Большинство из них держались надменно, высокомерно и с таким осведомленным видом, с такой самоуверенностью критиковали события и людей, точно были правителями, вынужденными эмигрировать из своих стран в результате восстаний. Они ничего не ценили, ничего не признавали, кроме своих собственных произведений, хотя зачастую не могли скрыть, что находятся не в ладах с этими произведениями и даже с самими собой. Это были хотя и неглупые, но высокопарные, беспомощные и жалкие болтуны с большими претензиями и пустыми карманами. При первом же знакомстве они старались показать свое превосходство и, желая уколоть собеседника, выпускали все свои иглы, подобно ежу, а сами прятались, как черепахи, в панцирь пустых и на пыщенных слов.
Кямиль-бей очень скоро понял, как трудно с большин-ством из них не только подружиться, но (поддерживать простое знакомство. Казалось, они всегда опасаются как бы кто-то, используя дружбу, не присвоил себе их мысли и идеи. Узнав их поближе, Кямиль-бей не мог не удивляться, что эти несчастные, подозрительные люди, ушедшие целиком в самих себя, решаются писать и тем самым раскрыть свои сокровенные мысли и чувства. Они ко всему относились с величайшим недоверием и, как дикари, в одно мгновение переходили от дружбы к вражде, от добродушия к гневу. Но в этом была лишь внешняя сторона отношений, маленький кусочек видимой правды. Случалось, что они писали друг о друге самые невероятные вещи, нанося удары по наиболее уязвимому месту — гордости художника. Но едва свидетели их ожесточенных споров приходили к выводу, что теперь-то они никогда не примирятся, как один из них, первый успевший напиться пьяным, бежал к другому и, сжимая обиженного в объятьях, горячо просил прощения.
Кямиль-бей сравнивал этих журналистов с дурно воспитанными, избалованными, болезненными детьми и первое время, находясь среди них, испытывал какое-то странное чувство стыда, сознавая себя намного здоровее и морально, и физически.
Возможно, они не знали, какая из рек длиннее и шире — Миссисипи или Амазонка, но в некоторых областях их знания просто поражали. Были такие, которые разъясняли «месневи» правильнее и точнее автора. Многие часами могли говорить об исламе, приводя отрывки из корана и хадиса, освещая историю пророка Мохаммеда, упоминая исторические даты... Другие, которые говорили и писали по-французски не хуже Вольтера, знали все философские учения мира и жизнь всех философов, кроме Маркса.
Их осведомленность в некоторых областях ошеломляла, их невежество в других нередко вызывала улыбку.Стоило в присутствии крупного поэта похвалить его собрата, как он заболевал на целую неделю. Достаточно было невзначай произнести слово «маленький» или «карлик», чтобы низкорослый писатель месяцами считал себя оскорбленным.
Кямиль-бей познакомился с Хусейном Рахми, похожим, несмотря на свои усы, на симпатичную старушку в мужской одежде, с Риза Тевфиком, у которого шнурки на ботинках были все в узлах, хотя он и был министром, и с милейшим Ахметом Расимом, не имевшим ничего общего с худеньким, застенчивым мальчиком, о котором он писал в своих воспоминаниях.
Эти трое были намного выше других по своему кругозору, но, живя в побежденной стране, так присмирели, словно давно примирились с поражением. Как все образованные люди, не знающие своего народа, они никогда не пробовали на него опереться. Каждый из них считал, что одинок в борьбе, и, падая, уже не находил в себе сил подняться. Империя, побежденная оттого, что пренебрегала народом, стала на колени и потянула за собой интеллигенцию.
Для османской интеллигенции не существовало иного выхода, как уйти в прошлое. Но, очевидно, не было уже и прошлого, где можно было бы спрятаться от настоящего.
Анатолия? Это было место ссылки, край, породивший младотурок. Но сейчас и младотурки предали родину. Казалось, не оставалось ничего другого, как сидеть и пла-
кать, уйдя в себя, страдать от угрызений совести и жить, сетуя на маленькие, ничтожные, смешные горести, радуясь маленьким, ничтожным, смешным радостям. А потом умереть.
Беседы с ними, их выступления в меджлисе, где порой бывал Кямиль-бей, приводили его в трепет. Если бы в Анатолии не шла борьба, ему ничего бы не оставалось, как влиться в общество спесивых, беспомощных людей. Анатолия! При одной мысли о том, что он примет участие в борьбе, делалось и радостно и страшно.
