— Я. А в чем дело?
Смотрю на нее: лицо заплаканное, на ресницах еще слезы не высохли.
— Что твоя дочь сделала со мной! Несчастье обрушилось на меня!
И плачет. Слезы ручьем льются. А я ничего не понимаю.
— Какое несчастье? — спрашиваю.
— Твоя дочь давала читать запрещенные книги моей Ашхен. Вот теперь арестовали мою дочку...
Говорит и все плачет. Вытирает платком глаза, а из них снова льются слезы.
— Единственная дочка у меня. И ту отняли.
— Милая сестра, что мне делать? Разве я этого хотела?— ответила я.
— Твоя дочь во многом виновата,— раздался еще один женский голос.— Разве могла Ашхен не слушать ее? Виктория так умело подходила ко всем, так ласково заговаривала их, что нельзя было не послушаться ее. Мой сын тоже попался в связи с этим делом.
Другие женщины тоже подходили ко мне, только они не винили ни меня, ни Викторию, а горевали вместе со мной и думали, как бы скорее освободить наших детей.
Когда настала моя очередь идти к начальнику, какой-то парнишка и говорит мне:
— Ты, мамаша, напрасно ждешь, все равно начальник не выслушает тебя.
— А почему? — спрашиваю я его.
— Да потому, что твою дочь знают как большевичку. У нее нашли какие-то бумаги. Она не сможет оправдаться.
«Что бы там ни было,— думаю,— пойду-ка, попрошу его. Скажу, что Виктория ошиблась, что молода еще, что больше не будет ничего делать. Лишь бы он простил ее. Может, и на самом деле начальник сжалится надо мной и освободит мою дочь».
Подумала я так и вошла к нему. За столом сидел какой-то длинноволосый молодой человек с закрученными усами — это был начальник,— а рядом с ним сидел сын священника адвокат Вагаршак, в очках, как всегда в накрахмаленной сорочке. Смиренно подошла я к ним и поклонилась в пояс. Оба с головы до ног осмотрели меня.
— В чем дело? — спрашивает начальник.
— Пришла просить вас за дочь.
— Какую дочь? — спрашивает он.— Кто она такая?
— Вчера арестовали ее. Сын мой пошел в добровольцы, погиб на войне, единственная дочь осталась у меня, да и ту арестовали. Что же мне делать? Как быть?
— Кто твоя дочь? Как фамилия?
— Девушка из библиотеки, Виктория Данельян.
Начальник посмотрел на адвоката Вагаршака, промычал «гм» и усмехнулся под нос.
— Значит, твоя дочь? Ну, что же тебе нужно? — спрашивает он, а у самого и голос стал другой.
— Я прошу освободить ее. Она еще такая молодая, случится с ней что-нибудь. Дома у меня никого... я да она... Единственная она у меня... Молода еще, ошиблась!
— Гм! — опять промычал он.— Как бы не так! Ошиблась!..
Переглянулись с адвокатом, и оба засмеялись. Я не выдержала и накинулась на Вагаршака:
— А ты-то чего зубы скалишь? Записали с Михаком моего сына в добровольцы, а теперь хотите у меня и единственную дочь отнять?
Адвокат побледнел.
— Одно другого не касается,— говорит он, поправляя очки на носу.
— Как это так не касается? Ведь оба они мне дети! Обоих я их вырастила!
— Это не имеет никакого значения,— сказал он.— Одно другого не касается, потому что один из твоих детей, сын, любил свою родину и пошел бороться за ее освобождение, а дочь твоя стала изменницей.
Сказал он все это с важным видом и встал.
Я рассердилась.
— Во-первых,— говорю,— сын мой пошел совсем не гю своей воле. Вы сами его записали и насильно отправили на фронт. Пообещали помочь мне и ни одной копейки не дали. А теперь вот дочь. Какая тут измена? Просто по молодости, по глупости сказала какую-то речь. Разве за это надо в тюрьму сажать?
— Какая там речь! — ответил он.— Дело не только в речи. Твоя дочь тайно поддерживала связь с большевиками. Тайно получала от них деньги, чтобы вредить нашей власти.
— Ослепнуть бы мне,— говорю я,— если все это так! Кроме жалованья, я не видела у нее никаких других денег. Да и жалованье-то она мне отдавала. Моя дочь ни в чем не виновата. Это просто наговорили на нее.
А начальник ни в какую.
— Какая там клевета! Твоя дочь — главная зачинщица. Она продала родину, она изменница.
Кровь бросилась мне в голову.
— Сами вы торгаши! Моя дочь лучше вас всех, она чистая, а вы...
Начальник нажал на кнопку звонка. Вошел какой-то парень.
— Выведи отсюда эту старуху! — приказал начальник.
С этого дня ни на кого я уже не могла надеяться, кроме как на бога. Да и в него после смерти сына я перестала верить, хотя еще что-то теплилось во мне. Думала, если он к сыну был немилостив, авось сжалится и сохранит дочку. Каждый день я ходила в тюрьму, куда перевели Викторию, носила ей обед, а иногда белье. К тому времени я почти лишилась заработка, стара
стала, невмоготу уже стало стирать. А когда временами работала в богатых семьях, только и слышала, как осуждали меня: мол, вырастила дочь-«изменницу».
Говорили, что она тайком получала деньги, чтобы повредить Армении*. И чего-чего не наговаривали на нее. Многие соседи жалели меня, но не могли открыто это показывать.
Скоро и деньги кончились. Тут я вспомнила, что Виктория за последний месяц не получила в библиотеке жалованье. Решила пойти за деньгами.
— Ей ничего не причитается,— ответил заведующий.
— Как же это так? — спрашиваю.— Она ведь за прошлый месяц ничего не получила.
— У меня есть приказ не выдавать.
Так и не дали мне денег. Как и раньше, носила я дочке скудную пищу: салат, картофель, и только два-три раза удалось приготовить котлеты.
Как-то прихожу это я в тюрьму и вижу: у ворот собралось много народу. Стоят и смотрят то на стены тюрьмы, то на двор, а на улице валяются хлеб, сыр, разбитые чашки, посуда, куски мяса. Из тюрьмы доносится какой-то шум. Я спросила:
— В чем дело? Кто разбросал пищу?
— Арестованные большевики,—отвечают мне.
— Что с ними стряслось?
Кто-то ответил:
— Сегодня избили в тюрьме одного арестованного, вот они и выбросили свою передачу. Отказываются есть.
Ага, вон оно что! Заколотилось у меня сердце. Подошла к какому-то мужчине в шляпе и спрашиваю, а голос у меня дрожит:
— Кого избили?
— Какого-то парнишку,— ответил мне этот господин.
Отлегло немножко... Пошла передать обед, но у меня не приняли.
— Почему же? — спрашиваю у часового.
— Есть приказание не принимать.
— А почему?
— Это, старая, тебя не касается.
Среди часовых был один парень из Карса, с большими глазами и шрамом на лбу. Он ко мне был очень ласковый,
называл «мамашей», жалел меня и делал все, что я просила. Но на этот раз его не было.
Когда я говорила с часовыми, арестанты запели «Интернационал». Да так громко пели, что стекла дрожали. Сильнее всех выделялся голос моей Виктории, чистый и звонкий. Дружная песня вырывалась изо всех камер. Тюремщики хотели прекратить пение, но куда там... От страха еще сильней заколотилось у меня сердце:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23