Карен Йоргенсен сердилась: мне нужно было усиленно питаться. Но у меня совсем пропал аппетит, я выдумывал всевозможные предлоги, чтобы увильнуть от еды.
— Правда ли, что вы скоро станете нашим отцом? — спросила однажды старшая девочка, когда мы шли вместе из школы. — Так говорят дети на улице!
У меня сердце упало, — вопрос задел меня за живое. По лицу ребенка я видел, как она ждет моего ответа, но боялся сказать напрямик,
— Я бы с удовольствием, но я больной, а больным нельзя жениться.
Вопрос ребенка, однако, заставил меня хорошенько обо всем подумать. Фру Петерсен была мне очень по сердцу. Я не прочь был стать ее мужем, хоть и не забывал, что моложе ее на десять лет. Влюблен в нее я не был, но в ней самой, в ее уютном семейном гнезде, в маленьких ее дочках было много такого, что меня очень привлекало. Я был человек одинокий, бездомный и лишь в этой маленькой семье чувствовал себя по-настоящему свободно и хорошо. Да и жалел я их от всего сердца и рад был, что кое-что значу для них!
Приближалось рождество. Фру Мольбек написала мне и пригласила провести каникулы у них в «Воробьином приюте», чему я очень обрадовался. О многом хотелось мне поговорить с нею. Прежде всего я собирался рассказать ей про фру Петерсен и про свое намерение жениться. Что-то скажет фру Мольбек? Впрочем, я не сомневался, что она одобрит, скажет: «Да, да, Мартин, женись!» Особенно если я упомяну о девочках, которым так необходим отец.
Я все чаще и чаще размышлял о самопожертвовании; стал каким-то сентиментальным и рассеянным; бродил словно хмельной и сильно потел по ночам. Раз вечером Карен пришла ко мне с термометром — меня трясла лихорадка. В Асков на каникулы я не попал. Болезнь, таившаяся с того самого дня, как я встал с постели, снова набросилась на меня, словно хищный зверь.
Трудно бороться с чувством безнадежности, когда нечего ему противопоставить. Я не хотел сдаваться. Но окружающие махнули на меня рукой, полагая, что в любую минуту я могу отправиться на тот свет.
По-видимому, люди считали, что я уже не жилец на земле. Три молоденькие ютландки больше не навещали меня, не показывались и студенты, жившие у нас в интернате. Мне отвели комнату в самом конце коридора, с окном на север, и я, лежа в постели, видел лишь снежную мглу. Надо мной как бы нависала туманная завеса, вокруг не было ни единого светлого проблеска.
На этот раз меня лечил другой доктор. Сначала мне казалось, что это Карен, заботясь о моей поправке, по уговору с врачом запретила людям беспокоить меня.
Но вскоре понял, что меня попросту избегают: решили, что я доживаю последние дни. Молодежь — само воплощение жизни и здоровья — избегала меня! Лежа в постели, я сопоставлял в уме разные подробности. Итог получался грустный: мои ровесники махнули на меня рукой. Такая мысль не могла вселить бодрость — наоборот, у меня словно прибавилось врагов, с которыми предстояла упорная борьба, я ведь не хотел умирать!
Иногда в сумерках заходили люди, но они не могли развлечь меня, да и не собирались делать это. В глазах моих ровесников я стал уже «выбывшим» или «бывшим», а для этих посетителей я лишь теперь начал существовать. Это были люди пожилые, имевшие то или иное отношение к школе; некоторые жалели меня, другими просто двигало любопытство: вот, мол, лежит и умирает молодой, подающий надежды человек, — и грустно и интересно!
Я был похож на смертельно раненного оленя, забившегося в чащу; никого нет около него, лишь черные птицы летают вокруг. Мне казалось, что они вьются надо мной, садятся на вершины деревьев и сторожат, подкарауливают минуту моей смерти. Печень, выклеванная из теплого еще трупа, сулит им здоровье и долгую жизнь! Некоторые птицы прыгали по нижним сучьям, чтобы удобнее было наблюдать за мной, а один-другой из этих стервятников спускался и садился мне прямо на грудь, не в силах больше ждать. Но напрасно они старались, моя печень была переполнена ядовитой желчью, и главное — я вовсе не собирался, не хотел умирать.
Часто приходила фру М. Ее муж был одним из учредителей школы. По мнению этой особы, я был смертельно болен, почти умирал; и так как я преподавал в школе, то она считала своей обязанностью стать чем-то вроде моей сиделки. Карен Йоргенсен никак не могла отвадить ее, боясь обиды, так как фру М. и ее муж были состоятельные люди и считались столпами грундтвигианской общины. В сущности же, это была ужасная женщина, пустоголовая и страшно болтливая. Сидя у моей постели, она занимала меня разговорами о смерти.