Мало-помалу становилось очевидным, что события в Анатолии — это не только борьба за освобождение родины, они имеют и иной смысл, иную цель. Если бы движение не имело этого глубокого значения и борьба в конечном счете не привела бы к этой другой цели, тогда не было бы смысла даже в победе. Все жертвы в Анатолии окажутся напрасными. Они бесследно канут в вечность, как все жизни, отданные в боях, жизни победителей и жизни побежденных. Бесконечные миллионы напрасно...
Однажды, оставшись после одной из таких бесед наедине с Недиме-ханым, Кямиль-бей высказал ей свои сомнения. В комнате еще сохранилось что-то от напыщенности и высокомерия господ, только что сидевших в креслах. Подумав немного, она ответила:
— Вы правы. Или разложение интеллигенции привело империю к падению, или падающая империя раздавила интеллигенцию. Результат один и тот же. Мы — обломки этого падения. После победы страну ни в коем случае нельзя отдавать в наши руки. Это было бы страшной ошибкой, равносильной измене. — В глазах Недиме-ханым зажглись горячие огоньки. — Как хорошо!—сказала она.— Анатолия должна не только победить в войне, она должна сделать нечто гораздо более значительное, то, чего не могли сделать ни «танзимат», ни младотурецкая революция. Почему младотурецкая революция, хотя и была передовым движением, не смогла изменить структуру страны? Потому что руководители революции не знали действительных нужд народа, не вовлекли его в движение. Ихсан принес мне с войны большое слово. Пока я жива, я буду носить его в сердце и завещаю своим детям. Однажды Ихсан ска-
зал мне: «Думал я, думал, и знаешь, к какому выводу пришел? Конституция принесла свободу стране... Это несомненно... Но кому она отдала ее? Группе тех же деспотов, из рук которых она с боем была вырвана. Вот почему, когда я думаю об устраиваемых в Стамбуле праздниках свободы К мне хочется плакать». Как верно сказано, не правда ли? — Да, совершенно верно! Служившие тирану вначале немного притаились, но затем пришли в себя и обняли героев свободы, да так, что у тех захватило дыхание, глаза затекли кровью, и они перестали видеть, чувствовать, понимать.
— Да, это так... народ в революции не участвовал. А революционер неожиданно превратился в зятя падишаха! Какого падишаха? Несчастного дряхлого старца, любителя коньяка, которого насмешливо называют Белым быком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Кямиль-бей очень скоро понял, как трудно с большин-ством из них не только подружиться, но (поддерживать простое знакомство. Казалось, они всегда опасаются как бы кто-то, используя дружбу, не присвоил себе их мысли и идеи. Узнав их поближе, Кямиль-бей не мог не удивляться, что эти несчастные, подозрительные люди, ушедшие целиком в самих себя, решаются писать и тем самым раскрыть свои сокровенные мысли и чувства. Они ко всему относились с величайшим недоверием и, как дикари, в одно мгновение переходили от дружбы к вражде, от добродушия к гневу. Но в этом была лишь внешняя сторона отношений, маленький кусочек видимой правды. Случалось, что они писали друг о друге самые невероятные вещи, нанося удары по наиболее уязвимому месту — гордости художника. Но едва свидетели их ожесточенных споров приходили к выводу, что теперь-то они никогда не примирятся, как один из них, первый успевший напиться пьяным, бежал к другому и, сжимая обиженного в объятьях, горячо просил прощения.
Кямиль-бей сравнивал этих журналистов с дурно воспитанными, избалованными, болезненными детьми и первое время, находясь среди них, испытывал какое-то странное чувство стыда, сознавая себя намного здоровее и морально, и физически.
Возможно, они не знали, какая из рек длиннее и шире — Миссисипи или Амазонка, но в некоторых областях их знания просто поражали. Были такие, которые разъясняли «месневи» правильнее и точнее автора. Многие часами могли говорить об исламе, приводя отрывки из корана и хадиса, освещая историю пророка Мохаммеда, упоминая исторические даты... Другие, которые говорили и писали по-французски не хуже Вольтера, знали все философские учения мира и жизнь всех философов, кроме Маркса.
