Зато ночью кашель нападал с новой силой. Когда он приходил, я сразу же просыпался; понадобилось около двух недель, чтобы избавиться от этих приступов. И вот пришел день, когда я стал управлять движением своих легких и мог подавлять каждый позыв к раздражению. Таким образом, потребность кашлять совершенно пропала. И вот что интересно: тренировка принесла такие хорошие результаты, что с тех пор я вообще никогда не кашлял.
После этого я принялся за дыхательные упражнения. Температура, долгое время державшаяся около сорока, теперь спустилась до тридцати девяти, и доктор разрешил приоткрывать в комнате на ночь окно, но при этом я должен был надевать толстую шерстяную фуфайку.
Во многих случаях жизни, когда бедняку становится трудно, он начинает считать. Часто, идя по дороге, которой не предвиделось конца, или претерпевая боль, я принимался считать. И теперь я снова прибег к этому способу — набирал в грудь воздух, затем делал выдох, снова вдох — медленно и глубоко, и пробовал считать не останавливаясь.
Дышать медленно и глубоко, — вот к чему я стремился; но вдох получался коротким — перед выдохом я успевал сосчитать лишь до двух, потом до трех а после долгих упражнений до четырех. Я проделывал это в ночные часы, лежа на спине и закинув руки за спинку кровати, терпеливо и настойчиво. Мне казалось, что я чувствую, как при этом легкие наполняются воздухом. Я уже не испытывал таких мучений, как прежде, боли в груди и спине прекратились. Однако дальше шести сосчитать я не мог — дыхание прерывалось. Словно твердый панцирь сковывал мне грудную клетку. Ох, долгий еще путь предстоял мне! Хорошие гимнасты в Асковской школе одним вдохом набирали от четырех до шести литров воздуха, а я вынужден был делать это маленькими порциями. И тем не менее я пьянел от счастья, чувствовал себя, как храбрый портняжка,— я поборол самую смерть, и в будущем мне мерещились великие подвиги.
Но до этого было еще далеко. Температура оставалась высокой, я совсем превратился в скелет и, по определению врача, едва весил сто фунтов. Желая показать ему, каким я стал молодцом, я спустил ноги с кровати, но тут же упал. Пришлось поднять и снова уложить меня.
Тогда я запасся терпением, но в ушах моих победно звенело: «Ты не умрешь! Ты не умрешь!» Я уже не висел больше на ниточке бытия, не качался над пропастью. Теперь, стоя на верном пути к выздоровлению, я мог признаться самому себе, что в течение долгих месяцев смотрел прямо в пустые глазницы смерти. Я судорожно отмахивался от нее, но в глубине сознания все время копошилась мысль, что смерть подстерегает меня, хочет застигнуть врасплох, когда я меньше всего буду этого ожидать, — возможно, во время сна. Поэтому по ночам я почти не смыкал глаз.
Но теперь я снова мог спать спокойно.
Боялся ли я умереть? Во всяком случае не так, как мои друзья, — я не терял головы. У меня было свойственное беднякам терпение и вера в судьбу.
Но было и нечто другое. Часто люди называли меня счастливчиком, и я не прочь был оказаться таковым. В сердце моем расцветали мечты, совершенно фантастические в той суровой действительности, где я был рожден. За их осуществление я и боролся.
Бывает, что человек, выйдя из борьбы победителем, отстояв то, что ценил всего дороже, все-таки чувствует себя покинутым богом и людьми.
Я начал понемногу вставать с постели, и люди снова стали меня навещать, но я уже не так радовался их обществу, как бывало: они ведь покинули меня, когда я больше всего в них нуждался! Горький опыт научил меня, что человек всегда оказывается одиноким в самую серьезную минуту.
Быть может, человек вообще одинок по природе? Неужели только такой ценою он может стать мыслящим существом? Насколько я себя помню, я всегда испытывал чувство одиночества. В детстве я всего боялся, меня преследовал страх перед бедами и опасностями, которые мерещились мне на каждом шагу. Поэтому, должно быть, я никогда не чувствовал уверенности в себе. Кроме матери, не было ни одного человека, у которого я мог бы искать поддержки в тяжелую минуту.
Итак, измученный, едва выкарабкавшись из когтей смерти, я выслушивал теперь болтовню посетителей об их мелких делишках и пустячных огорчениях. Теплая улыбка, искреннее дружеское приветствие, поздравление— как бы они согрели мне сердце! А вместо этого я служил каким-то аппаратом, регистрирующим их интерес к болезням и смертям. Как и доктор, я готов был проникнуться презрением к людям.
К счастью, за мной из Аскова приехала фру Мольбек. По выражению ее лица я понял, что она меня с трудом узнала. Она едва сдерживала слезы. Я тоже готов был прослезиться, но от радости. Нашелся все-таки человек, близко принимавший к сердцу мои горести и радости!
Я вставал с постели только два раза в день на полчаса, и поэтому поездка оказалась для меня очень тяжелой. Зато в «Воробьином приюте» я мог отдохнуть по-настоящему. Ничто так не успокаивает человека, как любовь и забота. Здесь, в этом уютном домике, все способствовало тому, чтобы я чувствовал себя как можно лучше.
Большая комната в мансарде, которая обычно сдавалась жильцам, была превращена в больничную палату; я лежал там, наблюдая в окошко за пробуждением весны. Занятие это так нравилось мне, что я просыпался спозаранку и ловил первые лучи зари. Стекла на окне розовели и оттаивали, становились матовыми, как принесенный с холоду, запотевший стакан. Затем начинали свою возню птицы. Они вили гнезда на деревьях и в листве плюща, росшего по фронтону. «Воробьиный приют» был их излюбленным убежищем, и они хлопотали вовсю, начинали перекликаться и ссориться еще до восхода солнца. Скворцы, синицы, черные дрозды! Часто они дрались из-за «строительного материала». Скворец, добывший себе пушистое, мягкое перышко, рисковал быть ограбленным в пути. По обе стороны моего окна были подвешены скворечники и птицы присаживались сначала на подоконник, перехватывали покрепче свою ношу и лишь потом влетали с ней в скворечник. На подоконнике кипела борьба. Увидев меня, скворцы собирали материал в кучку, словно хвастаясь своей добычей.
В одно прекрасное утро рябина просунула в мое окно кудрявую ветку, на которой только что распустилась листва; в просветы между деревьями я видел, как засевают яровое поле. Потом зазеленел луг, и на него выпустили овец с беленькими ягнятами. Время от времени приходил старик и перегонял овец на новое место. Иногда раздавался собачий лай. Это означало, что Боб и Бистер — собаки фру Мольбек — проникли во двор через изгородь и нужно принимать срочные меры. Я начинал что было сил стучать в пол. Фрекен Матильда мигом появлялась, ловила собак и отводила их на место.
— Не добрались на этот раз до бараньих котлеток! — кричала она мне снизу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38