Новые факты, от которых он намеренно отворачивался, ибо они не вязались с остальным усвоенным материалом, все-таки упорно проникают в его с таким трудом созданную систему взглядов и подрывают основу, на которой все покоилось. Чинить эту платформу, ставить подпорки бесполезно; приходится разбирать ее и строить заново, чтобы, опираясь на новые факты, еще раз пересмотреть свои взгляды.
Если прежде я напоминал курицу, которая разгребает землю и клюет без устали, чтобы добыть себе множество питательных крох, из которых образуется одно яйцо, то теперь дело необычайно упростилось. Оставалось лишь, не двигаясь с места, предоставить другим набивать мне зоб. Вначале меня это даже забавляло, и я безропотно глотал все, что мне преподносили. Благодаря уменью педагогов интересно подать материал такое искусственное питание доставляло известное удовольствие.
Мы восхищались своими учителями и единогласно считали, что равных им не найти во всей стране. Директор Шредер, правда, нравился нам меньше; честно говоря, он просто наводил на нас скуку. Он был плохим оратором, да и темы выбирал такие, которые мало отвечали нашим запросам. Большую часть зимнего семестра он посвятил немецкому романтизму, подробно останавливаясь на авторах и произведениях, которые были нам совсем не интересны. Он полемизировал в своих лекциях с мыслителями, о которых мы не знали даже понаслышке; эти мыслители видели в романтизме бегство от современности, возврат к средневековью, к его суевериям и мистике, как основам духовного развития человечества. Директор добился того, что по крайней мере один из его слушателей признал правоту этих мыслей. Сам Шредер считал романтизм религиозным возрождением человека, возвратом его к первобытным верованиям. И это давало мне основание предполагать, что религия и реакция близки между собой.
Людвиг Шредер часто повторял: «Слова неясные идею затемняют», но сам излагал свои мысли весьма невразумительно. Читая лекции по скандинавской мифологии, он вкладывал в мифы двойственный смысл: по его мнению, они, проливая свет на наше прошлое, вместе с тем освещают настоящее. Так, по его толкованию, образ Локе и новые веяния имеют между собой нечто общее, тогда как Тор олицетворяет старое доброе время, здоровые коренные устои нации.
Хоть мы и скучали изрядно, но добросовестно записывали его лекции; иначе нельзя было заставить себя сосредоточиться. И все-таки мы питали большое уважение к директору, который славился своею ученостью далеко за пределами нашей школы и слыл крупным деятелем в области народного просвещения.
Да и как знать? Может быть, это мы по собственной бездарности не могли толком понять его объяснений. На открытый протест мы не отваживались, но стали прибегать к обструкции всякий раз, когда, по нашему мнению, он слишком отклонялся от темы. Лекции директора приходились на последний час классных занятий — с шести до семи вечера, В семь подавался ужин, и к этому времени мы успевали изрядно проголодаться. Но Людвигу Шредеру, когда он, бывало, разойдется, трудно было остановиться, и он продолжал разглагольствовать и называть имена и даты, которые еще перед уроком усердно выписал на классной доске. Тогда с наших парт летели на пол псалтыри, сначала по одному, потом сразу несколько и наконец сыпались градом. Директор на минуту замолкал, готовый вспыхнуть, но, овладев собой, бросал на аудиторию тяжелый взгляд и уходил в свой кабинет. Иногда уже в дверях он оборачивался и обращал наше внимание на какое-нибудь имя или дату, которые нам непременно следовало запомнить.
Если Шредер походил на перегруженное судно, глубоко сидящее в воде, которому трудно сняться с якоря, то помощник его Нуцхорн был прямой его противоположностью: всегда уравновешенный, веселый, подвижный, он умел сделать свои лекции занимательными, при этом, по нашим представлениям, не уступал в учености самому Шредеру. Нуцхорн читал историю северных стран, и мы слушали его охотно. Он излагал свой предмет суховато, без аллегорий и символов, и слова его следовало понимать только буквально. Но какой-то оттенок шутливого лукавства был в его речах, и это заражало слушателей. «Нуцхорн умеет заставить людей смеяться над чем угодно, — говаривал Бегтруп полушутя, полуукоризненно.— Другой на его месте не вызвал бы у вас ничего, кроме зевоты!» Сам Бегтруп тоже умел рассмешить слушателей, но не всегда. Он был очень остроумным человеком и на редкость талантливым педагогом, умел высекать искры из чего угодно; стоило ему затронуть какую-нибудь тему, как она начинала оживать, играть. Он был еще очень молод, — ему только что пошел четвертый десяток, — и с нами он держался как товарищ, или, скорее, как старший брат. Он стремился развить в нас чувство юмора. В классе словно становилось светлее, когда входил Бегтруп, чаще всего с шуткой на устах, и начинал занятия. Родной язык и датскую литературу он преподавал просто блестяще. Позже, более глубоко изучив предмет, многие из его учеников начинали понимать, что вместе с Бегтрупом снимали сливки, а теперь придется иметь дело со снятым молоком. Лектор он был замечательный, это бесспорно.
