они обещали… Впрочем, чего только они не обещали?! Однако к свадьбе короля здание построено не было, как будто все, что обещали от имени Людовика XVI, неизбежно должно было потерпеть неудачу, и смета в семьсот тысяч ливров — пророческое предвестие государственного дефицита — прямо привела по той проторенной дороге, по которой сметы неслись вскачь, к затратам в два миллиона шестьсот шестьдесят ливров и в пятнадцать тысяч пятьсот франков, что составило «легкий» дефицит в миллион девятьсот шестьдесят тысяч ливров и пятнадцать тысяч пятьсот франков; но Колизей, несмотря на дополнительное увеличение расходов, так и не был завершен.
Тем не менее он был открыт в расчете на случай, как и все, что открывается во Франции, — открыт с разрешения ратуши на месте улицы Матиньона; но на следующий день, то есть 23 мая 1771 года, тогдашние представители городских властей заявили строительным подрядчикам: «Колизей — это катафалк; распространяемые в обществе слухи о непреклонной воле министерства принудить Париж повернуться лицом к этому месту только еще больше настроили парижан против сей затеи».
Как мы видим, не стоило труда тратить около трех миллионов, чтобы прийти к такому итогу.
Плохо принятый публикой, Колизей прогорел, и в 1784 году архитектор господина графа д'Артуа купил эту землю, снес здание и, присоединив этот участок к землям королевского питомника, одну часть его предназначил для строительства нового квартала, а другую часть отвел под закладку графских конюшен, которые и заставили нас несколько отвлечься, как видим, от нашего рассказа, но мы возвращаемся к нему, сделав это отступление.
Этот новый квартал, вызванный к жизни стремлениями господина графа д'Артуа к роскоши, неизбежно должен был испытать на себе влияние принца; он был англоманом, поэтому дома надлежало строить в английском стиле, то есть без всяких украшений, хорошо проветриваемые, удобно распланированные — строить так, чтобы их можно было взять в наем или купить дешевле, чем в других местах столицы.
Отсюда следует, что если государственные интересы оставались аристократическими, то спекуляция соглашалась стать простонародной. Вот почему, как мы уже говорили в начале главы, господин граф д'Артуа трудился над тем, чтобы угодить народу, отнимая у него деньги, и привить ему понятие о роскоши, заодно увеличивая собственные доходы.
Конюшни, поддерживаемые этим экономическим принципом, были возведены быстро; они представляли собой строение со многими флигелями и просторными дворами; в первом, проходном дворе, по обе стороны располагались конюшни — здания с низкими сводами, снаружи украшенные колоннами без базисов, служившими контрфорсами сводов.
Наверно, в ту эпоху, когда критике начали подвергаться все, даже особы королевской крови — персоны священные, огражденные до сих пор от критики, по крайней мере публичной, — наверно, повторяем, в ту эпоху суровые экономисты ставили в упрек графу размер и великолепие строений, предназначенных для его лошадей; всегда находятся ревностные статистики, которые не довольствуются сравнением животных с людьми, лошадей с работниками, но из человеколюбия завидуют лошадиным подстилкам и кормушкам!
Но, к счастью, господин граф д'Артуа предвидел критические возражения, повелев выстроить свои дома в английском стиле, то есть сооружать такие филантропические жилища, где человеческие создания смогли бы жить и дышать, не платя слишком дорого, в конечном счете, за дыхание — эту первую жизненную потребность — и надеясь, что их будут беречь в работе больше, нежели графских лошадей, этих четвероногих, которым, по нашему мнению, излишне завидовали господа экономисты, ибо граф д'Артуа, хотя и устроил своим лошадям роскошную жизнь, не щадил их.
Итак, в те времена, когда происходили события, о которых мы рассказываем, Рульское предместье было застроено на английский манер; еще и поныне, по прошествии шестидесяти лет, оно в основном сохранило свои размеры и правильную планировку.
Конюшни были построены; лошадям, конюхам и жившим в этом округе парижанам жаловаться не приходилось. Только Колизей мог бы посетовать на свою судьбу, но гробницы безмолвствуют.
