Он творил добро, желая творить зло.
Оже хотел есть: обед был хорош и соблазнителен.
Ретиф, наоборот, просто сидел за столом; его руки бессильно свисали по сторонам стула, голова склонилась на грудь, и казалось, что есть он вовсе не расположен.
Он видел, как его зять сел за стол, но не замечал его, как будто Оже вообще не существовало.
Оже подавал ему, однако Ретиф только прикоснулся губами к супу и тотчас с глубоким вздохом отодвинул свою тарелку.
Оже ел суп, словно не замечая скорби старика, и решил вздохнуть лишь тогда, когда проглотил последнюю ложку.
Приступили ко второму блюду, и Ретиф, несмотря на свое нежелание, начал понемногу есть, когда пять ударов во входную дверь насторожили обоих мужчин.
Ретиф, как нам известно, жил на пятом этаже; следовательно, пять прозвучавших ударов имели отношение к нему.
Он встал, чтобы подойти к окну.
Оже, более встревоженный, чем Ретиф, поднялся вместе с ним и тотчас распахнул окно.
Внизу они увидели овернца: он, задрав голову, ждал ответа.
— Поднимайся! — крикнул ему Ретиф, потянув за шнурок, с помощью которого открывали дверь.
У каждого жильца был такой шнурок: благодаря ему можно было впускать любого человека, который стучался к нему, не утруждая себя тем, чтобы сходить вниз.
Овернец, увидев, что его ждут, поднялся наверх и вручил Ретифу пакет; казалось, в нем были гранки, какие часто приносят тем писателям, которые много печатаются.
Поэтому это было Ретифу не в новинку, но Оже украдкой взглянул на пакет.
Поспешим сообщить, что никаких подозрений у него не возникло. Следовательно, Ретиф мог повернуться к свету и даже поближе подойти к окну, не вызывая у зятя ни малейшего любопытства. Тот с неизменным аппетитом заканчивал свой обед.
Более того, временное отсутствие Ретифа и то, что он был занят, позволяло Оже пообедать плотнее.
Между тем Ретиф обернулся спиной к зятю и лицом к окну.
Смертельная бледность, тут же сменившаяся пурпурной краской волнения, залила его лицо.
Ведь он прочел следующие строки:
«Не смущайтесь, не обнаруживайте никакого волнения, ни в чем не переходите границу, которая отличает человека сильного от человека заурядного, сожгите полученное Вами письмо и приходите как можно скорее на улицу Руль-ского предместья, близ заставы, в дом с садом, у решетчатых ворот которого лежат два каменных льва.
Вы назовете Ваше имя, и Вас проведут в гостиную, где Вы увидите Вашу дочь Инженю, выжившую после того, как ее пытался убить в кассе г-на Ревельона г-н Оже, ее муж, которого она застигла в ту минуту, когда он обкрадывал своего несчастного хозяина.
Не показывайте своих чувств: мы знаем силу Вашей души; продолжайте улыбаться негодяю, который живет рядом с Вами, не давайте ему ни единого повода для подозрений; иначе он убьет и Вас.
Приходите быстрее! Мы ждем Вас!»
Когда его кровь, подгоняемая этим страшным письмом, несколько раз прилила к голове и снова отхлынула, что вызывает апоплексические удары и паралич, Ретиф выпрямился на дрожащих ногах и твердым голосом воскликнул:
— Опять плохие оттиски! Не умеют работать эти наборщики!
Потом он, скомкав листок в ладони, опустил его в карман; Оже этого не видел и не обратил на жест Ретифа ни малейшего внимания. Затем романист снова сел за стол и возобновил разговор с негодяем.
Оже насытился и был очень доволен; пищеварение проясняло ему мысли; он стал болтлив и даже повеселел.
Разоткровенничавшись, Оже перешел от веселья к грусти, и Ретиф получил чудовищное удовольствие вновь выслушать рассказ о смерти Инженю со всеми подробностями, то есть с теми лживыми измышлениями, какие злодей почерпнул в своем дьявольском коварстве и в выпитом скверном вине.
Ретиф заметно опечалился, но позволил утешить себя.
— Мой дорогой тесть, посмотрите, как все меняется в бренном мире, — разглагольствовал Оже, — ведь после того как мы пережили такое ужасное горе, мы почти счастливы от того, что вместе!
— Это правда, — невозмутимо ответил Ретиф, — ведь вы меня по-настоящему любите, Оже.
— Так же, как любил Инженю!
— Благодарю вас, — с поклоном ответил Ретиф.
Однако Оже, настроенный веселее, чем когда-либо раньше, болтал без умолку; он излагал свои планы добиться богатства и счастья, к которым приобщал папашу Ретифа с такой жалкой похвальбой, что для хладнокровного старика она звучала почти насмешкой.
Наконец, устав от всех этих пошлостей, Ретиф тихо поднялся из-за стола, улыбаясь подлому убийце, и спросил:
— Хорошо ли вы пообедали, друг мой?
— О да, отец; мы впервые поели так вкусно.
— Вы правы… Добрый обед всегда приносит облегчение, не правда ли?.. Даже горю!
— Увы!
— Даже добродетели!
Привыкший выслушивать от тестя всевозможные сентенции, Оже пропустил мимо ушей это многозначительное изречение.
Он тоже встал из-за стола и прошел к себе в комнату, чтобы надеть башмаки и сюртук, которые из бережливости снимал, приходя домой.
Тем временем Ретиф поспешил сжечь полученное письмо, и дым еще наполнял комнату, когда в нее вернулся Оже.
— Скажите-ка, что вы тут сожгли? — спросил Оже, глядя на Ретифа не столько с беспокойством, сколько с любопытством.
— Страницу из моего последнего сочинения, — ответил Ретиф.
— Зачем же уничтожать рукопись?
— Затем, что пассаж был несколько игривый, а после смерти моей несчастной дочери мое сердце не расположено радоваться, даже в моих книгах.
Оже достал носовой платок и на десерт немножко всплакнул.
Папаша Ретиф не стал задерживать зятя; вскоре Оже взял трость и отправился по своим делам.
Ретиф, притаившись у окна, смотрел, как он уходит; потом, когда зять скрылся из вида, тоже спустился вниз; однако, чтобы не вызывать подозрений, Ретиф задержался у нескольких соседних торговцев, которые каждый день расспрашивали его о том, как он поживает, или просили в двадцатый раз поведать о его несчастье.
Трудно даже представить, как сильно любят парижане уже известные истории.
Когда Ретиф предположил, что злодей Оже ушел достаточно далеко, он рискнул пойти дальше.
Но, подобно герою своего «Ночного наблюдателя», он не сворачивал за угол ни одной улицы, не удостоверившись, что Оже за ним не следит.
LXII. О ТОМ, ЧТО МОЖНО УВИДЕТЬ СКВОЗЬ ПРОСВЕРЛЕННУЮ В СТЕНЕ ДЫРКУ
По пути Ретиф позволил радости и надежде, которые принесло ему это письмо, излиться в размышлениях и жестах.
Иногда он останавливался, задумываясь над тем, не в ловушку ли хочет заманить его хитрый мошенник Оже.
В самом деле, почерк был незнакомый, в письме не было ни единого признака, который мог бы его успокоить; записку писала совершенно неизвестная Ретифу рука.
На горизонте знак ему подавала только надежда.
Этот знак внушал уверенность; если бы Ретифу сказали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208