— Да, сначала умрет мой сын от порока сердца, а потом наступит ваш черед. Я в этом твердо уверена! Стоит только сердечному клапану заскочить немножко в сторону — и готово. А этого можно ожидать в любую минуту. И у меня такое предчувствие, что через неделю после смерти сына умрете вы. Дайте только нам время управиться с похоронами. Но не огорчайтесь — никому ведь не известно, как там, в потустороннем мире.
Так сидела она и трещала без умолку, а я ежился от страха и замыкался в себе от обиды. Так бы и ударил ее, придушил, да сил не хватало! Даже легкая верхняя перина казалась мне непосильной тяжестью.
Но нет, не бывать этому! Не дождаться ей моей смерти! Как только у меня хоть чуточку прибудет сил — начну вставать, и тогда лихорадка от меня отвяжется, как в прошлый раз. Я достаточно испытал невзгод в жизни, и теперь, когда наступил просвет, я и не подумаю умирать, не доставлю такого удовольствия ей и прочим стервятникам!
Дыхание мое стало коротким, как у перепуганного птенца, и я почти не ел. Лихорадка терзала меня, дышать было больно, спать по ночам я не мог, только лежал в полузабытьи, уставясь глазами в темноту, и следил за разрушительными процессами, происходившими внутри моего организма. Я словно чувствовал, как лихорадка пожирает меня, кусок за куском. Так нет же, я не хочу умирать!
Карен Йоргенсен поместила меня в самую дальнюю комнату, вероятно для того, чтобы мой кашель не мешал другим жильцам. Не думаю, чтобы она хотела дать мне умереть как можно незаметнее для других. В этой самой комнате умер от рака старик. С тех пор прошло несколько месяцев, но комната все еще наводила на меня какую-то жуть.
Я лежал и прислушивался к разнообразным звукам ночи. Вот пробежали наверх в свою комнату девушки, обслуживающие общежитие. Значит, долгий день кончился и час уже поздний. Девушки были такие резвые, они никак не могли потихоньку пройти мимо моих дверей и подняться по черной лестнице наверх. Слышался громкий шепот краснощекой Сине; они приостанавливались в коридоре и дурачились, шикая друг на дружку. Я начинал слегка покашливать, чтобы Сине не стеснялась стукнуть в дверь и прокричать мне, как бывало прежде, «спокойной ночи», но девушки, давясь от смеха, убегали вверх по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Правда ли, что вы скоро станете нашим отцом? — спросила однажды старшая девочка, когда мы шли вместе из школы. — Так говорят дети на улице!
У меня сердце упало, — вопрос задел меня за живое. По лицу ребенка я видел, как она ждет моего ответа, но боялся сказать напрямик,
— Я бы с удовольствием, но я больной, а больным нельзя жениться.
Вопрос ребенка, однако, заставил меня хорошенько обо всем подумать. Фру Петерсен была мне очень по сердцу. Я не прочь был стать ее мужем, хоть и не забывал, что моложе ее на десять лет. Влюблен в нее я не был, но в ней самой, в ее уютном семейном гнезде, в маленьких ее дочках было много такого, что меня очень привлекало. Я был человек одинокий, бездомный и лишь в этой маленькой семье чувствовал себя по-настоящему свободно и хорошо. Да и жалел я их от всего сердца и рад был, что кое-что значу для них!
Приближалось рождество. Фру Мольбек написала мне и пригласила провести каникулы у них в «Воробьином приюте», чему я очень обрадовался. О многом хотелось мне поговорить с нею. Прежде всего я собирался рассказать ей про фру Петерсен и про свое намерение жениться. Что-то скажет фру Мольбек? Впрочем, я не сомневался, что она одобрит, скажет: «Да, да, Мартин, женись!» Особенно если я упомяну о девочках, которым так необходим отец.
Я все чаще и чаще размышлял о самопожертвовании; стал каким-то сентиментальным и рассеянным; бродил словно хмельной и сильно потел по ночам. Раз вечером Карен пришла ко мне с термометром — меня трясла лихорадка. В Асков на каникулы я не попал. Болезнь, таившаяся с того самого дня, как я встал с постели, снова набросилась на меня, словно хищный зверь.
Трудно бороться с чувством безнадежности, когда нечего ему противопоставить. Я не хотел сдаваться. Но окружающие махнули на меня рукой, полагая, что в любую минуту я могу отправиться на тот свет.
По-видимому, люди считали, что я уже не жилец на земле. Три молоденькие ютландки больше не навещали меня, не показывались и студенты, жившие у нас в интернате. Мне отвели комнату в самом конце коридора, с окном на север, и я, лежа в постели, видел лишь снежную мглу. Надо мной как бы нависала туманная завеса, вокруг не было ни единого светлого проблеска.
