Может, тебе странным покажется этот вопрос, дорогой читатель. Но он так же естествен, как и вопрос — кто такие, наконец, мы, наиряне? Кто мы такие и куда мы идем? Кем мы были вчера и кем должны стать завтра?» — так писал Чаренц в предисловии к своей книге, и в этих словах — ключ к пониманию основной идейно-художественной проблематики произведения. Что такое Наири, кто такие наиряне, куда мы идем, кем мы были вчера и кем должны стать завтра? — вопросы эти волновали Чаренца на протяжении многих лет. Он обращается к ним почти во всех своих книгах: в стихах и поэмах, написанных до и после Октября. В юношеских стихах поэт не мог дать на них четкого и ясного ответа, в «Дантовой легенде» Чаренц связал национальный вопрос с вопросом социальным и в значительной степени стряхнул с себя груз отвлеченных, туманных представлений. В сатирической по духу поэме «Национальный сон», написанной в период с декабря 1917 по февраль 1918 года, Чаренц развенчал романтические иллюзии «ослепленной и опьяненной» толпы, значительная часть которой из-за политической близорукости связывала какие-то надежды на освобождение, национальное возрождение и просто житейское благополучие с деятельностью «героев»-фразеров, «героев» — «национальных столпов». С болью повествует Чаренц о трагедии народа, судьбами которого пытались править жалкие авантюристы, спекулирующие его возвышенными помыслами, патриотическими чувствами, свободолюбивыми стремлениями. Тяжелый «национальный сон» был развеян суровой правдой жизни, непреложными законами исторического развития, и хотя об этом в поэме не сказано прямо и открыто, но, конечно, вывод этот вытекал из всего повествования. Собственно, в «Национальном сне» мы уже слышим прелюдию к «Стране Наири». В поэме намечаются темы и мотивы, которые получат в эпосе большой смысл и большое звучание. В «Национальном сне» реальная жизнь «вмещена» в условные рамки сна; гротескные фигуры героев, смешных и жалких в своих проповедях и делах, выглядят пародиями на людей, в «Стране Наири» — не жизнь во сне, а кошмар в жизни, не пародии на людей, а люди — пародии по самому существу своему.
Правильное суждение о «Стране Наири» невозможно без уяснения позиции рассказчика, который то и дело прикидывается наивным простачком, чем-то напоминающим гоголевского пасечника, часто заводит речь как будто о второстепенных и даже третьестепенных подробностях и мелочах, уклоняется в сторону от главной, «эпической» темы, а между тем все рельефнее, сильнее рисует доподлинную историю своеобразного «армянского Миргорода». Вообще в речи рассказчика мы часто слышим восторженные интонации, функция которых, однако, несколько необычна. И действительно. Что это за восторг, например, и каково его качество, когда мы читаем: «На западном конце города, выше, на желтом скалистом холме угрюмо и мрачно, точно восточный деспот, воссела крепость и со своего скалистого трона смотрит на город. Кажется, будто гигантский каменный ящик всей своей тяжестью упал сверху и повис на холме; сначала гигантский каменный ящик, а затем друг за другом посыпались вниз большие и маленькие, тяжелые и легкие, различной формы сундуки и сгрудились один над другим, друг к другу. Чудеса! Не понимаешь и только поражаешься... Одни глупцы могут не поражаться этой крепости...» Здесь мы имеем дело с особенностью чаренцевского сатирического стиля в «Стране Наири»: восторг, насыщенный едкой иронией, духом отрицания. Интонация восторга становится остро сатирической и в тех случаях, когда Чаренц прибегает к словам-характеристикам — «чудеса», «прелесть», «красота», «необыкновенный», «неподражаемый», «удивительный», «знаменитый».
В этом чередовании «сундуков» и восторженного восклицания «чудеса!» как бы отражается уровень жалкого мышления мещанина-наирянина, который будет беспощадно развенчан на страницах книги.
Мы знакомимся и с другими «чудесами» древнего наирского города — мостом Вардана, церковью Апостолов, железной дорогой, пятиэтажным гигантским зданием, в котором были сосредоточены наиболее влиятельные учреждения уезда, гимназией, лавками, магазинами... Но, конечно, самое главное — это убогие обитатели города с мертвящей тоской их жизни. Именно в изображении разношерстных, но вместе с тем в чем-то удивительно схожих между собой наирян обнаруживается сила сатиры Чаренца. Писатель показывает наиболее запоминающиеся черты своих героев, сочетая узко бытовую или чисто психологическую трактовку образов с их широкой, социально-исторической характеристикой. В первом аспекте (бытовом или психологическом) каждый из обитателей «Страны Наири» как будто сохранил свое лицо, свои особенности, привычки, но в главном — в отношении к жизни, в понимании ее — все они сходятся на общей для них почве вздорных, пустых иллюзий, подогреваемых таинственным «Центромозгопауком» — дашнакским «центром».
