Молодые крестьянки относились ко мне не так предубежденно, как юноши. Когда в гимнастическом зале устраивались танцы, они усердно приглашали меня танцевать, — сам-то я никогда никого не приглашал и «по-стариковски» подтрунивал над этим пустым занятием. Часто, сговорившись, они подходили ко мне целой гурьбой.
— Отчего ты не танцуешь? — спрашивали они.
— Я танцую, только когда влюблен, и лишь с той, в которую влюблен! — отвечал я.
— Ну, а мы все приглашаем тебя повеселиться!
Я должен был протанцевать по очереди с четырьмя-пятью девицами и, по правде говоря, не раскаивался. А когда молодежь собиралась на прогулку в Эструпский лес или в Скибелунн, девушки всегда подсылали кого-нибудь спросить, не пойду ли я. Такое внимание с их стороны заставляло и мужчин относиться ко мне лучше. Да и то, что я участвовал в выпуске нашей школьной газеты «Воздухоплаватель», тоже подымало мой престиж. У нас создалась группа человек из десяти, мы собирались поочередно в комнате то у одного, то у другого и устраивали дискуссии. Школьное начальство не одобряло эти затеи: раз в неделю в школе происходили открытые дискуссии в присутствии преподавателей; это должно было, с одной стороны, удовлетворять нашу потребность в свободном обмене мыслями, а с другой — предотвращать злоупотребление этой свободой. Прошлой или позапрошлой зимой стало довольно трудно ограничивать на уроках любознательность учащихся теми рамками, которые школа считала приемлемыми. Об этой зиме школьная администрация вспоминала с ужасом. Ведь чуть было не пришлось тогда из-за этих дискуссий закрыть школу!
Очевидно, и теперь здесь опасались повторения чего-либо подобного.
Особенно боялось начальство, как бы мы не затеяли дискуссии о религии. Лично у меня, правда, не было охоты спорить о том, что с детства оставило во мне самые тяжелые воспоминания и было давным-давно решенным вопросом. У других же, видимо, не было никаких разногласий с церковью, вера предков вполне их устраивала, да и самая тема казалась не интересной.
В нашей среде обсуждались темы столь же возвышенные, сколь и абстрактные. Чаще всего затрагивались вопросы брака и вообще отношений между мужчиной и женщиной. В воздухе еще перекатывалось эхо нашумевшей бьёрнсоновской «кампании целомудрия», и мы горячо обсуждали такие требования нравственности, как девственность мужчины до брака, целомудрие обоих полов в период помолвки и воздержание женатого мужчины в те периоды, когда, например, жена больна или беременна. Мы вообще так ратовали за целомудрие, что сам Бьёрнсон мог бы порадоваться, а Каролина Бьёрнсон, пожалуй, еще больше. Один из учащихся выставил даже такое строгое требование, что мужчина навсегда должен отказаться от половой жизни, если жена его серьезно заболела или умерла. Но «одно дело языком болтать, другое — в руках себя держать!» — как выразился некий рассудительный ютландец. На следующую зиму наш требовательный ревнитель целомудрия не вернулся в школу, ибо вынужден был жениться в спешном порядке вскоре же после того, как закончился первый зимний семестр.
Но больше всего в нашем маленьком кружке интересовались все-таки социализмом. Как ни старались насадить к нему ненависть в деревне, крестьянская молодежь стремилась узнать о нем побольше. Ходячее представление о социализме, при котором «все, мол, вынут свои кошельки и разделят деньги поровну, а потом спокойно засунут руки в карманы и поступят на содержание к государству», уже перестало удовлетворять молодежь. В школе этот вопрос не затрагивался, и пришлось мне, городскому рабочему, давать разъяснения.
Я был и в то же время не был социалистом. Чутьем я склонялся к социализму, но сколько-нибудь серьезных социалистических убеждений еще не приобрел. Однако какие-то зачатки или особые приметы, которые дают возможность угадать заранее, какой плод может вырасти из завязи, позволяли и учителям и учащимся угадывать во мне социалиста.
