кроме того, был один норвежец, три финских преподавателя, которые желали на практике познакомиться с методами датской Высшей народной школы, и один молоденький упитанный купеческий отпрыск из Копенгагена — настоящий папенькин сынок, который только и делал что бегал в лавочку за сластями. Он как будто залетел к нам из далекого, чужого мира. Сыновья хуторян смотрели на него с завистью, так как ходили слухи, что отец его очень состоятельный человек. Я этого парня не выносил и рассорился с ним в первые же дни. Особых причин, по которым я мог бы невзлюбить его, собственно говоря, не было, да и сам он держался изысканно вежливо со всеми, а тем более со мной. Семья директора Шредера уделяла ему исключительное внимание, и когда Шредер говорил о том, что идеи Высшей народной школы завоевывают авторитет во все более широких слоях общества, взгляд его, скользнув по лицам финских преподавателей, останавливался на купеческом сынке. Меня, сына рабочего, он вовсе не замечал.
Я был здесь единственным представителем городского пролетариата и считался какой-то залетной птицей. Школьная администрация вообще не жаловала таких людей. В этом убеждали меня те легкие выпады против современного рабочего движения, которые время от времени проскальзывали в лекциях директора. При этом взгляд Людвига Шредера всегда невольно останавливался на мне как будто с укором. И все ученики тоже смотрели на меня. Обычно я не сразу понимал в чем дело и лишь позже отдавал себе в этом отчет. Я все больше начинал сознавать себя настоящим пролетарием.
Мне становилось ясно, что какая-то степа отделяет меня от других учеников, в особенности от детей хуторян.
Когда в Рэнне я неожиданно попал в круг молодежи, группировавшейся около Дома Высшей народной школы, я был поражен и обрадован царившим там духом товарищества. Ученик-сапожник считался на равном положении с владельцем мастерской! Здесь же ничего подобного не было. Уроженцы южной Ютландии держались особняком, да и дети датских хуторян, в общем, тоже ни с кем не общались. Отношения были довольно дружелюбные, но нетрудно было и здесь обнаружить известную обособленность. Ученики, родители которых имели хутора, держались самоуверенно и все были на равной ноге.
Школа, одну из главных задач которой составляло — по замыслу ее основателей — уничтожение социальных барьеров между учащимися, оставалась как будто глухой в этом отношении. Именно здесь, в Асковской школе, особенно любовно лелеяли и прославляли в лекциях основную идею Грундтвига о единстве народа. Но на деле это единство было лишь кажущимся. Когда я понял, не без содействия директора, что положение мое, как городского рабочего, несколько особое, мне пришла в голову мысль, что его лекции по всеобщей истории будто специально составлены для детей хуторян. Зажиточный крестьянин-собственник считался основной опорой страны и столпом свободы, а самая борьба за свободу, раз отменено было прикрепление к земле и к ремесленным цехам, считалась вершенной.
Осознав это, я был глубоко разочарован. Я с таким напряженным интересом готовился услышать о следующем этапе истории — о рабочем движении, а выходило, что права человека исчерпываются правом крестьянина быть свободным собственником, полным хозяином своего земельного участка.
Я всецело разделял взгляды народных масс на крестьян-собственников, так как взгляды эти подкреплялись моим личным опытом. Я не мог романтически смотреть на крестьянина-собственника. Бедняки считали, что никто так крепко не держится за свое добро, как такой крестьянин; он был самым жестокосердным хозяином. Учащиеся, собственным трудом зарабатывавшие себе на жизнь, тоже так думали, но высказывали свое мнение лишь под большим нажимом с нашей стороны; они были очень осторожны. Однажды, в «час свободного обмена мнений» после лекции директора, я и несколько товарищей дружно напали на сынков хуторян. Мы утверждали, что весь простой народ принимал столь же активное участие в борьбе за свободу, как и крестьяне-собственники. И руководивший прениями Хольгер Бегтруп признал, что мы правы. Но когда один из сыновей хуторян (ставший впоследствии редактором умеренной газеты) заявил, что крестьяне-собственники — ядро народа и должны быть твердыми, так как на них держится все государство, то бывшие батраки замолкли, и я остался в одиночестве. Крестьянин-собственник был признан ядром всего человечества! В виде доказательства упомянули о том, что первый человек был-де земледельцем, обрабатывавшим свою землю, и вся культура создалась на основе землевладения. Хусменов же и сельских батраков надо считать вспомогательными отрядами крестьянина-собственника. Их лучшие качества: усердие в труде и верность своему долгу. С требовательными, вечно недовольными городскими рабочими у них не может быть общих интересов!
— Вот тебе, получай, борнхольмец! — смеясь, сказал Бегтруп. — Что скажешь?
Он, улыбаясь, глядел на меня сквозь очки. Его сочувствие подбодрило меня.
— Я думаю, что вообще в основе всего лежит труд, — задорно откликнулся я. — И первый человек был ремесленником. Откуда иначе взял бы крестьянин орудия труда?
— Браво, браво, борнхольмец! — крикнул Бегтруп и захлопал в ладоши.
Он был очень популярен у нас, мы все его обожали. То, что Бегтруп так радушно встретил меня,, подействовало на многих учеников и сразу рассеяло их недоверие к городскому парню, который в их глазах был пролетарием, то есть неудачником. И первое время мне часто казалось, что Бегтруп выдвигал меня, чтобы выравнять положение. В своих лекциях он никогда не упускал случая подчеркнуть, что рабочее движение — это нечто такое, что нельзя попросту сбросить со счетов. Иногда он даже называл рабочее движение освободительным и сравнивал с борьбой крестьянства за свое раскрепощение. Случалось при этом, что он, поглядывая на меня и посмеиваясь по своему обыкновению, добавлял: «Пожалуй, только нам двоим и понятно это, борнхольмец!»
Бегтруп пользовался в школе полной свободой и мог позволить себе высказывать даже такие мнения, которые противоречили принятым там установкам. Он, впрочем, не разъяснял своих оппозиционных взглядов, бросал их как бы вскользь, мимоходом, но они заставляли меня крепко задумываться. И это было интересно после пресноватых лекций по литературе и истории, которые читал директор Шредер.
Разница между самоучкой и человеком, получившим систематическое образование, состоит, пожалуй, в том, что самоучка лучше помнит различные этапы своего развития. Каждая отдельная ступень знаний давалась ему с трудом, приходилось старательно подбирать материал и осваивать его по частям. А когда наконец ему кажется, что он построил твердую платформу и может теперь отдохнуть, радостно созерцая с высоты все бытие, он вдруг замечает, что платформа рушится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38