Что за благодать снова очутиться в семье и принимать участие во всех домашних делах! Здесь не было ставней на окнах и стены не отделяли меня от людей,— я непрестанно чувствовал биение их сердец. Мне казалось, что я вырвался на волю из наглухо заколоченного ящика. Дни здесь не тянулись так убийственно долго: фру Мольбек часто заходила ко мне посидеть с вязаньем, забегала поболтать и фрекен Матильда. У нее была забавная манера занимать людей. Обладая большой проницательностью, она умела придать всему комический оттенок, а часто и высмеять человека. Если я, по мнению моих хозяек, мало спал, Матильда грозила, что придет читать мне Эрнста фон дер Рекке, — ведь я уже однажды заснул, когда фру Мольбек читала вслух «Бертрана де Борна»...
Мать и дочь часто читали мне вслух. После провала Эрнста фон дер Рекке прибегли к Карстену Хауху. Этого автора я еще кое-как переваривал, но душа у меня к нему не лежала, как и к другим нашим классикам, поэтам «золотого века». Пожалуй, я был еще слишком слаб, чтобы приняться за чтение.
Здоровье мое по-прежнему оставляло желать лучшего. Я уговорил фрекен Матильду достать мне пенковую трубку и табак и стал покуривать украдкой от фру Мольбек. Но она узнала об этом и с огорчением пожаловалась доктору. «Пусть себе курит, если ему это доставляет удовольствие, — ответил доктор. — Все равно он не протянет больше трех-четырех месяцев!» Матильда не умела держать язык за зубами и передала мне его слова. Я немедленно выбросил трубку за окно.
— Господи, мама тебя совсем избалует! — вздыхала фрекен Матильда. А я не мог нарадоваться, чувствуя себя хоть на время «центром бытия», принимая совершенно незаслуженную заботу и ласку обеих женщин. «Нежданный дождь — самый благодатный!» — гласит старая поговорка, и я могу подтвердить, что это верно. Благодаря ласковым заботам хозяек я понемногу поправлялся. И мое внутреннее «я» развивалось, в голове пробуждались новые мысли.
По-прежнему меня занимали люди, но отнюдь не выдающиеся личности, а обыкновенные, рядовые труженики со всеми их типичными чертами. Размышляя, я пришел к выводу, — который считают правильным и теперь, — что люди походят друг на друга лучшими своими чертами, а отличаются худшими. Если я хочу изображать людей, то должен делать упор на то, что связывает их, сплачивает в единую человеческую семью. Но вот что странно: писатели охотнее всего пишут о том, что отличает людей друг от друга, и читатели благосклоннее всего принимают это.
1 «Золотым веком» называют годы расцвета датского романтизма в первой половине XIX столетия.
Однажды фру Мольбек упрекнула меня, что я ленился писать письма, живя в Оденсе, когда еще бы, здоров,
— Не знай я тебя так хорошо, я бы подумала, что это о тебе поговорка: «С глаз долой — из сердца вон»,— добавила она улыбаясь.
Я всегда неохотно писал письма людям, к которым питал теплые чувства, — ведь так трудно рассказывать о своих переживаниях. Я попытался объяснить это фру Мольбек и убедился, что теперь яснее выражаю свои мысли. Фру Мольбек совсем растрогалась, подошла и поцеловала меня в лоб.
— Нет, вы подумайте, как он стал красиво говорить!— заявила Матильда. — Теперь ты должен подробно рассказать нам о своем житье-бытье!
Их живой интерес к моей жизни и работе в Оденсе заставил и меня увидеть прошлое в новом свете: все приобрело вдруг интерес и значение. История бедной швеи очень растрогала их.
— Несчастные малютки! Как им недостает отца! — воскликнула фру Мольбек. — Но, Мартин, как могло взбрести тебе в голову связать себя женитьбой? Ты бы навеки погиб.
— С него все станется, такой он сумасброд, — сказала фрекен Матильда. — А впрочем, разве есть рецепт, как стать счастливым? Разве люди не качают головами, глядя на меня?
Фрекен Матильда была невестой одного молодого крестьянина, работавшего на опытном хуторе, собиралась заняться земледелием, и люди судачили об этом с некоторым злорадством.
— Они, пожалуй, думают, что я собираюсь играть коровам на фортепьяно или читать им по-французски! — продолжала она весело. — Но я покажу, на что способна. Мы с Нильсом Кристианом сумеем проложить себе дорогу!
Время подтвердило, что она была права.
Вечером за ней зашел жених, и они отправились на прогулку. Он был блондин, высокого роста, столь же сдержанный и серьезный, сколь она разговорчива и смешлива. Но они подходили друг другу; к тому же Нильс слыл очень дельным человеком.
— Я рада, что ты веришь в будущее моей дочери, — сказала мне фру Мольбек, когда молодые люди ушли. — Мы, Мольбеки, понемногу вырождаемся. Впрочем, ты ведь не веришь в вырождение?
— Я больше верю в возрождение. Иначе всем нам давно пришел бы конец.
— Хорошо тебе говорить, ты ведь вышел из народа!
По мнению фру Мольбек, высшие классы, в противоположность простому народу, вырождались. Она не верила, что в народе дегенератов не меньше, чем в верхних слоях общества, — ведь все мы одинаково древнего происхождения! Но все же мой довод подействовал на фру Мольбек успокаивающе.
— Я думала, что простой народ—воплощение здоровья и честности и все такие же простые и доверчивые, как ты и твоя швея.
Тут во мне заговорила совесть. Я изменил фру Петерсен и ее девочкам, основательно забыл о них. С начала болезни ни разу не вспомнил. Теперь мне захотелось написать им дружеское письмо; но как сделать, чтобы мое письмо не было принято за возобновление старой истории?
Фру Мольбек известила мать и девочек, где я живу, как себя чувствую и как часто вспоминаю о них. Но ответа мы так и не получили.
«Воробьиный приют» оправдывал свое название. Внизу постоянно бывало людно: старшая хозяйка привлекала своим гостеприимством, а младшая — живостью и весельем. Прислушиваясь к звукам, доносившимся с нижнего этажа, я мысленно сравнивал «Воробьиный приют» с источником, у которого путники останавливаются утолить жажду. Я узнавал по голосам — вот зашли побеседовать учителя, вот забежали мимоходом ученицы Высшей народной школы и сразу оживленно, весело защебетали. И я невольно поддавался их настроению, — в этом доме нельзя было не воспрянуть духом.
Невольно вспоминалось, как жили мы с матерью,— даже черствый хлеб от ее улыбки становился мягким, вкусным и сытным. Словом, я поправлялся в домике фру Мольбек от собственных хороших мыслей и чувств, от внимания и ласки хозяек; к лекарствам я не притрагивался, и аппетит у меня по-прежнему был неважный, но силы прибывали, и через несколько недель я уже мог
спускаться с лестницы без посторонней помощи, садиться в кресло покойного Мольбека и работать.
— Ты непременно садись в это кресло, когда пишешь,— говорила мне фру Мольбек.—Тогда, может быть, вдохновение скорее придет к тебе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38