У нас говорят: «Что ни делается, все к лучшему». Конечно, хорошо бы ничего не случалось, но что поделаешь, ведь уже случилось! Аллах, ниспославший горе, когда-нибудь подарит и радость. Даже гора не смогла вынести горя аллаха, а люди выдержали — ведь мы выносливые. Великий аллах милостив! Он даже самого плохого раба своего не забывает. Он делает все, чтобы испытать нас. Разве не говорил он: «Раб мой! Если ты
сойдешь с пути истины, я оставлю тебя в руках подлеца И тем воспитаю тебя». Вот мы и попали в руки иттихади-стов. Разве не говорил он: «Раб мой! Если опять не перевоспитаешься, я проучу тебя, ниспослав голод». И мы пережили голод во время мировой войны... Но мы не поняли, что это нам предостережение. «О раб мой!—сказал великий аллах.— Если опять не перевоспитаешься, я оставлю тебя под пятой гяура!» И мы оказались под пятой неверных. Великий аллах, повернувший московитов от Стамбула, привел сюда с другого конца света англичан. Если мы и на сей раз не опомнимся, то аллах испытает нас потерей чести и совести. Великий аллах сказал, что... Бритва не беспокоит?
— Нет.
— Я ее недавно точил. Этой бритвой я не всякого брею. Только таких господ, как ты... О чем я говорил?.. Великий аллах сказал: «Если не поумнеешь, испытав несчастья, которые я тебе ниспослал,, то я перевоспитаю тебя потерей чести и совести». Это уж хуже всего, если аллах будет так воспитывать наших братьев по вере. Но, что поделаешь, бейим, к этому идет, по всему видно. Ты не смотри, что мы в Стамбуле так живем! На то он и называется Исламбол . На этот город с утра до ночи нисходит проклятье аллаха и только с ночи до утра — его милость. Ты, наверное, видел огромные склепы на кладбище. Вот мы и живы только их благочестием. Да еще молитвами нашего падишаха. Вся Анатолия стала гяурской. Говорят, что там уже началось испытание потерей чести. Сам я не видел, но слышал от приезжих. Говорят, там все стали большевиками. Потеряли и честь и совесть. В Анкаре все двери открыты, входи кто хочет. Зашел в дом — и любая женщина твоя. Да простит меня аллах! У нас тоже все перепуталось. Чаршафы стали совсем другими, какие это чар-шафы! Во время рамазана я ходил в мечеть Беязит. Службу вел ходжа, лаз по национальности. То был не ходжа, а целое Аравийское море. Так велики были его знания обо всем, что происходит на земле и на небе. Казалось, он прочел и запомнил все книги на свете. Что ни слово — жемчужина. Он говорил: «Не женщины виноваты. На страшном суде будут гореть не они, а их отцы, матери,
старшие братья, мужья. Раньше был такой обычай: там, где находился мужчина, женщина голоса не подавала. Ведь по шариату чужой человек не должен слышать ее голос. Шариат прежде всего запрещает голос, а уж потом лицо». Что же происходит теперь? В трамваях, на пароходах женщины не дают мужчинам и слова вымолвить. Бритва хороша?
— Хороша.
— Ты не смотри, что она старая и короткая, зато настоящая английская. Если человек делает хорошую вещь, мне безразлично, что он англичанин, гяур. Деньги нужно вкладывать в английский товар. Не так ли?
— Сталь их известна.
— И сталь... и ткани... Они не спали, как мы, а работали. Мы грызлись друг с другом, а они трудились. Это тоже чудо великого аллаха. Я спрашивал нашего батальонного имама, он мне сказал, что аллах отдал мир гяурам. В этом мире лжи они будут жить с наукой, а мы с верой. Наш хромой имам бедовый... Хоть и не такой, как тот лаз, но говорить умеет. Наверху кто-то повесился. Ходже сказали, чтобы он его обмыл. Ходжа отказался, заявил, что самоубийца уходит без веры, обмывать его не положено. Похороним его и так, необмытым, как гяура.
— Да и без благословения аллаха, — вмешался в разговор Ибрагим. — На его лице не осталось света веры. Оно похоже на морду ишака... Язык высунулся и распух.
Через полчаса после бритья Кямиль-бея в сопровождении двух вооруженных солдат повели наверх. Из комнаты около лестницы доносились звуки уда, кто-то пел: «Этот беспощадный ветер пахнет бурей».
Кямиль-бей вспомнил палача Абдульвахаба, взгляд, которым тот смотрел на него. Так смотрит мясник на овцу, которую собирается купить на убой. Тюрьма... Пытки... Самоубийство... предательство родины... и песни под аккомпанемент уда.
«Расскажи я кому-нибудь, не поверили бы! Почему мы стали такими?»
