.
«Да что ты можешь видеть своими щёлочками?» — недобро усмехнулся про себя Громов, а сам скучно осведомился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100