Легко дышалось в чистой от предрассудков атмосфере дома Фейльберга!
Приятная наступила жизнь! Мне незачем было кидать пытливые взгляды в густой сад, где прятался чудесный домик, — я сам жил в нем; и он по-прежнему казался мне волшебным мирком. Все здесь было так необычно: на стенах висели картины, изображающие жизнь датских художников в Риме; на столиках и тумбочках стояли шкатулочки и фотографии в рамках, изображавшие «Домик на холме»; за зелеными занавесками книжных шкафов мирно дремали поэты «золотого века» датской литературы.
Полный очарования мир прошлого оживал в рассказах фру Мольбек по вечерам, когда мы собирались вокруг лампы.
Фру Мольбек сама была олицетворением высокой культуры, что так редко можно встретить теперь. Я довольно много читал о людях старой утонченной культуры, которых бережно пронесла на руках жизнь, а они отблагодарили ее за это своей добротой и благородством. Но не верилось, что такие еще попадаются. Тем баловням судьбы, с которыми мне до сих пор приходилось сталкиваться, изысканное воспитание не прибавило, на мой взгляд, благородства; они смотрели свысока на тех, кому меньше повезло, и не прочь были эксплуатировать ближних. Теперь мне впервые представился случай познакомиться с людьми, которые из поколения в поколение пользовались благами высокой культуры. Они не были гениальны, но тонко чувствовали и мыслили.
Фру Мольбек подробно рассказывала нам о событиях того времени, когда сама она жила в столице и была женой известного писателя, но при этом отнюдь не проявляла свободомыслия — напротив, от нее веяло той же ограниченностью ума и суждений, которой проникнута была система преподавания у нас в школе, и тою же враждебностью к новым веяниям. Она повторяла мысли поэта Мольбека, а он, судя по всему, был крайне реакционен. Произведения тех поэтов, которые он как цензор и литературный критик одобрял, — например, Эрнста фон дер Рекке, фру Мольбек читала нам вслух. По-моему, они ничего не стоили. Совершенно не понятно, как ни она сама, ни ее дочь не чувствовали всей пустоты и напыщенности этих стихов.
Зато когда обе женщины говорили искренне и просто, не с чужих слов, а то, что им подсказывало их собственное «я», они казались вполне современными и свободомыслящими. Никакой узости ума или ограниченности суждений у них не чувствовалось. И хотя фру Мольбек выросла при Кильском дворце, где ее отец был комендантом и где соблюдался строгий этикет, я не видывал человека, в котором было бы меньше высокомерия и спеси. Всегда и со всеми одинаково вежливая, деликатная, она не гнушалась и сама помочь в любом деле.
Стирка белья всегда представляет затруднение для бедного и одинокого молодого человека, которому, однако, хочется быть аккуратно одетым. Штопать носки я умел и с самой необходимой починкой одежды тоже справлялся, но что делать с бельем? Как устроиться, чтобы не стыдно было перед самим собой? Хозяйки, должно быть, поняли затруднительность моего положения: в один прекрасный день мое грязное белье исчезло из старого брезентового саквояжа; а несколько дней спустя оно лежало у меня на комоде, чисто выстиранное и выглаженное. Я был так растроган, что чуть не прослезился, и не знал, как выразить свою благодарность, — в этих делах я был несообразителен и неуклюж.
Я решил отблагодарить фру Мольбек и ее дочь, сделав для них что-нибудь полезное: расчистил и посыпал свежим песком дорожки в саду, который был очень запущен, починил крышу и водосточные желоба, поправил плохо затворявшиеся двери. Многое в доме требовало мужской хозяйственной руки. И вот часто в мою мансарду, где я проводил все свободное время, стали доноситься радостные девичьи восклицания:
— Вот хорошо, он и это привел в порядок!..
— Надо подняться наверх и поблагодарить его, — отвечала фру Мольбек.
— Нет, мама, лучше не надо. Он опять сконфузится! Хозяйки мои всегда разговаривали громко, словно были одни в доме. Они не скрывали своих мнений, в этом просто не было нужды.
Но фрекен Матильда, которая всегда заботилась обо мне, все же часто меня конфузила: ей ничего не стоило выпалить в присутствии человека то, что она думала о нем.
— Мартин! Кто так красиво штопает тебе носки?— спросила однажды фру Мольбек. Она очень скоро стала обращаться ко мне на «ты».
— Сам штопаю, — ответил я, несколько смутившись оттого, что занимаюсь не мужским делом.
— Господи, и тут покраснел. Этим надо гордиться! — сказала фрекен Матильда. — Какой же он деликатный, настоящая «принцесса на горошине»!