Их осведомленность в некоторых областях ошеломляла, их невежество в других нередко вызывала улыбку.Стоило в присутствии крупного поэта похвалить его собрата, как он заболевал на целую неделю. Достаточно было невзначай произнести слово «маленький» или «карлик», чтобы низкорослый писатель месяцами считал себя оскорбленным.
Кямиль-бей познакомился с Хусейном Рахми, похожим, несмотря на свои усы, на симпатичную старушку в мужской одежде, с Риза Тевфиком, у которого шнурки на ботинках были все в узлах, хотя он и был министром, и с милейшим Ахметом Расимом, не имевшим ничего общего с худеньким, застенчивым мальчиком, о котором он писал в своих воспоминаниях.
Эти трое были намного выше других по своему кругозору, но, живя в побежденной стране, так присмирели, словно давно примирились с поражением. Как все образованные люди, не знающие своего народа, они никогда не пробовали на него опереться. Каждый из них считал, что одинок в борьбе, и, падая, уже не находил в себе сил подняться. Империя, побежденная оттого, что пренебрегала народом, стала на колени и потянула за собой интеллигенцию.
Для османской интеллигенции не существовало иного выхода, как уйти в прошлое. Но, очевидно, не было уже и прошлого, где можно было бы спрятаться от настоящего.
Анатолия? Это было место ссылки, край, породивший младотурок. Но сейчас и младотурки предали родину. Казалось, не оставалось ничего другого, как сидеть и пла-
кать, уйдя в себя, страдать от угрызений совести и жить, сетуя на маленькие, ничтожные, смешные горести, радуясь маленьким, ничтожным, смешным радостям. А потом умереть.
Беседы с ними, их выступления в меджлисе, где порой бывал Кямиль-бей, приводили его в трепет. Если бы в Анатолии не шла борьба, ему ничего бы не оставалось, как влиться в общество спесивых, беспомощных людей. Анатолия! При одной мысли о том, что он примет участие в борьбе, делалось и радостно и страшно.
Мало-помалу становилось очевидным, что события в Анатолии — это не только борьба за освобождение родины, они имеют и иной смысл, иную цель. Если бы движение не имело этого глубокого значения и борьба в конечном счете не привела бы к этой другой цели, тогда не было бы смысла даже в победе. Все жертвы в Анатолии окажутся напрасными. Они бесследно канут в вечность, как все жизни, отданные в боях, жизни победителей и жизни побежденных. Бесконечные миллионы напрасно...
Однажды, оставшись после одной из таких бесед наедине с Недиме-ханым, Кямиль-бей высказал ей свои сомнения. В комнате еще сохранилось что-то от напыщенности и высокомерия господ, только что сидевших в креслах. Подумав немного, она ответила:
— Вы правы. Или разложение интеллигенции привело империю к падению, или падающая империя раздавила интеллигенцию. Результат один и тот же. Мы — обломки этого падения. После победы страну ни в коем случае нельзя отдавать в наши руки. Это было бы страшной ошибкой, равносильной измене. — В глазах Недиме-ханым зажглись горячие огоньки. — Как хорошо!—сказала она.— Анатолия должна не только победить в войне, она должна сделать нечто гораздо более значительное, то, чего не могли сделать ни «танзимат», ни младотурецкая революция. Почему младотурецкая революция, хотя и была передовым движением, не смогла изменить структуру страны? Потому что руководители революции не знали действительных нужд народа, не вовлекли его в движение. Ихсан принес мне с войны большое слово. Пока я жива, я буду носить его в сердце и завещаю своим детям. Однажды Ихсан ска-
зал мне: «Думал я, думал, и знаешь, к какому выводу пришел? Конституция принесла свободу стране... Это несомненно... Но кому она отдала ее? Группе тех же деспотов, из рук которых она с боем была вырвана. Вот почему, когда я думаю об устраиваемых в Стамбуле праздниках свободы К мне хочется плакать». Как верно сказано, не правда ли? — Да, совершенно верно! Служившие тирану вначале немного притаились, но затем пришли в себя и обняли героев свободы, да так, что у тех захватило дыхание, глаза затекли кровью, и они перестали видеть, чувствовать, понимать.
— Да, это так... народ в революции не участвовал. А революционер неожиданно превратился в зятя падишаха! Какого падишаха? Несчастного дряхлого старца, любителя коньяка, которого насмешливо называют Белым быком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89