Я не мог приводить веских аргументов, выступая с речами в защиту социализма; мои исторические познания были не велики. Я основывался на том, что еще первые христиане проповедовали общность имущества — значит, своего рода социализм. Этот довод несколько поколебал самоуверенность моих оппонентов: критиковать или осуждать христианство было бы слишком смело. Легче всего оказалось защищать практические позиции социализма. У большинства за спиной были солидные крестьянские угодья, и поэтому в требованиях пролетариев, добивавшихся сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, они видели посягательство на свои родовые гнезда. Я защищал интересы рабочих, разъясняя сыновьям крестьян-собственников, что рабочему тоже хочется иметь свое семейное гнездо, ибо он такой же человек и не прочь приносить жене и детям немножко побольше денег, а также иметь некоторый досуг и проводить его с семьей, приходить домой не только спать. Главные свои аргументы я должен был, однако, черпать из слышанного на лекциях по истории и общественной морали, и тут мои оппоненты имели на руках козыри: они могли использовать большую часть из того, что слышали на лекциях, где вообще осуждалось рабочее движение, я же не мог извлечь из них ничего положительного.
Как-то странно все это выходило. Самый прогресс не мог ведь носить признаки регресса, да и Высшая народная школа, казалось, должна бы отличаться большим свободомыслием; многие считали, что она была даже слишком свободомыслящей! А тем не менее вся учебная деятельность нашей Асковской школы складывалась так, что школа становилась барьером на пути людей к прогрессу. Прошлое покрывалось налетом романтики: наш век должен из прошлого черпать пример и поэтически вдохновлять нас в практической деятельности. В неменьшей степени должны были мы опираться на свидетельства истории о народных восстаниях против несправедливости, о боях за свободу и право, — и в то же время считалось вполне допустимым замалчивать бои, происходящие в наше время и вызванные самой жизнью. Неужели были исчерпаны все возможности или уничтожена всякая несправедливость на земле и никто не остался обделенным? Конечно — нет! Но существование бедняков всячески игнорировалось, — того, кто был беден и бесправен, самого считали повинным в этом: он либо мот, либо человек, лишенный всяких способностей.
Сначала я думал, что мой житейский опыт сына пролетария и те выводы, которые я сделал из него, помогут мне быстрее усвоить науки. Но постепенно мне стало ясно, что школьное образование, к которому я так стремился, сильно хромает, что человеку, вышедшему из низов, оно не дает чего-то весьма существенного, и поэтому я вынужден был самостоятельно делать выводы из исторических событий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Отчего ты не танцуешь? — спрашивали они.
— Я танцую, только когда влюблен, и лишь с той, в которую влюблен! — отвечал я.
— Ну, а мы все приглашаем тебя повеселиться!
Я должен был протанцевать по очереди с четырьмя-пятью девицами и, по правде говоря, не раскаивался. А когда молодежь собиралась на прогулку в Эструпский лес или в Скибелунн, девушки всегда подсылали кого-нибудь спросить, не пойду ли я. Такое внимание с их стороны заставляло и мужчин относиться ко мне лучше. Да и то, что я участвовал в выпуске нашей школьной газеты «Воздухоплаватель», тоже подымало мой престиж. У нас создалась группа человек из десяти, мы собирались поочередно в комнате то у одного, то у другого и устраивали дискуссии. Школьное начальство не одобряло эти затеи: раз в неделю в школе происходили открытые дискуссии в присутствии преподавателей; это должно было, с одной стороны, удовлетворять нашу потребность в свободном обмене мыслями, а с другой — предотвращать злоупотребление этой свободой. Прошлой или позапрошлой зимой стало довольно трудно ограничивать на уроках любознательность учащихся теми рамками, которые школа считала приемлемыми. Об этой зиме школьная администрация вспоминала с ужасом. Ведь чуть было не пришлось тогда из-за этих дискуссий закрыть школу!
Очевидно, и теперь здесь опасались повторения чего-либо подобного.
Особенно боялось начальство, как бы мы не затеяли дискуссии о религии. Лично у меня, правда, не было охоты спорить о том, что с детства оставило во мне самые тяжелые воспоминания и было давным-давно решенным вопросом. У других же, видимо, не было никаких разногласий с церковью, вера предков вполне их устраивала, да и самая тема казалась не интересной.
