— Босеан!
— Босеан! — откликнулись тамплиеры и, пришпорив коней, устремились вперед на врага, Жан де Жизор скакал впереди всех, все ближе и ближе становились воины Саладина, все тоскливее делалось на душе. Он чувствовал, что его сейчас убьют. Меч, а это был тот самый Браншдорм, которым его подпоясали во время посвящения в рыцари сорок лет тому назад, стал вдруг тяжелым, будто не меч это был вовсе, а сам жизорский вяз, огромное древо, растущее так далеко от этой неприютной земли за рекой Иерихон. Жан настолько остро представил себе, как его сейчас убьют, что и впрямь словно перестал существовать, как тогда, давным-давно, когда он стоял за шпалерой, а Бертран де Бланшфор смотрел на него и не видел. И случилось чудо — сенешаль Жан пронесся на своем жеребце сквозь строй летящих навстречу всадников-сарацин, не задев никого, и никто не задел его, будто никто не заметил вообще его присутствия в этом мире. Мгновенье — и он уже за спинами врагов! Проскакав еще немного, Жан пришел в себя, конь его вскарабкался на вершину невысокого холма и тут всадник развернул его и остановил. Внизу под холмом шел яростный бой, видный Жану де Жизору, как на ладони. Сражающиеся, намерзшись, рубились отчаянно, с дикими криками, остервенело. Сарацин было раза в три больше, чем тамплиеров, к тому же ветер дул им в спины, а храмовникам — в лица. Исход боя был предрешен заранее. Жан видел, как один за другим валятся с коней рыцари Храма, обагряя заснеженную землю горячей красной кровью. Вот упал комтур де Нуар, вот осталось пятеро, четверо, трое, двое… Один-единственный рыцарь, Бертран де Лантиньон, не желая сдаваться, обезумев, рубился с сарацинами. Жану показалось, что он посматривает в его сторону, словно хочет крикнуть проклятие, и когда исколотое и изрубленное тело Лантиньона упало с лошади, брызгая кровью, Жан отчетливо увидел, как золотистое свечение, очертаниями напоминающее человеческую фигуру, вырвалось, взлетело над землей, стрелой метнулось к холму, на котором стоял Жан, пролетело совсем близко и, прежде, чем взмыть в небеса, влепило сенешалю нечто вроде пощечины. Жан де Жизор вздрогнул всем телом, пришпорил коня и что было духу поскакал прочь от этого гиблого места.
Два дня он скитался по горам Эль-Аммона, словно ошпаренный. Затем остановился в небольшом селении Элеале и, щедро заплатив хозяину небольшой лачуги, еще два дня спал как убитый на постели около маленькой, но теплой печурки.
По возвращении в Иерусалим, он сказал великому магистру де Ридфору, что ни на какие уговоры распоясавшийся Рене де Шатильон не поддался, в оскорбительной форме вел себя, прогнал посольство прочь, а на обратном пути произошла кровопролитная стычка с сарацинами, в которой почти все тамплиеры погибли, а кто не погиб — спасался бегством, ибо отряд сарацин в десять раз превышал в численности тамплиеров.
— Надеюсь, — добавил он, опустив голову, — кто-нибудь еще, кроме меня, доберется до Иерусалима живой и невредимый.
Жерар де Ридфор был, сильно озадачен рассказом своего сенешаля. Почесав подбородок, заросший густой бородищей, он пробормотал:
— Неужели и впрямь придется идти и осаждать этот проклятый Керак? Уж больно крепкий замок. Построил его Гуго де Пейн на нашу голову!
Чем дольше пребывала в своем заточении Элеонора Аквитанская, тем крепче становилась дружба между английским и французским тронами. Генри всерьез поддержал Филиппа-Августа в войне против коалиции, образованной графом Фландрским, на сторону молодого короля Франции встал и папа Урбан; Жан и Ришар, сыновья Генри Плантагенета, воевали в одном строю с лучшими рыцарями Франции, а их брат Годфруа настолько сдружился с Филиппом-Августом, что безвылазно жил в Париже, не расставаясь со своим новым другом. Но дружбе этой не суждено было длиться долго, ибо женщина встала между двумя друзьями и, уведя за собой одного из них, навеки разлучила короля Франции и герцога Бретани. Была эта женщина стара, как род человеческий и имя ей — Смерть. Та же самая злокачественная лихорадка, что свела в могилу старшего из сыновей Генри, завлекла в свои сети и третьего сына. Горе Филиппа-Августа было таким сильным, что когда совершалось погребение Годфруа, он кричал, что желает быть закопанным вместе со своим добрым другом. Падение нравов того времени оказалось настолько велико, что глядя на это неподдельное горе, некоторые, переговариваясь в эту минуту между собой, фыркали:
— Убивается, как молодая жена, потерявшая нежного супруга.
— Что верно, то верно. Противно смотреть.
— Так ведь не случайно говорят, что они и были как муж и жена.
— Да ну, бросьте, зачем? Разве они тамплиеры или в монастыре жили? Хорошенькие женщины всегда под рукой.
— Ах, что вы в этом понимаете!
Ришар, чистая душа, был далек от этих пересудов. Видя, как убивается Филипп-Август по его брату, он почувствовал огромный прилив сердечного тепла к этому человеку, после похорон подружился с ним, стараясь заменить ему Годфруа, и тоже стал безвылазно жить в Париже. У них оказалась много общего, им нравилось выслушивать мнение друг друга о самых разных предметах, попивая винцо и закусывая под звуки арфы или лютни, льющиеся из-под пальцев очаровательной музыкантши, сидящей с улыбкой поблизости. Часто они так крепко напивались, не в силах расстаться, что засыпали чуть ли не в объятьях друг друга, и все те же сплетники, которые фыркали на похоронах Годфруа, радовались новой и обильной пище для сплетен:
— Герцог Ришар заменил Филиппу-Августу, покойного Годфруа, как ветхозаветный брат, взявший в жены вдову усопшего брата.
— Их то и дело застают спящими в одной постели.
— Ну и ну! Видать, и впрямь скоро конец света.
Наконец война против коалиции графа Фландрского закончилась полной победой, к владениям короля Франции присоединились Амьен и все графство Вермандуа, за исключением Сен-Кантенна и Перрона. Сразу после этого король Генри, до которого стали доходить мерзостные слухи о «слишком нежной» дружбе его сына Ришара с Филиппом-Августом, принялся засыпать Париж письмами, в которых требовал приезда Ришара в Лондон для решения каких-то безотлагательных дел.
— Сейчас, прямо так и полечу на стрекозьих крыльях! — хмыкал Ришар, получая эти послания. — Может быть, старому развратнику опротивела моя невеста Алиса, и он собрался, наконец, сбагрить ее мне? Премного благодарен, папуля! Кушайте сами!
— Я думаю, ты прав, тебе не стоит ездить в Лондон, — соглашался Филипп-Август. — Ведь ты теперь — главный враг Генри. Ты — единственный наследник Англии, Бретани, Нормандии и Аквитании. Твое львиное прозвище звенит по всей Европе, а о старине Анри говорят лишь как о человеке, который имеет силу воли так долго держать в заточении свою жену, некогда бывшую самой красивой женщиной в мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108