— Вы должны высечь меня! Должны! — и рыдал так отчаянно, будто вся жизнь его зависела от меня.
— Ну, тогда подойди ко мне, и посмотрим, устоишь ли ты на ногах после хорошей оплеухи, — сказал я.
Он сразу ожил, подскочил ко мне и подставил щеку. Странно было видеть его опухшее, заплаканное лицо, на котором зажглась вдруг надежда получить от меня оплеуху. Глядя на него, я разжалобился.
— На, получай! — сказал я и слегка ударил его по щеке. — Сквитались теперь и будем мириться?
С этого дня мы стали друзьями. Густав часто дожидался меня после занятий и провожал до самого дома. Иногда, приходя в класс, я находил на столе яблоко, которое он приносил мне.
Яблоко было символом симпатии не только у влюбленных, но и у ребят. Дети выражали свои чувства к любимому учителю, поднося ему цветок, конфетку или еще что-нибудь, но полнее всего выражало их симпатии яблоко.
Интернатом заведовала Карен Йоргенсен. Она была не замужем и все свои силы отдавала работе, как и Карен из интерната Высшей школы в Рэнне. На ее попечении было, кроме меня, несколько молодых конторских учеников, несколько подростков из глухой провинции, готовившихся здесь к экзамену на аттестат зрелости, и два-три молодых учителя. Как было не соблазниться и, отложив работу в сторону, не устроить пирушку в комнате у кого-нибудь из нас. Так хотелось иногда, пригласив с собой на прогулку наших соседок, трех молодых девушек из южной Ютландии, отправиться на лодке по реке до буковой рощи и наломать там зеленых веток.
Рядом со мной жил один учитель, состоявший в родстве с директором нашей школы; у него остановились эти три ютландские девушки, приехавшие сюда, чтобы изучить родную страну, язык и литературу. Жилось им тут хорошо и весело. Учению они уделяли не слишком много времени и с нашими рабочими часами не особенно считались. Нагрянут, бывало, все три — и отправляйся с ними на прогулку! Выручала Карен. Она старательно оберегала нас от всяких помех, а у самых младших из своих опекаемых даже спрашивала уроки.
— Нельзя отрывать молодежь от занятий! Ступайте, ступайте и сами займитесь делом!
— Но мы идем гулять! Доктор говорит, что нам нужен свежий воздух. И должен же кто-нибудь сопровождать нас.
Последний довод всех веселил.
— Вот вам провожатый! — подталкивала к ним Карен своего двенадцатилетнего пансионера.— Он уже приготовил уроки.
— Нет, нам нужно троих: по одному на каждую... Да настоящих кавалеров! А этот совсем малыш! — не унимались девицы.
В конце концов они добивались своего и весьма деликатно выбирали себе кавалеров, так что ни у кого из нас не было оснований чувствовать себя обиженным; однако мне приятно было, когда выбор падал на меня. Наш маленький охранный отряд сопровождал трех девиц, а они старались не давать повода к ревности. Девушки резвились и прыгали, заражая всех своим весельем. Где бы они ни появлялись, лица у всех расцветали. С нами, «кавалерами», они держали себя просто, естественно и доверчиво, но помилуй бог, если кто-нибудь расценивал их веселость по-иному.
На беду, времени у меня было в обрез: дневных часов не хватало, и приходилось засиживаться по ночам. Вечно то тут, то там оказывались прорехи; залатаешь одну — обнаружишь две новые. Раза два я отказывался от общих прогулок. Вечером после второго отказа я нашел у себя в постели чучело — бутылку, обряженную, как «Тетушка Зубная боль»1. Это была явная издевка. Я вывесил чучело за окно, со стороны флигеля, где жили три девицы, а рядом, как эмблему своего полного раскаяния, повесил клещи, сжимающие клык гигантских размеров,— взятый мной из школьного зоологического кабинета. Я получил помилование — к большой своей радости, гак как был по уши влюблен во всех трех девиц.
Но вскоре я приобрел велосипед и отдалился от этой компании.
Эгон Эрвин Киш, «бешеный репортер», рассказывает в своих путевых очерках «Азия меняет лицо» об одном народе Советского Союза, живущем у самой иранской границы. Этот народ познакомился с самолетом раньше, чем с каким-либо другим из видов современного транспорта.
Мы, ученики-ремесленники в Рэнне, узнали автомобиль раньше, чем велосипед. Помню, один из ремесленников смастерил большой ящик, или кузов, на четырех колесах, насаженных на оси, которые проходили под ящиком. Машина приводилась в движение при помощи педалей. Но так как самый ящик был без дна, то едущему приходилось стоя нажимать на педали. Одной рукой он держался за борт ящика, а другой за руль, проходивший через кузов и соединенный с осью передних колес. Мы в складчину нанимали эту машину за двадцать пять эре в час и, забираясь в ящик по двое, нажимали каждый на свою педаль и громыхали по поселку, потея от усердия и удовольствия Так мы добирались до общественных выгонов, полумертвые от усталости, но все же чувствовали себя наверху блаженства. Никто в мире не катался на такой колеснице!
Но вот появился «Петер-Колесо». Долговязый сумасброд столяр переполошил весь город, катаясь верхом на огромном колесе. Он приставлял к этому колесу низенькую скамеечку и с нее прыгал на втулку, сквозь которую проходила ось. Стоя на втулке, он пытался вскочить в седло. Если это ему удавалось и он не расшибал себе нос об огромное колесо, то, удерживая равновесие, он ловким движением поднимал с земли скамеечку и, рискуя жизнью, мчался на своем жирафоподобном самокате; голова его приходилась на уровне чердачных окошек и крыш.
Это была штука слишком головоломная, чтобы соблазниться ею. Столяр вечно набивал себе шишки на лбу, а чтобы слезть с колеса, он бывал вынужден ехать за город и прислоняться к телеграфному столбу, по которому и спускался на землю.
У кузнеца, жившего на Столлегаде, был ученик, смастеривший в компании с учеником каретника велосипед, который был чуть не выше человеческого роста.
Колеса — одинакового размера, величиною с малые колеса у телеги, — были деревянные, с железными ободьями, и рама была тоже деревянная, длинная, выгнутая. Обзавестись такой машиной нечего было и думать, — ведь она стоила целых пятнадцать крон! Но Петер Дрейер обзавелся ею, и я помогал ему работать всю ночь с субботы на воскресенье, чтобы он только разрешил мне пристроиться сзади него на велосипеде в первый же раз, как он поедет домой. Дом его находился довольно далеко от окраины городка, и я, примостясь сзади на жестком багажнике, подпрыгивал на нем, пока у меня не разболелась голова. Шоссейные дороги в то время были мало приспособлены для велосипедной езды: крупные камни, попадая под колеса, заставляли седока подпрыгивать и больно ударяться о седло. Я не доехал до места, да и пешком шага сделать не мог и долго отлеживался в придорожной канаве. Я стер себе до крови зад, но это не вылечило меня от страсти к велосипеду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38