Однако время шло и шло.
Но Ретиф, человек с воображением, предполагал все что угодно, оправдывая опоздание дочери: горе девиц Ревельон, которым пришло на помощь нежное сердце Инженю; одиночество, в каком оказались бедные девушки; преграды на улицах; расстояние в два квартала; наконец Ретиф даже вспомнил об опасностях.
Однако больше всего его успокаивало присутствие в доме Оже: муж позаботится о жене и благодаря его защите Инженю, несомненно, придет с минуту на минуту живой и здоровой.
Пробило половину десятого, но Ретиф не испытывал особой тревоги.
Кстати, он, чтобы напрасно не терять время, принялся набирать несколько страниц о пожаре и разграблении дома Ревельона; он не мог дать исторически правдивых рассказов, ибо свобода прессы тогда еще отнюдь не была достигнута; опасаясь, впрочем, снова разжечь накалом сиюминутных страстей горестный и чересчур реальный пожар бунта, Ретиф искал и нашел остроумный способ рассказать обо всем, что произошло, описав пожар в загородном замке. Грабителей он заменил сельскими жителями в стоптанных башмаках, кассу чердаком для фуража, цеха назвал ригами и создал очень трогательный рассказ о том, как рухнули объятые пламенем овчарни, и о том, как жалобно блеяло стадо; наконец, он превратил Ревельона в злого сеньора, что несколько оживило его новеллу.
Ретиф, как известно, не писал, а набирал свой текст; он уже был полностью захвачен работой и начинал забывать о настоящем пожаре во имя пожара выдуманного, забывать о Ревельоне и даже об Инженю, когда дверь открылась и в комнату как вихрь ворвался обливающийся потом, запыхавшийся мужчина.
Ретиф, обернувшись на шум, поднял голову и увидел Оже.
Оже был бледен; с темными кругами под ввалившимися глазами, он прерывисто дышал; ноги у него дрожали, волосы растрепались: было видно, что ему пришлось много пробежать, и казалось, будто он хочет бежать дальше, как будто эта комната с ее четырьмя стенами не стала для него препятствием, а была безграничной равниной.
— Вы! Вы живы! — вскричал Оже, бросаясь к Ретифу, чтобы его обнять.
— Конечно, жив, — ответил старик. — Разве не меня вы разыскивали?
— Вас…
— И вы догадались, что я вернулся снять прежнюю квартиру?
— Я догадался, да… — пробормотал Оже.
— Но вы ведь не один? — спросил встревоженный Ретиф;
— Что значит не один?
— А как же… Инженю?
— Увы!
— Где она?
— Не спрашивайте! — воскликнул Оже, разыгрывая безутешное горе, и сел, вернее рухнул, на второй стул.
— Инженю! Инженю! Где Инженю? — все с большей настойчивостью спрашивал несчастный отец.
В ответ на этот вопрос Оже испустил даже не вздох, а вопль.
Ретиф насторожился и спросил:
— Что с вами?
— Ах, бедный отец! — простонал Оже.
— Говорите же.
— Инженю…
— Что?
— Если бы вы знали!..
Ретиф оторвался от наборной кассы и встал со стула.
Он почувствовал, как на него повеяло ветром несчастья, словно взмахнула крылом птица зловещих предзнаменований.
Оже продолжал вздыхать и жалобно всхлипывать.
— Говорите! — приказал Ретиф с той чисто спартанской твердостью, какую обретали, обретают и будут обретать в своей душе при приближении великих бед те, кто напрягает все силы своего духа, то есть собственной души.
— Вы хотите, чтобы я вам сказал?
— Да, скажите, где она? — настаивал Ретиф.
— Я не знаю.
— Как!? Вы не знаете, что с моей дочерью? — вскричал старик, охваченный ужасом.
— Нет!
Ретиф пристально посмотрел на зятя.
— Вы знаете! — помолчав, сказал старик, прочитавший нерешительность на лице негодяя.
— Но…
— Знаете! — с еще большей убежденностью повторил он. — И вы должны сию же секунду сказать мне все, какую бы новость вам ни пришлось мне сообщить.
Оже с трудом встал, словно человек, мобилизующий все свои силы.
— Так вы хотите все знать? — спросил он.
— Я хочу этого! — отрезал Ретиф.
— Хорошо. Вы знаете, что у господина Ревельона, кроме тех обязанностей, которые возложило на меня его доверие, — продолжал Оже, — мне особо была вверена охрана кассы?
— Да.
— Вы знаете, что Инженю вышла из дома в полдень или в час дня?
— Да, вероятно, вместе с девицами Ревельон.
— Я не знаю, с кем.
— Это не важно, продолжайте.
— Так вот, кажется, она вернулась и захотела проникнуть в ту часть здания.
— Почему вы говорите «кажется»? — поинтересовался Ретиф.
— Я говорю «кажется», поскольку не уверен в этом…
— Не уверены?..
— Никто этого не знает.
— Ах! Говорите же скорее, что все-таки известно! — вскричал Ретиф с энергией, которая заставила Оже побледнеть.
— Так вот, касса сгорела, — продолжал Оже. — Я хотел проникнуть туда, чтобы спасти кое-какие ценные бумаги от пожара или разграбления. Но, подойдя к кассе, увидел, как рухнул потолок, и нашел там только…
— Что? — выдохнул Ретиф.
— Да, только тело! — сдавленным голосом произнес Оже.
— Чье тело? — вскричал старик с интонацией, которую невозможно описать и которая должна была бы послужить негодяю, каким бы подлецом он ни был, предвестием тех мук, что уготовила ему вечность. — Тело моей дочери?
Оже, опустив голову, замолчал.
Ретиф глухо пробормотал какое-то проклятие и снова опустился на стул. Постепенно он понял, какое горе на него обрушилось; шаг за шагом он проследил с роковой проницательностью человека, обладающего воображением, жуткую драму, завесу которой лишь приоткрыл ему зять.
И Ретиф, поскольку он быстро подошел к скорбной развязке, обернулся к Оже и спросил:
— Она умерла?
— Обезображена, неузнаваема, она сгорела! Но я, увы, слишком хорошо ее разглядел! — прибавил убийца, спеша покончить с рассказом и тем самым поскорее покончить с угрызениями совести.
Тогда Ретиф с настойчивостью и отчаянием разбитых сердец попросил Оже описать ему, как обвалился потолок, как пылало пламя, как рухнул дом; увидев все это глазами собственного воображения, он посмотрел на Оже так, словно хотел уловить в его глазах последний отблеск страшного видения, стоявшего перед ними. Потом Ретиф, тоже давший волю чувствам, совершенно сломленный и подавленный горем, заплакал.
Оже подбежал к тестю, взял его за руки, обнял; он смешал свои слезы со слезами старика и, решив, что уже достаточно долго разыгрывает эту пантомиму, сказал:
— Дорогой господин Ретиф! Это горе выпало нам двоим, и мы должны попытаться пережить его вместе. Поскольку вы потеряли дочь, считайте, что у вас еще остался сын, кому вы подарите пусть не ту дружбу, какую питали к Инженю, но немного привязанности.
— О нет! — покачав головой, всплакнул Ретиф. — Даже вторая дочь не заменит мне Инженю, Оже!
— Я буду лелеять вас! Я стану для вас таким добрым и преданным сыном, — обещал негодяй, — что к вам снова вернется мужество!
— Никогда!
— Вы сами убедитесь.
Ретиф снова, на этот раз еще печальнее, чем только что, покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208