Ими он создал себе имя еще до издания первого тома. Рорн, с его растущим купеческим сословием, новообретенной ученостью и недюжинной гордостью, дозрел как раз до нужной стадии. Он жаждал новых идей, новых вождей и новой крови. Утвердившись в своих правах, он готовился выйти из тени Силбура на солнце.
Тавалиск с легкостью добился своего. С помощью памфлетов он обрел сторонников, с помощью своих сочинений — весь город. Все были им довольны: купцам нравилось его отношение к земным благам, книжникам — его тонкие нападки на традиционную доктрину, простому люду — его остроумие.
Церковь же его возненавидела — и хуже поступить не могла. В то время в Рорне на церковников смотрели как на шпионов Силбура. К Силбуру же рорнцы относились со всевозрастающим возмущением. По какому праву этот дряхлый, разлагающийся город диктует им, как надо жить? Рорн растет и расцветает, а Силбур бескровен, как старые мощи.
Тавалиск стал во главе движения недовольных. Он ворошил угли, он раздувал огонь. Каждую ночь он выискивал в трудах Рапаскуса новое топливо и публиковал памфлет за памфлетом. Его слава ширилась, число его последователей росло. Толпа собиралась вокруг него, стоило ему выйти из подвала.
В ту пору умер старый архиепископ, и страсти накалились до предела. Силбур тут же прислал преемника и тем совершил серьезную ошибку. В Силбуре поспешили как раз потому, что сознавали, как слабеет их влияние в Рорне. Святая длань опустилась — и промахнулась. Присланный, кислолицый прелат родом из Ланхольта, добрым рорнцам был неизвестен, и город его не принял. Во время праздничного выхода его стащили с коня и всего истыкали ножами.
Этого зрелища Тавалиск никогда не мог забыть. Зверская, среди бела дня совершенная расправа показала ему, на что способны жители славного города Рорна.
После этого Силбур стал осторожнее. Опасаясь лишиться всякого влияния на Рорн, опасаясь раскола и создания в городе собственной конфессии, Церковь разрешила Рорну самому избрать себе архиепископа. Не всему Рорну, конечно, а лишь его священному синоду, но к тому времени Тавалиск возымел такую силу среди купцов и простолюдинов, что духовенство просто побоялось избрать кого-то другого. Не один Тавалиск, как видно, не мог забыть новоиспеченного архиепископа, лежащего на мостовой в луже крови. Попы ведь известные трусы.
Не прошло и месяца, как Тавалиск воссел на священный престол Рорна. Он стал самым любимым архиепископом за последнюю тысячу лет. Силбур его ненавидел, местные церковники презирали его, а святейший отец безуспешно пытался отлучить его от Церкви. Зато рорнцы его обожали как человека, обуздавшего Церковь. Тавалиск был молод, талантлив, непокорен — и вышел из народа. Он мужал вместе с городом и богател вместе с ним.
Шли месяцы, годы, десятилетия. Рорн сделался самым крупным торговым городом Обитаемых Земель, а Тавалиск — самым влиятельным служителем Церкви. Власть его была безмерной, а влиянием он мог помериться с Силбуром. Никто не отваживался более бросить ему вызов — ни его святейшество, ни старый герцог Рорнский. Тавалиск был негласным главой Церкви на востоке, а в Рорне, ставшем ему родиной, мог сойти за короля.
Тавалиск положил ладонь на рукописи Рапаскуса. Их перевозку он не мог доверить никому. Стоит кому-то обнаружить их — и он погиб. Все его мятежные доктрины, все ошеломляющие откровения и все реформаторские веяния происходят отсюда, и только рукописи могут это доказать.
Тавалиск подтащил сундук к огню. Пора сделать то, что давно уже следовало осуществить. Беря наудачу свиток за свитком, он стал швырять их в очаг. Они вспыхивали, съеживались и чернели, испуская пахучий дым. Скоро весь очаг наполнился пергаментами — они корчились точно грешники в аду. Это зрелище подействовало на Тавалиска как нельзя более утешительно. Теперь правду знают только он да Баралис.
XXVI
Мелли съежилась в уголке кровати. Она куталась в два одеяла, но даже этого было недостаточно — хотя Кайлок недавно велел Грил накрепко запереть ставни и завесить окна плотными бархатными шторами от сквозняков. Однако огня разводить он так и не позволил, и это говорило о многом. Кайлок, видимо, опасается, как бы она не подожгла дворец либо его самого.
И правильно опасается.