Директор Шредер раздражался и сбивался с темы при малейшей помехе. Бегтруп, напротив, любил, чтобы его прерывали. Если это делалось зря, он ловко осаживал виновного, если же вопрос был дельный, то охотно пускался в объяснения. Последние часто бывали скорее остроумными, чем поучительными, но это вносило оживление. И мы очень любили «высекать искры» из Бегтрупа.
Из учителей больше других, пожалуй, нас пленял Поуль Лякур. Мы очень к нему привязались, хотя и сами не отдавали себе отчета почему. Но именно благодаря его урокам пребывание в Аскове оставило глубокий след в нашей жизни. Бывают люди, которых, раз встретив, невозможно забыть всю жизнь. К таким людям принадлежал Поуль Лякур. Я до сих пор помню его испытующий, заботливый взгляд. У него было необыкновенно одухотворенное лицо. Красивым он не был, напоминал и Сократа и нашего философа Хефдинга задумчивым видом и душевным спокойствием. Он никогда не пытался острить, говорить что-нибудь забавное, но отличался глубоким и большим умом.
Поуль Лякур всегда помогал молодым людям средних способностей усваивать трудные разделы физики, математики и астрономии. Он, без сомнения, был гениальным педагогом. Преподавал он по своему собственному, историческому, методу, заставляя нас воспринимать физику и математику в том же порядке, в каком шаг за шагом осваивало эти науки в процессе своего развития человечество. Стало быть, метод «математика для всех» не был нововведением; кажется просто парадоксом, что метод этот применялся педагогом, отвергавшим учение об эволюции видов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Если прежде я напоминал курицу, которая разгребает землю и клюет без устали, чтобы добыть себе множество питательных крох, из которых образуется одно яйцо, то теперь дело необычайно упростилось. Оставалось лишь, не двигаясь с места, предоставить другим набивать мне зоб. Вначале меня это даже забавляло, и я безропотно глотал все, что мне преподносили. Благодаря уменью педагогов интересно подать материал такое искусственное питание доставляло известное удовольствие.
Мы восхищались своими учителями и единогласно считали, что равных им не найти во всей стране. Директор Шредер, правда, нравился нам меньше; честно говоря, он просто наводил на нас скуку. Он был плохим оратором, да и темы выбирал такие, которые мало отвечали нашим запросам. Большую часть зимнего семестра он посвятил немецкому романтизму, подробно останавливаясь на авторах и произведениях, которые были нам совсем не интересны. Он полемизировал в своих лекциях с мыслителями, о которых мы не знали даже понаслышке; эти мыслители видели в романтизме бегство от современности, возврат к средневековью, к его суевериям и мистике, как основам духовного развития человечества. Директор добился того, что по крайней мере один из его слушателей признал правоту этих мыслей. Сам Шредер считал романтизм религиозным возрождением человека, возвратом его к первобытным верованиям. И это давало мне основание предполагать, что религия и реакция близки между собой.
Людвиг Шредер часто повторял: «Слова неясные идею затемняют», но сам излагал свои мысли весьма невразумительно. Читая лекции по скандинавской мифологии, он вкладывал в мифы двойственный смысл: по его мнению, они, проливая свет на наше прошлое, вместе с тем освещают настоящее. Так, по его толкованию, образ Локе и новые веяния имеют между собой нечто общее, тогда как Тор олицетворяет старое доброе время, здоровые коренные устои нации.
Хоть мы и скучали изрядно, но добросовестно записывали его лекции; иначе нельзя было заставить себя сосредоточиться. И все-таки мы питали большое уважение к директору, который славился своею ученостью далеко за пределами нашей школы и слыл крупным деятелем в области народного просвещения.