В нашей среде обсуждались темы столь же возвышенные, сколь и абстрактные. Чаще всего затрагивались вопросы брака и вообще отношений между мужчиной и женщиной. В воздухе еще перекатывалось эхо нашумевшей бьёрнсоновской «кампании целомудрия», и мы горячо обсуждали такие требования нравственности, как девственность мужчины до брака, целомудрие обоих полов в период помолвки и воздержание женатого мужчины в те периоды, когда, например, жена больна или беременна. Мы вообще так ратовали за целомудрие, что сам Бьёрнсон мог бы порадоваться, а Каролина Бьёрнсон, пожалуй, еще больше. Один из учащихся выставил даже такое строгое требование, что мужчина навсегда должен отказаться от половой жизни, если жена его серьезно заболела или умерла. Но «одно дело языком болтать, другое — в руках себя держать!» — как выразился некий рассудительный ютландец. На следующую зиму наш требовательный ревнитель целомудрия не вернулся в школу, ибо вынужден был жениться в спешном порядке вскоре же после того, как закончился первый зимний семестр.
Но больше всего в нашем маленьком кружке интересовались все-таки социализмом. Как ни старались насадить к нему ненависть в деревне, крестьянская молодежь стремилась узнать о нем побольше. Ходячее представление о социализме, при котором «все, мол, вынут свои кошельки и разделят деньги поровну, а потом спокойно засунут руки в карманы и поступят на содержание к государству», уже перестало удовлетворять молодежь. В школе этот вопрос не затрагивался, и пришлось мне, городскому рабочему, давать разъяснения.
Я был и в то же время не был социалистом. Чутьем я склонялся к социализму, но сколько-нибудь серьезных социалистических убеждений еще не приобрел. Однако какие-то зачатки или особые приметы, которые дают возможность угадать заранее, какой плод может вырасти из завязи, позволяли и учителям и учащимся угадывать во мне социалиста.
Я не мог приводить веских аргументов, выступая с речами в защиту социализма; мои исторические познания были не велики. Я основывался на том, что еще первые христиане проповедовали общность имущества — значит, своего рода социализм. Этот довод несколько поколебал самоуверенность моих оппонентов: критиковать или осуждать христианство было бы слишком смело. Легче всего оказалось защищать практические позиции социализма. У большинства за спиной были солидные крестьянские угодья, и поэтому в требованиях пролетариев, добивавшихся сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, они видели посягательство на свои родовые гнезда. Я защищал интересы рабочих, разъясняя сыновьям крестьян-собственников, что рабочему тоже хочется иметь свое семейное гнездо, ибо он такой же человек и не прочь приносить жене и детям немножко побольше денег, а также иметь некоторый досуг и проводить его с семьей, приходить домой не только спать. Главные свои аргументы я должен был, однако, черпать из слышанного на лекциях по истории и общественной морали, и тут мои оппоненты имели на руках козыри: они могли использовать большую часть из того, что слышали на лекциях, где вообще осуждалось рабочее движение, я же не мог извлечь из них ничего положительного.
Как-то странно все это выходило. Самый прогресс не мог ведь носить признаки регресса, да и Высшая народная школа, казалось, должна бы отличаться большим свободомыслием; многие считали, что она была даже слишком свободомыслящей! А тем не менее вся учебная деятельность нашей Асковской школы складывалась так, что школа становилась барьером на пути людей к прогрессу. Прошлое покрывалось налетом романтики: наш век должен из прошлого черпать пример и поэтически вдохновлять нас в практической деятельности. В неменьшей степени должны были мы опираться на свидетельства истории о народных восстаниях против несправедливости, о боях за свободу и право, — и в то же время считалось вполне допустимым замалчивать бои, происходящие в наше время и вызванные самой жизнью. Неужели были исчерпаны все возможности или уничтожена всякая несправедливость на земле и никто не остался обделенным? Конечно — нет! Но существование бедняков всячески игнорировалось, — того, кто был беден и бесправен, самого считали повинным в этом: он либо мот, либо человек, лишенный всяких способностей.
Сначала я думал, что мой житейский опыт сына пролетария и те выводы, которые я сделал из него, помогут мне быстрее усвоить науки. Но постепенно мне стало ясно, что школьное образование, к которому я так стремился, сильно хромает, что человеку, вышедшему из низов, оно не дает чего-то весьма существенного, и поэтому я вынужден был самостоятельно делать выводы из исторических событий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38