Мелли была не в восторге от этих новшеств. Через закрытые ставни свет проникал тонкими полосками, размечающими комнату на манер турнирного поля. У Мелли выработалось своего рода суеверие касательно этих медленно движущихся линий, и она избегала пересекать их. Это заточение явно сводит ее с ума. Надо же додуматься до такого!
Вся беда в том, что ей нечем заняться, вот в голову и лезут подобные глупости. Эти новые занавески, к примеру. Мелли была почти уверена, что прежде они висели в герцогской опочивальне. Она всего несколько раз побывала там, включая и брачную ночь, но разные мелочи как-то отложились в ней. Странно как она могла запомнить так много с ножом у горла. Но надо же ей было смотреть куда-то — а занавески лучше ножа. Короче, Мелли верила, что это те же самые занавески, но никак не могла решить, к добру это или к худу.
Эти занавески были свидетелями гибели герцога — но сама-то Мелли спаслась. Мелли понимала теперь, что никогда по-настоящему не любила герцога. Ей льстило его внимание, внушала почтение его власть, она покорялась его воле. Ей очень хотелось, чтобы ее любили ради нее самой, — веря, что это действительно так, она таяла словно воск на огне. Она не имела никакого опыта в любви, и ей не с чем было сравнивать. Герцог был первым, кто так настойчиво добивался ее. Он осыпал ее необычайными дарами и расточал ей похвалы. Он любил ее характер и признавал ее ум, обещая ей полное равенство. Герцог был самым могущественным владыкой севера — неудивительно, что все это не только льстило тщеславию Мелли, но просто ошеломляло ее.
Она была влюблена не в герцога, но в себя — такую, какой он ее видел.
Ее чувство к Таулу расставило все по местам. Когда ты по-настоящему любишь кого-то, его отсутствие не просто опустошает тебя — оно разрывает тебе сердце. Смерть герцога потрясла ее, оставив холодной, испуганной и ошеломленной. Все эти месяцы она почти не думала о нем — и теперь бы не вспомнила, если бы не зеленые бархатные шторы.
Мелли пожала плечами. Быть может, она бессердечна — но после четырех месяцев заточения, насилия и оскорблений ей невольно думается, что муж ее легко отделался.
А эти шторы все-таки добрый знак. Они не красного цвета, что само по себе благо, — и не они ли взвились, когда ворвался Таул и спас ее из рук убийцы? Быть может, им еще суждено взвиться снова.
Но на одну лишь счастливую судьбу полагаться нельзя. Мелли встала. Колени у нее хрустнули, а спина заныла, словно у старухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Тавалиск с легкостью добился своего. С помощью памфлетов он обрел сторонников, с помощью своих сочинений — весь город. Все были им довольны: купцам нравилось его отношение к земным благам, книжникам — его тонкие нападки на традиционную доктрину, простому люду — его остроумие.
Церковь же его возненавидела — и хуже поступить не могла. В то время в Рорне на церковников смотрели как на шпионов Силбура. К Силбуру же рорнцы относились со всевозрастающим возмущением. По какому праву этот дряхлый, разлагающийся город диктует им, как надо жить? Рорн растет и расцветает, а Силбур бескровен, как старые мощи.
Тавалиск стал во главе движения недовольных. Он ворошил угли, он раздувал огонь. Каждую ночь он выискивал в трудах Рапаскуса новое топливо и публиковал памфлет за памфлетом. Его слава ширилась, число его последователей росло. Толпа собиралась вокруг него, стоило ему выйти из подвала.
В ту пору умер старый архиепископ, и страсти накалились до предела. Силбур тут же прислал преемника и тем совершил серьезную ошибку. В Силбуре поспешили как раз потому, что сознавали, как слабеет их влияние в Рорне. Святая длань опустилась — и промахнулась. Присланный, кислолицый прелат родом из Ланхольта, добрым рорнцам был неизвестен, и город его не принял. Во время праздничного выхода его стащили с коня и всего истыкали ножами.
Этого зрелища Тавалиск никогда не мог забыть. Зверская, среди бела дня совершенная расправа показала ему, на что способны жители славного города Рорна.
После этого Силбур стал осторожнее. Опасаясь лишиться всякого влияния на Рорн, опасаясь раскола и создания в городе собственной конфессии, Церковь разрешила Рорну самому избрать себе архиепископа. Не всему Рорну, конечно, а лишь его священному синоду, но к тому времени Тавалиск возымел такую силу среди купцов и простолюдинов, что духовенство просто побоялось избрать кого-то другого. Не один Тавалиск, как видно, не мог забыть новоиспеченного архиепископа, лежащего на мостовой в луже крови. Попы ведь известные трусы.