Мы уже отмечали, что здание было грандиозным и удобным: в нем могло разместиться три сотни лошадей; в нем проживало добрых четыре сотни человек, и г-н Белланже вовсе не лишил этих людей — вероятно, на основании того счастья, которое они вкушали, связав свою судьбу с самым утонченным вельможей той эпохи, — г-н Белланже, вопреки английской моде, вовсе не лишил этих людей скульптур и орнаментов. Среди этих украшений были более или менее примечательные: начиная с двух увенчанных трофеями будок у главного входа и кончая фронтонами над всеми проходами, на всех наружных сводах и внутри вестибюлей.
Итак, в этом необъятном здании, подобии пышного фаланстера, мирно проживала вместе с женами, детьми, курами и собаками вся прислуга графского двора или, по крайней мере, вся обслуга его конюшен; для этой деревни было большим развлечением, что оставался свободным вход в прекрасный, расположенный во втором дворе манеж, где дрессировали, выезжали, чистили великолепных английских и нормандских лошадей его светлости.
Те же самые экономисты, мелочные критики денежных окладов и охотники за синекурами, очень хитро воспротивились бы каждому служащему, даже самому благополучному в этом доме, если бы их человеколюбивые нападки склонили господина графа д'Артуа по их примеру стать филантропом, а следовательно, продать лошадей и поселить в конюшнях людей.
Мы хотим сказать здесь не о враче конюшен, как его тогда называли, не о ветеринаре, как его называют теперь, но о ветеринарном хирурге, который жил в квартирке между первым и вторым двором (окнами она выходила на солнце и на север, на деревья парка и на манеж), получая в год тысячу двести ливров жалованья.
Им был тот человек, с кем Дантон расстался накануне, в полночь, но обещал снова встретиться в десять утра, и свое обещание он намеревался выполнить, войдя 26 августа 1788 года в указанное время в массивные ворота конюшен.
— Где найти господина доктора Марата? — спросил он толстого привратника, тщетно пытавшегося сцепить на огромном животе две ладошки своих коротких ручек.
— Первый вестибюль, лестница Б, коридор Д, двенадцатая дверь, — безошибочно и в то же время совершенно машинально ответил привратник.
Под лучами нежного утреннего солнца Дантон пересек просторный двор, в разных частях которого, скребя шпорами землю, прогуливались несколько конюхов в высоких сапогах.
Через открытые фрамуги слышались могучие вздохи лошадей, с жадностью погружавших морды в мелко нарубленный эспарцет и колющий им ноздри овес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208
Тем не менее он был открыт в расчете на случай, как и все, что открывается во Франции, — открыт с разрешения ратуши на месте улицы Матиньона; но на следующий день, то есть 23 мая 1771 года, тогдашние представители городских властей заявили строительным подрядчикам: «Колизей — это катафалк; распространяемые в обществе слухи о непреклонной воле министерства принудить Париж повернуться лицом к этому месту только еще больше настроили парижан против сей затеи».
Как мы видим, не стоило труда тратить около трех миллионов, чтобы прийти к такому итогу.
Плохо принятый публикой, Колизей прогорел, и в 1784 году архитектор господина графа д'Артуа купил эту землю, снес здание и, присоединив этот участок к землям королевского питомника, одну часть его предназначил для строительства нового квартала, а другую часть отвел под закладку графских конюшен, которые и заставили нас несколько отвлечься, как видим, от нашего рассказа, но мы возвращаемся к нему, сделав это отступление.
Этот новый квартал, вызванный к жизни стремлениями господина графа д'Артуа к роскоши, неизбежно должен был испытать на себе влияние принца; он был англоманом, поэтому дома надлежало строить в английском стиле, то есть без всяких украшений, хорошо проветриваемые, удобно распланированные — строить так, чтобы их можно было взять в наем или купить дешевле, чем в других местах столицы.
Отсюда следует, что если государственные интересы оставались аристократическими, то спекуляция соглашалась стать простонародной. Вот почему, как мы уже говорили в начале главы, господин граф д'Артуа трудился над тем, чтобы угодить народу, отнимая у него деньги, и привить ему понятие о роскоши, заодно увеличивая собственные доходы.
