И хорошо, что не принял, а то не миновать бы беды. А он: «Если тебя зовут Араб Абдулла, то меня зовут Хергеле Рыза. Хергеле Рыза! Понял? Хергеле». А я не понимаю, что он там бормочет. Ну, думаю, попал в историю... Только подумал, он как рявкнет: «Вставай, пошли в участок!» А я ему опять спокойно: «Ты, видно, ошибся, ступай своей дорогой, От Горшка Два Вершка». Так он и запрыгал от злости, словно резиновый мяч. Вижу, теперь не до шуток. Вскочил да как заору: «Ах ты, мелочь пузатая! Убирайся!» Он—за пистолет. Ну, тут меня черт попутал. Схватил я его за портупею и выкинул через окно. Ни стекол, ни рамы не осталось. Меня схватили, потащили в управление. Дали палок, да таких, что даже я воззвал к аллаху. Человек выносливее железа, клянусь! Если скажут, что кто-то умер от палок, не верь — вранье... Было бы мне суждено умереть от палок, от меня даже косточек не осталось бы. Ведь на мне живого места не было. Ну, думаю, пропал, да как крикну: «Ах вы, гяуры... вы что, из Национальной армии, что ли? Чтоб вас всех вместе с Тахсином...» А Тахсин-бей, оказывается, наблюдал через дверь. Он сразу приказал прекратить избиение. Люблю я благородного человека. От людей большой души никогда вреда не бывает. Тахсин-бей — благородный, только разве он волен?.. Нашелся тут один тип — комиссар Али-бей. Подлец, пробы негде ставить. Я однажды посмеялся над ним в истории с одной женщиной. Так он возьми, да и скажи Тахсин-бею: «Этот тип связан с Национальной армией». Врал прямо в глаза! Что же он может наговорить за моей спиной? Представляешь! Я чуть голову не потерял. Ну, думаю, если не сдержусь, пропал! Так ведь и на Чертов остров угодить можно. Ах, Абдулла! Тебе приходит конец, сынок! Спрашивают. «Ей-богу,— говорю,—паша, клевета!.. Ноги твои целую!» А сам вот-вот заплачу от обиды. И правда, закапали слезинки, как бусинки. Как
закричу: «Ни за что не признаю! Никогда! Я столько лет верно служил нашему падишаху... Будь проклята Национальная армия! Да здравствует мой падишах!» Так кричал, что стекла зазвенели. А голосок мой и без того всем известен: я всегда подавал команду, когда качали насос во время пожаров. Его узнавали за несколько кварталов, говорили: «Это кричит Абдулла». Тахсин-бей засмеялся. «Оставьте»,— приказал он. Вот и прекратили меня избивать, а дело передали в суд. Заработал два года и десять месяцев.
— Дай бог, чтобы все прошло.
— Пройти-то пройдет, но след останется... Душа болит оттого, что, как ни говори, а дело ерундовое. Вот если бы я устроил аварию или убил кого-нибудь, тогда другой разговор... У нашего народа уже веры в аллаха не осталось, сынок, гяуры и то лучше нас.
— Какие гяуры?
— Да какие угодно. У них хоть совесть есть...
— Вы не любите Национальную армию?—Кямиль-бей спросил это очень серьезно, с большим внутренним напряжением.
Абдулла-ага скривил губы, словно услышал что-то бессмысленное.
— Я не знаю, — ответил он,— что такое Национальная армия. Понятия не имею. Одни говорят, что это большевики, другие—московитяне... Появился какой-то Кемаль-паша... Ну и бог с ним... Если хочешь знать правду, мы, тюремный люд, за тех, кто нас отсюда выпустит. Будь то гяуры, греки или Кемаль-паша — нам все равно. Кто объявит амнистию, тот пусть и здравствует... и точка.
— Амнистия будет обязательно... Не беспокойтесь...
— А чего мне беспокоиться... Если не хотят, пусть не объявляют... аллах с ними!
В комнату заглянул Чукур.
— Тебя спрашивают, ага! —сказал он Абдулле.
— Кто там? Если какая-нибудь дрянь, скажи, что меня дома нет, в баню пошел...— И он сам засмеялся своей шутке.—А может быть, пришла она?
— Да, это сестра Елена.
— Ну, так бы и говорил, бессовестный! Снова принесла всякой всячины.— Он подмигнул Кямиль-бею. — Уж если эти женщины влюбятся, просто беда. Полюбила меня,
так теперь, что наберет, все сюда тащит... Извините меня, господа, счастливо оставаться.
Хитро подмигивая и манерно покачиваясь, Абдулла вышел из комнаты, оставив после себя немного тоски, немного сострадания и какое-то чувство брезгливости. Ихсан засмеялся, стараясь рассеять тоскливое настроение.
— Араб Абдулла бедовый, —сказал он. — Его надо знать. Вот Ахмет знает... а у вас еще нет опыта... Он отвечает за все, что делается в тюрьме, в которой восемьсот заключенных. Хозяин этого большого хлева уважает меня. Абдулла-ага мог не разрешить — и у нас не было бы свиданий. Для свиданий с политическими заключенными существует определенный день, и в этот день управление полиции обязательно присылает сюда своего представителя.
— А сейчас разве начальство не будет знать о нашем визите?
— Думаю, что нет.
— А если донесет кто-нибудь из заключенных?
— Да что вы... Абдулла-ага ему шею свернет. — А если начальник?
— Ведь я сказал, что Абдулла-ага шею свернет.
— Даже начальнику?
— Конечно... Абдулла-ага еженедельно дает начальнику сумму, равную его месячному жалованью. Как вы думаете, кто из них имеет большую власть?
— Это деньги, которые ему приносит гречанка?
— Нет, деньги заключенных. Доход от кофейни принадлежит Абдулла-аге, налог за игру в карты — тоже ему. Он же получает доход от продажи наркотиков и, наконец, деньги «за то, чтобы уберег тебя аллах» от всех приходящих и уходящих.
— Вы шутите... Разве восемьсот человек позволят грабить себя одному проходимцу?
— И еще дрожат от страха!
— В Стамбуле, в центре Османской империи?!
— Да, вот именно.
— Почему же они не жалуются?
— Кто? Те, кого он обирает?
— Да...
— Не могут... За поясом у Абдулла-аги здоровенный кинжал. Да к тому же в его свите всегда не меньше трех-пяти бродяг с ножами. Но дело не только в этом... Здесь
своего рода организация... Закон ведь тоже на стороне Аб-дулла-аги...
— Не понимаю... Это серьезно?
— Конечно, серьезно... Вся администрация тюрьмы материально зависит от Абдулла-аги. Идти против него — значит до некоторой степени идти против закона, вернее, против представителей закона... Тогда закон в лице его здешних представителей обрушится на благородного жалобщика. Сначала составят протокол... затем еще один протокол... На третьем протоколе генеральный прокурор напишет резолюцию: «Всыпать этому мерзавцу! Дабы не нарушал порядка». Стражники вместе с дружками Абдулла-аги потащат вниз, в карцер, любого, кто попытается нарушить этот порядок. Всыплют палок... Да таких, что кости затрещат.
— Этому трудно поверить... Я так удивлен...
— Чем? Разве то, что сделал Али Кемаль, лучше?
Выйдя из тюрьмы и расставшись с Ахметом на трамвайной остановке, Кямиль-бей углубился в свои мысли. Сердце его было полно горечи. Несомненно, Ихсан совершал нечто героическое. Он отдавал всего себя «опасному делу». Но не задумывался над грозившей опасностью, верил в благополучный исход, не жаловался, и даже казался довольным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89