На прощание Якоб дал мне книгу, от которой он сам был в восторге, — «Голод» Кнута Гамсуна. Мне было не по средствам переночевать в Копенгагене, да и не терпелось поскорее отправиться дальше, и под вечер я уже отплыл в Кольдинг. Билет на пароход стоил на целую крону дешевле проезда по железной дороге.
Всю ночь я просидел на палубе, прислонясь спиною к теплой стенке камбуза, и читал «Голод». Еды у меня с собой не было, а купить бутерброды казалось мне неслыханной роскошью. Чашка кофе и булка — вот все, что я мог себе позволить за полуторасуточный переезд. Запахи из камбуза, где кок поджаривал то одно, то другое кушанье, били мне в нос, доводя почти до дурноты. У меня сосало под ложечкой, в глазах рябило. Казалось, были все условия для того, чтобы понять, прочувствовать такой роман, как «Голод», но книга меня разочаровала, раздосадовала. Она могла произвести впечатление на тех, кто никогда не знал настоящего голода, на людей, которым в худшем случае доводилось пообедать часом-двумя позже обычного или встать из-за стола голодными, потому что не подали любимых блюд. О голоде, подлинном голоде бедняков, годами не знающих, что такое поесть досыта, книга ничего не рассказывала. Критика единодушно расхваливала роман, и Якоб был того мнения, что даже буржуазия, прочитав его, поймет, что такое голод. Но у матери Якоба был капиталец, и сам он никогда не испытал, что значит не иметь куска хлеба в доме!
Голод в книге был сервирован затейливо, до неузнаваемости разукрашен художественной мишурой. Не это ли сделало роман столь привлекательным для буржуазии и литературных кругов, в которых теперь вращался Якоб? А я уже тогда начал улавливать проступавшие у Гамсуна, хоть еще неясно и расплывчато, черты эстетства и вычурного интеллектуализма. Во мне уже брезжила догадка, что мы, люди, вышедшие из низов и с восторгом взирающие на представителей умственного труда, часто ошибаемся в них, воображая, что они серьезно заняты нашими горестями и нуждами, тогда как для них это лишь предмет художественной забавы., Я вспомнил о моем первом знакомстве с таким изысканно сервированным «голодом», когда один вашингтонский профессор литературы несколько лет назад запросил биографические сведения обо мне для произнесения «вступительного слова» перед началом большого банкета, — его все чаще и чаще стали приглашать на банкеты. В это «слово» входило чтение отрывков из «Пелле Завоевателя», рисующих быт бедняков. Голод, изысканно сервированный, вернее, пожалуй, безыскусственно, по-простецки поданный, служил, видно, утонченным возбудителем аппетита, своего рода аперитивом для гостей, сидевших за столом, обильно уставленным яствами и напитками.
С тех пор как я начал батрачить, я никогда уже не страдал от физического голода. Это ощущение сменилось голодом духовным, который становился все острее и все настоятельнее требовал удовлетворения.
И вот я очутился здесь, за обильным столом науки: наше учебное расписание можно сказать разбухло от множества блюд. И я с невероятной жадностью накинулся на лекции, лабораторные занятия и внеклассные работы. Здесь не скупились на духовную пищу — кормили до отвала.
Меня можно было сравнить с проголодавшейся собачонкой, хватающей чересчур большие куски мяса. Я прямо давился вначале, но скоро научился соблюдать известную меру. От лекций самого директора, сдобренных ссылками на историю христианства и мифологию, можно было увиливать без особого ущерба для своего умственного развития. Но это не одобрялось свыше; директор ревниво следил за тем, чтобы мы не пропускали его лекций.
Зато были и такие занятия, которых, сколько ни глотай, все кажется мало. Например, занятия по физике, астрономии, датскому языку и литературе. Изучение мирового пространства (под руководством Поуля Ля-кура) рождало бурю переживаний. Вселенский хаос; вихревой, непрестанный круговорот материи; возникновение из этого хаоса звезд, планет, комет, туманностей... Голова кружилась! Но физика с ее строгими законами наводила порядок и тут, систематизировала самые отдаленные, самые разреженные туманности, превра щала гипотезы в познаваемую действительность.
Почти столь же фантастические впечатления оставляли лекции Поуля Лякура о внутреннем строении человеческого организма. Как замысловато устроен человек! Как изумительно в нем пригнаны все частицы, как грандиозна картина их взаимодействия! Просто иной раз поражаешься при мысли о щедротах, излитых на такую жалкую козявку, какою ты, в сущности, являешься. Поистине, природа поместила тебя в разряд самых благородных, избранных творений! И потому ты обязан блюсти себя, не загрязнять легких и крови табачным дымом, спертым воздухом, зорко беречь свой драгоценный организм! А многие молодые люди ходили, волоча ноги, словно лишние привески, даже не подозревая, что эти конечности несут туловище и что все в организме устроено целесообразно. Сердце работает, как настоящий мотор, самый крохотный и самый сильный в мире, и орошает кровью площадь обширнее нашего гимнастического зала — бесчисленные крохотные пузырьки легких. А мозг с его изумительной корой и всеми извилинами и волокнами — настоящий индуктор!
Немало было таких явлений и предметов, о которых хотелось узнать побольше. Тела небесные возникали из хаоса, создавались из уплотнявшихся звездных туманностей и формировались путем непрестанного вращения. Каждая фаза их постепенного образования была нам объяснена, так что весь процесс становился наглядным. Но как обстояло дело с происхождением человека? Какие таинственные силы связывают яйцо с клеткой и действуют в них, создавая чудо—организм человеческий? И каким образом вообще человек стал тем, что он есть? Тут ставилась точка. Если мы расспрашивали, нам давали уклончивые ответы. Человек — творение господа бога, вышедшее из его рук сразу, так сказать, готовым! Это считалось солидным, здравым объяснением, которое должно успокоить тревожные мысли. Дальнейшее вторжение в сущность вещей легко могло увлечь мысль на ложные пути!
Поуль Лякур с извиняющейся улыбкой говорил, что и без того ведь достаточно тем для серьезного размышления.
Так оно, пожалуй, в самом деле и было.
Прошло некоторое время, прежде чем я освоился и понемногу сошелся с товарищами по школе. Большинство учащихся составляли дети хуторян; человек двадцать из них были уроженцами южной Ютландии, находившейся тогда под властью немцев. С этими учениками у нас в школе особенно считались, хотя они —за редким исключением — не отличались прилежанием и рассматривали пребывание в Высшей народной школе как своего рода поездку на каникулы. Человек десять были из бедных крестьянских семей, трое или четверо — дети пасторов и учителей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38