— Это верно, если бы только не манера говорить. Тебе надо следить за своим произношением, Мартин!
— Как так?
— Да вот ты произносишь иногда «а» вместо «о». Мой муж не выносил неправильного произношения и всегда меня поправлял. Ты выговариваешь: «паэт», а надо «поэт».
— Значит, надо говорить также «бокал», а не «бакал»? — спросил я.
— Конечно, «бокал», иначе это звучит вульгарно,
Затем пришлось посвятить их в секрет моего искусства штопать носки.
Мне, как и моим братьям и сестрам, с детства приходилось самому штопать себе чулки под строгим наблюдением матери. Она учила нас делать это так, чтобы штопка была совсем незаметна:— Вот молодец! — сказала фрекен Матильда.—А моя мамаша только вдалбливала мне французский язык.
— Что же делать, если я сама ничему другому не обучалась, — ответила фру Мольбек. — Но теперь пусть Мартин научит нас штопать чулки.
Я должен был рассказать им про нашу жизнь в городке Нексе и в Копенгагене, в доме Общества Врачей.
— Как я завидую всем вам, несмотря на вашу бедность, — заявила фрекен Матильда. — У вас в жизни было столько всяких событий. Как интересно расти в такой обстановке, сообща добывать кусок хлеба... Это совсем не то, что ходить в школу, садиться за стол,
уставленный едой, потом приниматься за уроки и отправляться на прогулку с провожатым. Ох, с каким удовольствием променяла бы я свое детство на твое!
— Вот и мое в Киле было не из веселых, — заметила фру Мольбек. — Вряд ли во всем нашем огромном дворце происходило столько событий, сколько в вашей маленькой хижине. Скучнее всего были парадные обеды, особенно в присутствии высочайших особ. Очень ясно
помню первый такой обед. Тогда я только что конфирмовалась, и мне сшили черное платье с застежкой на лифе — мелкими-мелкими пуговками. За моим стулом стоял лакей, который накладывал мне кушанья. И я стеснялась еще куда больше твоего, Мартин! Мы в семье были строго приучены съедать все, что клали нам на тарелку. А тут я была уже сыта и едва-едва успевала доедать свою порцию, как подавалось новое блюдо! Лиф платья становился все теснее и теснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Приятная наступила жизнь! Мне незачем было кидать пытливые взгляды в густой сад, где прятался чудесный домик, — я сам жил в нем; и он по-прежнему казался мне волшебным мирком. Все здесь было так необычно: на стенах висели картины, изображающие жизнь датских художников в Риме; на столиках и тумбочках стояли шкатулочки и фотографии в рамках, изображавшие «Домик на холме»; за зелеными занавесками книжных шкафов мирно дремали поэты «золотого века» датской литературы.
Полный очарования мир прошлого оживал в рассказах фру Мольбек по вечерам, когда мы собирались вокруг лампы.
Фру Мольбек сама была олицетворением высокой культуры, что так редко можно встретить теперь. Я довольно много читал о людях старой утонченной культуры, которых бережно пронесла на руках жизнь, а они отблагодарили ее за это своей добротой и благородством. Но не верилось, что такие еще попадаются. Тем баловням судьбы, с которыми мне до сих пор приходилось сталкиваться, изысканное воспитание не прибавило, на мой взгляд, благородства; они смотрели свысока на тех, кому меньше повезло, и не прочь были эксплуатировать ближних. Теперь мне впервые представился случай познакомиться с людьми, которые из поколения в поколение пользовались благами высокой культуры. Они не были гениальны, но тонко чувствовали и мыслили.
Фру Мольбек подробно рассказывала нам о событиях того времени, когда сама она жила в столице и была женой известного писателя, но при этом отнюдь не проявляла свободомыслия — напротив, от нее веяло той же ограниченностью ума и суждений, которой проникнута была система преподавания у нас в школе, и тою же враждебностью к новым веяниям. Она повторяла мысли поэта Мольбека, а он, судя по всему, был крайне реакционен. Произведения тех поэтов, которые он как цензор и литературный критик одобрял, — например, Эрнста фон дер Рекке, фру Мольбек читала нам вслух. По-моему, они ничего не стоили. Совершенно не понятно, как ни она сама, ни ее дочь не чувствовали всей пустоты и напыщенности этих стихов.