Да и как знать? Может быть, это мы по собственной бездарности не могли толком понять его объяснений. На открытый протест мы не отваживались, но стали прибегать к обструкции всякий раз, когда, по нашему мнению, он слишком отклонялся от темы. Лекции директора приходились на последний час классных занятий — с шести до семи вечера, В семь подавался ужин, и к этому времени мы успевали изрядно проголодаться. Но Людвигу Шредеру, когда он, бывало, разойдется, трудно было остановиться, и он продолжал разглагольствовать и называть имена и даты, которые еще перед уроком усердно выписал на классной доске. Тогда с наших парт летели на пол псалтыри, сначала по одному, потом сразу несколько и наконец сыпались градом. Директор на минуту замолкал, готовый вспыхнуть, но, овладев собой, бросал на аудиторию тяжелый взгляд и уходил в свой кабинет. Иногда уже в дверях он оборачивался и обращал наше внимание на какое-нибудь имя или дату, которые нам непременно следовало запомнить.
Если Шредер походил на перегруженное судно, глубоко сидящее в воде, которому трудно сняться с якоря, то помощник его Нуцхорн был прямой его противоположностью: всегда уравновешенный, веселый, подвижный, он умел сделать свои лекции занимательными, при этом, по нашим представлениям, не уступал в учености самому Шредеру. Нуцхорн читал историю северных стран, и мы слушали его охотно. Он излагал свой предмет суховато, без аллегорий и символов, и слова его следовало понимать только буквально. Но какой-то оттенок шутливого лукавства был в его речах, и это заражало слушателей. «Нуцхорн умеет заставить людей смеяться над чем угодно, — говаривал Бегтруп полушутя, полуукоризненно.— Другой на его месте не вызвал бы у вас ничего, кроме зевоты!» Сам Бегтруп тоже умел рассмешить слушателей, но не всегда. Он был очень остроумным человеком и на редкость талантливым педагогом, умел высекать искры из чего угодно; стоило ему затронуть какую-нибудь тему, как она начинала оживать, играть. Он был еще очень молод, — ему только что пошел четвертый десяток, — и с нами он держался как товарищ, или, скорее, как старший брат. Он стремился развить в нас чувство юмора. В классе словно становилось светлее, когда входил Бегтруп, чаще всего с шуткой на устах, и начинал занятия. Родной язык и датскую литературу он преподавал просто блестяще. Позже, более глубоко изучив предмет, многие из его учеников начинали понимать, что вместе с Бегтрупом снимали сливки, а теперь придется иметь дело со снятым молоком. Лектор он был замечательный, это бесспорно.
Директор Шредер раздражался и сбивался с темы при малейшей помехе. Бегтруп, напротив, любил, чтобы его прерывали. Если это делалось зря, он ловко осаживал виновного, если же вопрос был дельный, то охотно пускался в объяснения. Последние часто бывали скорее остроумными, чем поучительными, но это вносило оживление. И мы очень любили «высекать искры» из Бегтрупа.
Из учителей больше других, пожалуй, нас пленял Поуль Лякур. Мы очень к нему привязались, хотя и сами не отдавали себе отчета почему. Но именно благодаря его урокам пребывание в Аскове оставило глубокий след в нашей жизни. Бывают люди, которых, раз встретив, невозможно забыть всю жизнь. К таким людям принадлежал Поуль Лякур. Я до сих пор помню его испытующий, заботливый взгляд. У него было необыкновенно одухотворенное лицо. Красивым он не был, напоминал и Сократа и нашего философа Хефдинга задумчивым видом и душевным спокойствием. Он никогда не пытался острить, говорить что-нибудь забавное, но отличался глубоким и большим умом.
Поуль Лякур всегда помогал молодым людям средних способностей усваивать трудные разделы физики, математики и астрономии. Он, без сомнения, был гениальным педагогом. Преподавал он по своему собственному, историческому, методу, заставляя нас воспринимать физику и математику в том же порядке, в каком шаг за шагом осваивало эти науки в процессе своего развития человечество. Стало быть, метод «математика для всех» не был нововведением; кажется просто парадоксом, что метод этот применялся педагогом, отвергавшим учение об эволюции видов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38