На этот раз меня лечил другой доктор. Сначала мне казалось, что это Карен, заботясь о моей поправке, по уговору с врачом запретила людям беспокоить меня.
Но вскоре понял, что меня попросту избегают: решили, что я доживаю последние дни. Молодежь — само воплощение жизни и здоровья — избегала меня! Лежа в постели, я сопоставлял в уме разные подробности. Итог получался грустный: мои ровесники махнули на меня рукой. Такая мысль не могла вселить бодрость — наоборот, у меня словно прибавилось врагов, с которыми предстояла упорная борьба, я ведь не хотел умирать!
Иногда в сумерках заходили люди, но они не могли развлечь меня, да и не собирались делать это. В глазах моих ровесников я стал уже «выбывшим» или «бывшим», а для этих посетителей я лишь теперь начал существовать. Это были люди пожилые, имевшие то или иное отношение к школе; некоторые жалели меня, другими просто двигало любопытство: вот, мол, лежит и умирает молодой, подающий надежды человек, — и грустно и интересно!
Я был похож на смертельно раненного оленя, забившегося в чащу; никого нет около него, лишь черные птицы летают вокруг. Мне казалось, что они вьются надо мной, садятся на вершины деревьев и сторожат, подкарауливают минуту моей смерти. Печень, выклеванная из теплого еще трупа, сулит им здоровье и долгую жизнь! Некоторые птицы прыгали по нижним сучьям, чтобы удобнее было наблюдать за мной, а один-другой из этих стервятников спускался и садился мне прямо на грудь, не в силах больше ждать. Но напрасно они старались, моя печень была переполнена ядовитой желчью, и главное — я вовсе не собирался, не хотел умирать.
Часто приходила фру М. Ее муж был одним из учредителей школы. По мнению этой особы, я был смертельно болен, почти умирал; и так как я преподавал в школе, то она считала своей обязанностью стать чем-то вроде моей сиделки. Карен Йоргенсен никак не могла отвадить ее, боясь обиды, так как фру М. и ее муж были состоятельные люди и считались столпами грундтвигианской общины. В сущности же, это была ужасная женщина, пустоголовая и страшно болтливая. Сидя у моей постели, она занимала меня разговорами о смерти.
— Да, сначала умрет мой сын от порока сердца, а потом наступит ваш черед. Я в этом твердо уверена! Стоит только сердечному клапану заскочить немножко в сторону — и готово. А этого можно ожидать в любую минуту. И у меня такое предчувствие, что через неделю после смерти сына умрете вы. Дайте только нам время управиться с похоронами. Но не огорчайтесь — никому ведь не известно, как там, в потустороннем мире.
Так сидела она и трещала без умолку, а я ежился от страха и замыкался в себе от обиды. Так бы и ударил ее, придушил, да сил не хватало! Даже легкая верхняя перина казалась мне непосильной тяжестью.
Но нет, не бывать этому! Не дождаться ей моей смерти! Как только у меня хоть чуточку прибудет сил — начну вставать, и тогда лихорадка от меня отвяжется, как в прошлый раз. Я достаточно испытал невзгод в жизни, и теперь, когда наступил просвет, я и не подумаю умирать, не доставлю такого удовольствия ей и прочим стервятникам!
Дыхание мое стало коротким, как у перепуганного птенца, и я почти не ел. Лихорадка терзала меня, дышать было больно, спать по ночам я не мог, только лежал в полузабытьи, уставясь глазами в темноту, и следил за разрушительными процессами, происходившими внутри моего организма. Я словно чувствовал, как лихорадка пожирает меня, кусок за куском. Так нет же, я не хочу умирать!
Карен Йоргенсен поместила меня в самую дальнюю комнату, вероятно для того, чтобы мой кашель не мешал другим жильцам. Не думаю, чтобы она хотела дать мне умереть как можно незаметнее для других. В этой самой комнате умер от рака старик. С тех пор прошло несколько месяцев, но комната все еще наводила на меня какую-то жуть.
Я лежал и прислушивался к разнообразным звукам ночи. Вот пробежали наверх в свою комнату девушки, обслуживающие общежитие. Значит, долгий день кончился и час уже поздний. Девушки были такие резвые, они никак не могли потихоньку пройти мимо моих дверей и подняться по черной лестнице наверх. Слышался громкий шепот краснощекой Сине; они приостанавливались в коридоре и дурачились, шикая друг на дружку. Я начинал слегка покашливать, чтобы Сине не стеснялась стукнуть в дверь и прокричать мне, как бывало прежде, «спокойной ночи», но девушки, давясь от смеха, убегали вверх по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38