Зато когда обе женщины говорили искренне и просто, не с чужих слов, а то, что им подсказывало их собственное «я», они казались вполне современными и свободомыслящими. Никакой узости ума или ограниченности суждений у них не чувствовалось. И хотя фру Мольбек выросла при Кильском дворце, где ее отец был комендантом и где соблюдался строгий этикет, я не видывал человека, в котором было бы меньше высокомерия и спеси. Всегда и со всеми одинаково вежливая, деликатная, она не гнушалась и сама помочь в любом деле.
Стирка белья всегда представляет затруднение для бедного и одинокого молодого человека, которому, однако, хочется быть аккуратно одетым. Штопать носки я умел и с самой необходимой починкой одежды тоже справлялся, но что делать с бельем? Как устроиться, чтобы не стыдно было перед самим собой? Хозяйки, должно быть, поняли затруднительность моего положения: в один прекрасный день мое грязное белье исчезло из старого брезентового саквояжа; а несколько дней спустя оно лежало у меня на комоде, чисто выстиранное и выглаженное. Я был так растроган, что чуть не прослезился, и не знал, как выразить свою благодарность, — в этих делах я был несообразителен и неуклюж.
Я решил отблагодарить фру Мольбек и ее дочь, сделав для них что-нибудь полезное: расчистил и посыпал свежим песком дорожки в саду, который был очень запущен, починил крышу и водосточные желоба, поправил плохо затворявшиеся двери. Многое в доме требовало мужской хозяйственной руки. И вот часто в мою мансарду, где я проводил все свободное время, стали доноситься радостные девичьи восклицания:
— Вот хорошо, он и это привел в порядок!..
— Надо подняться наверх и поблагодарить его, — отвечала фру Мольбек.
— Нет, мама, лучше не надо. Он опять сконфузится! Хозяйки мои всегда разговаривали громко, словно были одни в доме. Они не скрывали своих мнений, в этом просто не было нужды.
Но фрекен Матильда, которая всегда заботилась обо мне, все же часто меня конфузила: ей ничего не стоило выпалить в присутствии человека то, что она думала о нем.
— Мартин! Кто так красиво штопает тебе носки?— спросила однажды фру Мольбек. Она очень скоро стала обращаться ко мне на «ты».
— Сам штопаю, — ответил я, несколько смутившись оттого, что занимаюсь не мужским делом.
— Господи, и тут покраснел. Этим надо гордиться! — сказала фрекен Матильда. — Какой же он деликатный, настоящая «принцесса на горошине»!
— Это верно, если бы только не манера говорить. Тебе надо следить за своим произношением, Мартин!
— Как так?
— Да вот ты произносишь иногда «а» вместо «о». Мой муж не выносил неправильного произношения и всегда меня поправлял. Ты выговариваешь: «паэт», а надо «поэт».
— Значит, надо говорить также «бокал», а не «бакал»? — спросил я.
— Конечно, «бокал», иначе это звучит вульгарно,
Затем пришлось посвятить их в секрет моего искусства штопать носки.
Мне, как и моим братьям и сестрам, с детства приходилось самому штопать себе чулки под строгим наблюдением матери. Она учила нас делать это так, чтобы штопка была совсем незаметна:— Вот молодец! — сказала фрекен Матильда.—А моя мамаша только вдалбливала мне французский язык.
— Что же делать, если я сама ничему другому не обучалась, — ответила фру Мольбек. — Но теперь пусть Мартин научит нас штопать чулки.
Я должен был рассказать им про нашу жизнь в городке Нексе и в Копенгагене, в доме Общества Врачей.
— Как я завидую всем вам, несмотря на вашу бедность, — заявила фрекен Матильда. — У вас в жизни было столько всяких событий. Как интересно расти в такой обстановке, сообща добывать кусок хлеба... Это совсем не то, что ходить в школу, садиться за стол,
уставленный едой, потом приниматься за уроки и отправляться на прогулку с провожатым. Ох, с каким удовольствием променяла бы я свое детство на твое!
— Вот и мое в Киле было не из веселых, — заметила фру Мольбек. — Вряд ли во всем нашем огромном дворце происходило столько событий, сколько в вашей маленькой хижине. Скучнее всего были парадные обеды, особенно в присутствии высочайших особ. Очень ясно
помню первый такой обед. Тогда я только что конфирмовалась, и мне сшили черное платье с застежкой на лифе — мелкими-мелкими пуговками. За моим стулом стоял лакей, который накладывал мне кушанья. И я стеснялась еще куда больше твоего, Мартин! Мы в семье были строго приучены съедать все, что клали нам на тарелку. А тут я была уже сыта и едва-едва успевала доедать свою порцию, как подавалось новое блюдо! Лиф платья становился все теснее и теснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38