Волнение улеглось, но его терзала мысль о встрече с этим ничтожеством следователем. Когда он вспоминал его и писаря, ему становилось жутко. Он ясно видел глаза
этого дурня, в которых светилось торжество от сознания своей власти. Кямиль-бей всегда презирал людей, которые, видя чужую беду, горячо благодарят аллаха за собственное благополучие.
Они остановились у двери одной из комнат. Когда конвоир вошел в нее, Кямиль-бей опять вспомнил Ахмета. Неужели и у него первые дни ареста проходили так же? Как к нему относились? О чем он думал? Что вспоминал? Горло у Кямиль-бея пересохло. В сердце вспыхнула злоба на самого себя. Почему он не жалел Ахмета? Ведь это же подлость!
— Входи.
Кямиль-бей на миг задержался, как бы готовясь к бою, и вошел в комнату. За столом сидел незнакомый офицер. Он встал и, улыбаясь, протянул Кямиль-бею руку.
— Входите, бей-эфенди!
Кямиль-бей стремительно подошел к офицеру и пожал его руку. Он был поражен приемом.
— Извольте присесть... Вот сюда, прошу...
Справа от стола стояло удобное сафьяновое кресло, очевидно заранее приготовленное. Кямиль-бей сел, сильно волнуясь. Офицер стал перебирать лежащие перед ним бумаги.
— Ваш покорный слуга — майор генерального штаба Бурханеттин-бей,— сказал офицер, поглаживая рукой подбородок.— А вы сын его превосходительства покойного Селим-паши, не так ли?
— Да, эфендим.
— Мне выпала высокая честь... Очень сожалею, что нам пришлось познакомиться при таких не совсем приятных обстоятельствах. Я весьма огорчен, бей-эфенди. Воз-. можно, вы и не знаете меня, но у нас много общих друзей. Помните военного атташе нашего посольства в Париже?
— Какого периода, эфендим?
— С девятьсот девятого по девятьсот тринадцатый. Джеляль-бея? В то время я проходил в Париже стажировку. Как-то вы были приглашены на прием в посольство. Но в этот день я вынужден был выехать с заданием в Тулон, и, к сожалению, мы не смогли познакомиться.
— Я тоже сожалел... Я много слышал от друзей о ваших заслугах. И мне очень хотелось познакомиться с вами.— Кямиль-бей запнулся, стыдясь своей лжи.— Скучаете по Парижу?
— Еще бы! Не только по Парижу, но и по парижанкам. Кямиль-бей едва не сказал: «У нас французов полным-полно, больше, чем надо». Но улыбнулся, стараясь скрыть возмущение.— Культурным иностранцам трудно забыть интеллигентных женщин этого народа,— сказал он.
— Да, они незабываемы... — Майор вздохнул. — Особенно для нас, близко узнавших Европу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
сойдешь с пути истины, я оставлю тебя в руках подлеца И тем воспитаю тебя». Вот мы и попали в руки иттихади-стов. Разве не говорил он: «Раб мой! Если опять не перевоспитаешься, я проучу тебя, ниспослав голод». И мы пережили голод во время мировой войны... Но мы не поняли, что это нам предостережение. «О раб мой!—сказал великий аллах.— Если опять не перевоспитаешься, я оставлю тебя под пятой гяура!» И мы оказались под пятой неверных. Великий аллах, повернувший московитов от Стамбула, привел сюда с другого конца света англичан. Если мы и на сей раз не опомнимся, то аллах испытает нас потерей чести и совести. Великий аллах сказал, что... Бритва не беспокоит?
— Нет.
— Я ее недавно точил. Этой бритвой я не всякого брею. Только таких господ, как ты... О чем я говорил?.. Великий аллах сказал: «Если не поумнеешь, испытав несчастья, которые я тебе ниспослал,, то я перевоспитаю тебя потерей чести и совести». Это уж хуже всего, если аллах будет так воспитывать наших братьев по вере. Но, что поделаешь, бейим, к этому идет, по всему видно. Ты не смотри, что мы в Стамбуле так живем! На то он и называется Исламбол . На этот город с утра до ночи нисходит проклятье аллаха и только с ночи до утра — его милость. Ты, наверное, видел огромные склепы на кладбище. Вот мы и живы только их благочестием. Да еще молитвами нашего падишаха. Вся Анатолия стала гяурской. Говорят, что там уже началось испытание потерей чести. Сам я не видел, но слышал от приезжих. Говорят, там все стали большевиками. Потеряли и честь и совесть. В Анкаре все двери открыты, входи кто хочет. Зашел в дом — и любая женщина твоя. Да простит меня аллах! У нас тоже все перепуталось. Чаршафы стали совсем другими, какие это чар-шафы! Во время рамазана я ходил в мечеть Беязит. Службу вел ходжа, лаз по национальности. То был не ходжа, а целое Аравийское море. Так велики были его знания обо всем, что происходит на земле и на небе. Казалось, он прочел и запомнил все книги на свете. Что ни слово — жемчужина. Он говорил: «Не женщины виноваты. На страшном суде будут гореть не они, а их отцы, матери,
старшие братья, мужья. Раньше был такой обычай: там, где находился мужчина, женщина голоса не подавала. Ведь по шариату чужой человек не должен слышать ее голос. Шариат прежде всего запрещает голос, а уж потом лицо». Что же происходит теперь? В трамваях, на пароходах женщины не дают мужчинам и слова вымолвить. Бритва хороша?
