— Сегодня ты останешься без яйца всмятку, оно оказалось порченым, — сказала мне однажды Карен, войдя с завтраком, и я тотчас же почувствовал запах сероводорода, а перед глазами сразу встал борнхольмский берег, заваленный гниющими водорослями, и заросли лебеды, густой и сочной, пахнущей вареной картошкой. А лезвие ножа вдруг запахло фиалками. Борнхольмскими фиалками, что росли по краям обрыва на выгоне. Они пахли железом так сильно, будто поблизости стояло целое войско в железных доспехах.
В детстве мое обоняние было болезненно обострено, за что мать называла меня привередником. Я морщился от малейшего неприятного запаха в пище, которого другие и не замечали. Удивляло всех и то, что, войдя в помещение, я сразу определял, водятся ли там клопы,— ну, как не быть клопам! — хотя укусов этих насекомых я никогда не замечал. Моя глупая чувствительность доставляла мне даже развлечение, вносила разнообразие в мое существование.
Мысль о смерти появлялась часто, но она меня не страшила. Я лежал и пытался вообразить, что человек должен испытывать при рождении и перед смертью. Кое-какие мысли на этот счет я даже записал.
Тут неожиданно явился старик доктор. Он вошел без стука, и я не успел спрятать бумажку. Доктор без всяких церемоний взял ее и начал читать.
— Ага, лежите и пописываете любовные послания смерти? — сказал он, присев на край постели и тяжело дыша. — Да, в вашем возрасте еще не опасно с ней заигрывать.
— Почему же? Вы так уверены, что я поправлюсь?
— Еще бы! Тому, кто всерьез собрался умирать, как говорится, не до шуток. Вы — и смерть! Да вы еще и не родились по-настоящему. Не так-то это просто! Вы еще почувствуете, каково рождаться на свет — медленно, всю жизнь. Да, вы смеетесь! Воображаете, что рождаются сразу. Вынет вас повитуха из своего саквояжа — и дело с концом! Нет, это лишь начало! Как говорится, успеваешь только просунуть нос в мир, чтобы понюхать, чем пахнет, и сообразить, куда попал. Ну, сунуть-то вот сунул, да и сам застрял. Шлепок по спине — и не угодно ли осваиваться с новым порядком вещей! Младенец поднимает крик — первый привет бытию, а там уж привыкает помаленьку справляться с тем, что носит прекрасное название «Жизнь». Это означает: кормись сам, приспособляйся как можешь. И, право же, нелегкая это работа — приспособление. Почему кричат дети, да, впрочем, и взрослые тоже? Кричат, видит бог, совсем зря, как, вероятно, говорила вам мать, когда вы, лежа в люльке, готовы были лопнуть от крика! Почему кричат? Потому, что не могут протиснуться сквозь все эти проклятые игольные ушки, которых такая пропасть в жизни. Трудно ведь протискиваться в щелку, особенно тому, кто с головой. Сложнейшей проблемой в жизни всегда было и будет: а пролезет ли голова? Вот если бы все дело было только в том, чтобы сосать грудь да переводить дух,— тогда можно было бы расти спокойно и стать... ну, например, борцом или боксером. Но если, на свое несчастье, хоть чуточку отличаешься от двуногого зверя, то постепенно начинаешь сознавать, что, сколько бы ты ни прилагал сил и стараний, самое трудное всегда впереди. У многих охота к жизни пропадает уже на полпути: «Довольно! Стоп!» Другие — те, кто потрусливее, — успокаивают себя тем, что начинают пить, — как ваш покорный слуга. За каким чертом, в самом деле, бороться, стремясь к совершенству, если тебе все равно нет места в жизни? А когда твое рождение будет окончательным — ты умрешь! Понятно, молодой человек? Когда ты наконец научишься жить и действовать как следует, то окажется, что пора укладывать чемодан, ибо великая цель достигнута: из небытия в бытие, из бытия в нирвану, брр! Тьфу ты черт!
— По-вашему, рождение сопряжено с болью... то есть я хочу сказать — для ребенка? — спросил я, несколько разочарованный.
— Для ребенка... для ребенка! — передразнил он. — Вечно эта наивность! Вы думаете, люди что-нибудь чувствуют, попав под дорожный каток? Просто сплющиваются!
Я недоумевал, как такой образованный человек мог дойти до подобных выводов, и высказал ему свое мнение.
— Нет, где же вам понять Еще рано. Но поставьте себя на место человека, которого грызет изнутри червяк, — он мечется потому, что вооружен знаниями! Слишком много сил борется в человеке — сил, которые должны были бы жить в мире или в лучшем случае помогать друг другу. Такие силы, между прочим, — как две чуждые расы. А потом вы полагаете, что здешний медвежий угол может поднять дух? Масляная кладовушка Дании! Городишко матадоров и государственных советников! Настоящее гнездо сплетен! Возьмем хоть вас для примера. Приглашает ли вас кто-нибудь к себе в дом? Нет, потому что вы человек чужой. Вы родились не на нашей горушке, не в нашей избушке! Нам не известна ваша родословная. Так лучше нашим вшам не водиться с вашими! Зато разберут вас по косточкам, а это значит, — все-таки допустят в хорошее общество. Всем уже известно, что в вас сидит сочинитель, да никак не может выйти на свет божий, потому что вы не гоняетесь за бабами!
Визиты доктора перестали доставлять мне удовольствие. В его добродушной воркотне то и дело начинал чувствоваться пессимизм. Доктор напоминал мне раздавленную гадюку, вроде тех, которых мы, пастушата, вешали вниз головой над костром; извиваясь в бессильной ярости, они источали яд.
Старик не оказывал на меня влияния, — мои взгляды на жизнь уже вполне сформировались. Однако он поселил во мне какую-то тревогу, стал беспокоить меня наяву и во сне.
Помню, маленьким мальчиком я вместе с отцом смотрел однажды представление фокусника. Фокусник попросил у отца чудесные серебряные часы, положил их в ступку и растолок в порошок. Я поднял рев; тогда фокусник выпалил из пистолета прямо в стену, и часы преспокойно повисли на гвоздике! Доктор снился мне в облике этого фокусника. С дьявольской усмешкой он укладывал меня в ступку, совал в нее свой длинный, острый нос, чтобы проверить, хорошо ли я там улегся, затем принимался толочь меня в порошок, стрелял, — и я просыпался с криком, весь в поту, но счастливый оттого, что по-прежнему «висел на своем гвоздике и тикал». Каждую ночь преследовал меня этот кошмар, и я уже хотел попросить Карен Йоргепсен поговорить с доктором, чтобы он прекратил свои посещения, да все не решался, так как побаивался старика.
Раз он пришел и увидел у меня на кровати небольшое стихотворение.
— Бросьте эту пачкотню! — сказал он, схватил листок и, не читая, скомкал его и швырнул в угол. — Я ваш врач и знать не хочу таких шуток. У всех поэтов бывает чахотка!
— Да, но я-то ведь не чахоточный!—испуганно возразил я.
— Плеврит — предвестник туберкулеза, не знаете разве? Вам надо вести растительный образ жизни — есть, пить и воздерживаться от всяких умствований, — этого источника всех болезней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38