В связи с этим может показаться, что в книге Чаренца искажена историческая правда, так как в ней не показана сила, противостоящая
«Центромозгопауку», и почти все наиряне выведены в безраздельной власти дашнакского «гипноза». Но так ли это? Не звучит ли в «апофеозе» «Центромозгопаука» беспощадная ирония, уничтожающая сатира, да и сама эта политическая гипербола не носила ли в себе подчеркнуто отрицательный заряд? Все, что связано с деятельностью «Центромозгопаука», антиисторично по существу. Залогом обреченности дашнакского «дела» являются, в частности, те самые наиряне, которых показал в своей книге Чаренц, мелкие и крупные «герои», «значительность» и «достоинства» которых, так сказать, применительны только и только к подлости, к малому и ничтожному. Когда добродетели героев оказываются мнимыми, когда речь о них, по существу, становится иронической, когда «драматические» коллизии оборачиваются своей подлинной — комической стороной, то, разумеется, все это вместе и составляет активную силу, положительный пафос художественного произведения сатирического жанра. Так и в «Стране Наири» Чаренца. Его герои, подобно гоголевским Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу, ничтожны именно тогда, когда представляются «благородными», глупы в своей «мудрости», безнравственны в своей «морали», подлы в своей «честности», они, наконец, смешны потому, что свое существование — у одних это — прозябание, у других — пустое дело,— принимают за истинную жизнь, достойную подражания и восхищения.
В цитированном выше предисловии Мариэтты Шагинян к русскому изданию «Страны Наири» справедливо отмечается, что «через все три цикла проходят одни и те же действующие фигуры, взятые не по линии сюжетного (условного) развития, а по линии эпического (биографического) становления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Правильное суждение о «Стране Наири» невозможно без уяснения позиции рассказчика, который то и дело прикидывается наивным простачком, чем-то напоминающим гоголевского пасечника, часто заводит речь как будто о второстепенных и даже третьестепенных подробностях и мелочах, уклоняется в сторону от главной, «эпической» темы, а между тем все рельефнее, сильнее рисует доподлинную историю своеобразного «армянского Миргорода». Вообще в речи рассказчика мы часто слышим восторженные интонации, функция которых, однако, несколько необычна. И действительно. Что это за восторг, например, и каково его качество, когда мы читаем: «На западном конце города, выше, на желтом скалистом холме угрюмо и мрачно, точно восточный деспот, воссела крепость и со своего скалистого трона смотрит на город. Кажется, будто гигантский каменный ящик всей своей тяжестью упал сверху и повис на холме; сначала гигантский каменный ящик, а затем друг за другом посыпались вниз большие и маленькие, тяжелые и легкие, различной формы сундуки и сгрудились один над другим, друг к другу. Чудеса! Не понимаешь и только поражаешься... Одни глупцы могут не поражаться этой крепости...» Здесь мы имеем дело с особенностью чаренцевского сатирического стиля в «Стране Наири»: восторг, насыщенный едкой иронией, духом отрицания. Интонация восторга становится остро сатирической и в тех случаях, когда Чаренц прибегает к словам-характеристикам — «чудеса», «прелесть», «красота», «необыкновенный», «неподражаемый», «удивительный», «знаменитый».
В этом чередовании «сундуков» и восторженного восклицания «чудеса!» как бы отражается уровень жалкого мышления мещанина-наирянина, который будет беспощадно развенчан на страницах книги.
Мы знакомимся и с другими «чудесами» древнего наирского города — мостом Вардана, церковью Апостолов, железной дорогой, пятиэтажным гигантским зданием, в котором были сосредоточены наиболее влиятельные учреждения уезда, гимназией, лавками, магазинами... Но, конечно, самое главное — это убогие обитатели города с мертвящей тоской их жизни. Именно в изображении разношерстных, но вместе с тем в чем-то удивительно схожих между собой наирян обнаруживается сила сатиры Чаренца. Писатель показывает наиболее запоминающиеся черты своих героев, сочетая узко бытовую или чисто психологическую трактовку образов с их широкой, социально-исторической характеристикой. В первом аспекте (бытовом или психологическом) каждый из обитателей «Страны Наири» как будто сохранил свое лицо, свои особенности, привычки, но в главном — в отношении к жизни, в понимании ее — все они сходятся на общей для них почве вздорных, пустых иллюзий, подогреваемых таинственным «Центромозгопауком» — дашнакским «центром».
В связи с этим может показаться, что в книге Чаренца искажена историческая правда, так как в ней не показана сила, противостоящая
«Центромозгопауку», и почти все наиряне выведены в безраздельной власти дашнакского «гипноза». Но так ли это? Не звучит ли в «апофеозе» «Центромозгопаука» беспощадная ирония, уничтожающая сатира, да и сама эта политическая гипербола не носила ли в себе подчеркнуто отрицательный заряд? Все, что связано с деятельностью «Центромозгопаука», антиисторично по существу. Залогом обреченности дашнакского «дела» являются, в частности, те самые наиряне, которых показал в своей книге Чаренц, мелкие и крупные «герои», «значительность» и «достоинства» которых, так сказать, применительны только и только к подлости, к малому и ничтожному. Когда добродетели героев оказываются мнимыми, когда речь о них, по существу, становится иронической, когда «драматические» коллизии оборачиваются своей подлинной — комической стороной, то, разумеется, все это вместе и составляет активную силу, положительный пафос художественного произведения сатирического жанра. Так и в «Стране Наири» Чаренца. Его герои, подобно гоголевским Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу, ничтожны именно тогда, когда представляются «благородными», глупы в своей «мудрости», безнравственны в своей «морали», подлы в своей «честности», они, наконец, смешны потому, что свое существование — у одних это — прозябание, у других — пустое дело,— принимают за истинную жизнь, достойную подражания и восхищения.
В цитированном выше предисловии Мариэтты Шагинян к русскому изданию «Страны Наири» справедливо отмечается, что «через все три цикла проходят одни и те же действующие фигуры, взятые не по линии сюжетного (условного) развития, а по линии эпического (биографического) становления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23