Не прошло и месяца, как Тавалиск воссел на священный престол Рорна. Он стал самым любимым архиепископом за последнюю тысячу лет. Силбур его ненавидел, местные церковники презирали его, а святейший отец безуспешно пытался отлучить его от Церкви. Зато рорнцы его обожали как человека, обуздавшего Церковь. Тавалиск был молод, талантлив, непокорен — и вышел из народа. Он мужал вместе с городом и богател вместе с ним.
Шли месяцы, годы, десятилетия. Рорн сделался самым крупным торговым городом Обитаемых Земель, а Тавалиск — самым влиятельным служителем Церкви. Власть его была безмерной, а влиянием он мог помериться с Силбуром. Никто не отваживался более бросить ему вызов — ни его святейшество, ни старый герцог Рорнский. Тавалиск был негласным главой Церкви на востоке, а в Рорне, ставшем ему родиной, мог сойти за короля.
Тавалиск положил ладонь на рукописи Рапаскуса. Их перевозку он не мог доверить никому. Стоит кому-то обнаружить их — и он погиб. Все его мятежные доктрины, все ошеломляющие откровения и все реформаторские веяния происходят отсюда, и только рукописи могут это доказать.
Тавалиск подтащил сундук к огню. Пора сделать то, что давно уже следовало осуществить. Беря наудачу свиток за свитком, он стал швырять их в очаг. Они вспыхивали, съеживались и чернели, испуская пахучий дым. Скоро весь очаг наполнился пергаментами — они корчились точно грешники в аду. Это зрелище подействовало на Тавалиска как нельзя более утешительно. Теперь правду знают только он да Баралис.
XXVI
Мелли съежилась в уголке кровати. Она куталась в два одеяла, но даже этого было недостаточно — хотя Кайлок недавно велел Грил накрепко запереть ставни и завесить окна плотными бархатными шторами от сквозняков. Однако огня разводить он так и не позволил, и это говорило о многом. Кайлок, видимо, опасается, как бы она не подожгла дворец либо его самого.
И правильно опасается.
Мелли была не в восторге от этих новшеств. Через закрытые ставни свет проникал тонкими полосками, размечающими комнату на манер турнирного поля. У Мелли выработалось своего рода суеверие касательно этих медленно движущихся линий, и она избегала пересекать их. Это заточение явно сводит ее с ума. Надо же додуматься до такого!
Вся беда в том, что ей нечем заняться, вот в голову и лезут подобные глупости. Эти новые занавески, к примеру. Мелли была почти уверена, что прежде они висели в герцогской опочивальне. Она всего несколько раз побывала там, включая и брачную ночь, но разные мелочи как-то отложились в ней. Странно как она могла запомнить так много с ножом у горла. Но надо же ей было смотреть куда-то — а занавески лучше ножа. Короче, Мелли верила, что это те же самые занавески, но никак не могла решить, к добру это или к худу.
Эти занавески были свидетелями гибели герцога — но сама-то Мелли спаслась. Мелли понимала теперь, что никогда по-настоящему не любила герцога. Ей льстило его внимание, внушала почтение его власть, она покорялась его воле. Ей очень хотелось, чтобы ее любили ради нее самой, — веря, что это действительно так, она таяла словно воск на огне. Она не имела никакого опыта в любви, и ей не с чем было сравнивать. Герцог был первым, кто так настойчиво добивался ее. Он осыпал ее необычайными дарами и расточал ей похвалы. Он любил ее характер и признавал ее ум, обещая ей полное равенство. Герцог был самым могущественным владыкой севера — неудивительно, что все это не только льстило тщеславию Мелли, но просто ошеломляло ее.
Она была влюблена не в герцога, но в себя — такую, какой он ее видел.
Ее чувство к Таулу расставило все по местам. Когда ты по-настоящему любишь кого-то, его отсутствие не просто опустошает тебя — оно разрывает тебе сердце. Смерть герцога потрясла ее, оставив холодной, испуганной и ошеломленной. Все эти месяцы она почти не думала о нем — и теперь бы не вспомнила, если бы не зеленые бархатные шторы.
Мелли пожала плечами. Быть может, она бессердечна — но после четырех месяцев заточения, насилия и оскорблений ей невольно думается, что муж ее легко отделался.
А эти шторы все-таки добрый знак. Они не красного цвета, что само по себе благо, — и не они ли взвились, когда ворвался Таул и спас ее из рук убийцы? Быть может, им еще суждено взвиться снова.
Но на одну лишь счастливую судьбу полагаться нельзя. Мелли встала. Колени у нее хрустнули, а спина заныла, словно у старухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153