— Хороша.
— Ты не смотри, что она старая и короткая, зато настоящая английская. Если человек делает хорошую вещь, мне безразлично, что он англичанин, гяур. Деньги нужно вкладывать в английский товар. Не так ли?
— Сталь их известна.
— И сталь... и ткани... Они не спали, как мы, а работали. Мы грызлись друг с другом, а они трудились. Это тоже чудо великого аллаха. Я спрашивал нашего батальонного имама, он мне сказал, что аллах отдал мир гяурам. В этом мире лжи они будут жить с наукой, а мы с верой. Наш хромой имам бедовый... Хоть и не такой, как тот лаз, но говорить умеет. Наверху кто-то повесился. Ходже сказали, чтобы он его обмыл. Ходжа отказался, заявил, что самоубийца уходит без веры, обмывать его не положено. Похороним его и так, необмытым, как гяура.
— Да и без благословения аллаха, — вмешался в разговор Ибрагим. — На его лице не осталось света веры. Оно похоже на морду ишака... Язык высунулся и распух.
Через полчаса после бритья Кямиль-бея в сопровождении двух вооруженных солдат повели наверх. Из комнаты около лестницы доносились звуки уда, кто-то пел: «Этот беспощадный ветер пахнет бурей».
Кямиль-бей вспомнил палача Абдульвахаба, взгляд, которым тот смотрел на него. Так смотрит мясник на овцу, которую собирается купить на убой. Тюрьма... Пытки... Самоубийство... предательство родины... и песни под аккомпанемент уда.
«Расскажи я кому-нибудь, не поверили бы! Почему мы стали такими?»
Волнение улеглось, но его терзала мысль о встрече с этим ничтожеством следователем. Когда он вспоминал его и писаря, ему становилось жутко. Он ясно видел глаза
этого дурня, в которых светилось торжество от сознания своей власти. Кямиль-бей всегда презирал людей, которые, видя чужую беду, горячо благодарят аллаха за собственное благополучие.
Они остановились у двери одной из комнат. Когда конвоир вошел в нее, Кямиль-бей опять вспомнил Ахмета. Неужели и у него первые дни ареста проходили так же? Как к нему относились? О чем он думал? Что вспоминал? Горло у Кямиль-бея пересохло. В сердце вспыхнула злоба на самого себя. Почему он не жалел Ахмета? Ведь это же подлость!
— Входи.
Кямиль-бей на миг задержался, как бы готовясь к бою, и вошел в комнату. За столом сидел незнакомый офицер. Он встал и, улыбаясь, протянул Кямиль-бею руку.
— Входите, бей-эфенди!
Кямиль-бей стремительно подошел к офицеру и пожал его руку. Он был поражен приемом.
— Извольте присесть... Вот сюда, прошу...
Справа от стола стояло удобное сафьяновое кресло, очевидно заранее приготовленное. Кямиль-бей сел, сильно волнуясь. Офицер стал перебирать лежащие перед ним бумаги.
— Ваш покорный слуга — майор генерального штаба Бурханеттин-бей,— сказал офицер, поглаживая рукой подбородок.— А вы сын его превосходительства покойного Селим-паши, не так ли?
— Да, эфендим.
— Мне выпала высокая честь... Очень сожалею, что нам пришлось познакомиться при таких не совсем приятных обстоятельствах. Я весьма огорчен, бей-эфенди. Воз-. можно, вы и не знаете меня, но у нас много общих друзей. Помните военного атташе нашего посольства в Париже?
— Какого периода, эфендим?
— С девятьсот девятого по девятьсот тринадцатый. Джеляль-бея? В то время я проходил в Париже стажировку. Как-то вы были приглашены на прием в посольство. Но в этот день я вынужден был выехать с заданием в Тулон, и, к сожалению, мы не смогли познакомиться.
— Я тоже сожалел... Я много слышал от друзей о ваших заслугах. И мне очень хотелось познакомиться с вами.— Кямиль-бей запнулся, стыдясь своей лжи.— Скучаете по Парижу?
— Еще бы! Не только по Парижу, но и по парижанкам. Кямиль-бей едва не сказал: «У нас французов полным-полно, больше, чем надо». Но улыбнулся, стараясь скрыть возмущение.— Культурным иностранцам трудно забыть интеллигентных женщин этого народа,— сказал он.
— Да, они незабываемы... — Майор вздохнул. — Особенно для нас, близко узнавших Европу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89