Конюшни, поддерживаемые этим экономическим принципом, были возведены быстро; они представляли собой строение со многими флигелями и просторными дворами; в первом, проходном дворе, по обе стороны располагались конюшни — здания с низкими сводами, снаружи украшенные колоннами без базисов, служившими контрфорсами сводов.
Наверно, в ту эпоху, когда критике начали подвергаться все, даже особы королевской крови — персоны священные, огражденные до сих пор от критики, по крайней мере публичной, — наверно, повторяем, в ту эпоху суровые экономисты ставили в упрек графу размер и великолепие строений, предназначенных для его лошадей; всегда находятся ревностные статистики, которые не довольствуются сравнением животных с людьми, лошадей с работниками, но из человеколюбия завидуют лошадиным подстилкам и кормушкам!
Но, к счастью, господин граф д'Артуа предвидел критические возражения, повелев выстроить свои дома в английском стиле, то есть сооружать такие филантропические жилища, где человеческие создания смогли бы жить и дышать, не платя слишком дорого, в конечном счете, за дыхание — эту первую жизненную потребность — и надеясь, что их будут беречь в работе больше, нежели графских лошадей, этих четвероногих, которым, по нашему мнению, излишне завидовали господа экономисты, ибо граф д'Артуа, хотя и устроил своим лошадям роскошную жизнь, не щадил их.
Итак, в те времена, когда происходили события, о которых мы рассказываем, Рульское предместье было застроено на английский манер; еще и поныне, по прошествии шестидесяти лет, оно в основном сохранило свои размеры и правильную планировку.
Конюшни были построены; лошадям, конюхам и жившим в этом округе парижанам жаловаться не приходилось. Только Колизей мог бы посетовать на свою судьбу, но гробницы безмолвствуют.
Мы уже отмечали, что здание было грандиозным и удобным: в нем могло разместиться три сотни лошадей; в нем проживало добрых четыре сотни человек, и г-н Белланже вовсе не лишил этих людей — вероятно, на основании того счастья, которое они вкушали, связав свою судьбу с самым утонченным вельможей той эпохи, — г-н Белланже, вопреки английской моде, вовсе не лишил этих людей скульптур и орнаментов. Среди этих украшений были более или менее примечательные: начиная с двух увенчанных трофеями будок у главного входа и кончая фронтонами над всеми проходами, на всех наружных сводах и внутри вестибюлей.
Итак, в этом необъятном здании, подобии пышного фаланстера, мирно проживала вместе с женами, детьми, курами и собаками вся прислуга графского двора или, по крайней мере, вся обслуга его конюшен; для этой деревни было большим развлечением, что оставался свободным вход в прекрасный, расположенный во втором дворе манеж, где дрессировали, выезжали, чистили великолепных английских и нормандских лошадей его светлости.
Те же самые экономисты, мелочные критики денежных окладов и охотники за синекурами, очень хитро воспротивились бы каждому служащему, даже самому благополучному в этом доме, если бы их человеколюбивые нападки склонили господина графа д'Артуа по их примеру стать филантропом, а следовательно, продать лошадей и поселить в конюшнях людей.
Мы хотим сказать здесь не о враче конюшен, как его тогда называли, не о ветеринаре, как его называют теперь, но о ветеринарном хирурге, который жил в квартирке между первым и вторым двором (окнами она выходила на солнце и на север, на деревья парка и на манеж), получая в год тысячу двести ливров жалованья.
Им был тот человек, с кем Дантон расстался накануне, в полночь, но обещал снова встретиться в десять утра, и свое обещание он намеревался выполнить, войдя 26 августа 1788 года в указанное время в массивные ворота конюшен.
— Где найти господина доктора Марата? — спросил он толстого привратника, тщетно пытавшегося сцепить на огромном животе две ладошки своих коротких ручек.
— Первый вестибюль, лестница Б, коридор Д, двенадцатая дверь, — безошибочно и в то же время совершенно машинально ответил привратник.
Под лучами нежного утреннего солнца Дантон пересек просторный двор, в разных частях которого, скребя шпорами землю, прогуливались несколько конюхов в высоких сапогах.
Через открытые фрамуги слышались могучие вздохи лошадей, с жадностью погружавших морды в мелко нарубленный эспарцет и колющий им ноздри овес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208