Перед вокзалом собралась уйма народу — наверно, тысяч двадцать. Михак со своей женой и дочками тоже стояли здесь. Они были нарядно одеты. Заметив меня, удивились:
— Как, Анна, и ты пришла сюда? В доме никого не осталось? А если нас обокрадут?
— Ничего,— говорю,— не случится. Хочу посмотреть, какой это праздник.
Они прошли вперед, а я осталась на месте. Народу становилось все больше и больше. Играла музыка. Наконец вышел человек в крахмальной сорочке. Я сразу узнала его. Это был сын священника, адвокат Вагаршак, тот самый, который несколько лет тому назад вместе с нашим домохозяином Михаком записал моего Ерванда в добровольцы. Посмотрел вокруг, откашлялся и начал:
— Товарищи! Сегодня весь мир празднует Первое мая...
И пошел, и пошел... Но говорил он так учено, что я не поняла больше половины. А под самый конец он махнул шляпой и крикнул:
— Да здравствует Первое мая!
Заиграла музыка.
После адвоката держал речь один наш учитель. Он говорил то же, что и адвокат Вагаршак, и закончил так же, как и он: «Да здравствует Первое мая!» После учителя многие говорили. Одни — спокойно, другие, как сумасшедшие, махали руками и кричали во все горло, но заканчивали все одинаково: «Да здравствует Первое мая!» После каждой речи играла музыка, люди снимали шапки, хлопали говорившим и кричали «ура». И вдруг на место, откуда говорили, поднялась Виктория в красном платочке, со знаменем. У меня упало сердце.
— Кто это такая? Что это за девушка? — спрашивают в толпе.
— Это девушка из библиотеки.
Они-то говорят спокойно, а я волнуюсь. Разве это девичье дело? Колени у меня дрожат, сердце колотится, во рту пересохло. Стою ни жива, ни мертва. «Что, если увидит меня Михак? Что он скажет?» — думаю.
Виктория начала говорить:
— Товарищи! То, что вам здесь толковали,— все неправда, потому что эти господа говорят одно, а на деле поступают совсем иначе. Эти господа говорили вам, что все трудящиеся, все рабочие должны объединиться, но сами они не хотят соединиться с русскими рабочими, которые борются за одно общее дело — за счастье трудящихся во всем мире. Все, что говорили выступавшие здесь,— фальшь. Пусть наш народ знает об этом. Они — враги народа.
До нее все говорили только о празднике, а она — о народе, о порядках, о правительстве.
— Какое это правительство, если оно только и делает, что воюет и притесняет народ? Такого правительства лучше не надо совсем!
Слов учителя и Вагаршака я не понимала, а ее каждое слово тяжелой гирей падало мне на голову. Сначала я хотела уйти, но потом решила остаться. «А вдруг,— подумала я,— за то, что она посмела выступить против них, на нее набросятся и изобьют, так же как сына портного Макара!»
Пока она говорила, я так и дрожала от страха. Не помню, сколько времени продолжалось это мучение, но
когда она кончила, мне стало так легко, будто с сердца сняли камень. В толпе поднялся шум, крики. Будто праздника уже нет. Когда дочка спустилась, мне захотелось подойти и пробрать ее как следует, но я не могла протолкаться к ней и ушла домой.
Я думала: «До сих пор мы жили честно, а вот теперь, на старости лет, стану посмешищем всего города».
С такими мыслями сидела я у ворот, когда заметила Мнхака с женой и дочками. Увидев меня, Михак крикнул:
— Поздравляю тебя, Анна! Ну и вырастила ты дочь! Нечего сказать, хороша!
— Какая это дочь? — накинулась на него жена.— Уж лучше скажи: сорвавшаяся с цепи кликуша.— А потом обратилась ко мне: — Послушай, как это могло случиться, что у тебя родилась такая изменница нации?
Мать и отец упрекают меня, а дочки хохочут.
— Она испортила наш праздник! — снова заговорил Михак.
— Уж лучше, чтобы такой дочери и вовсе не было. А то обесчестила она и тебя и себя подхватила его жена.
Я молчала, но в душе соглашалась, что Виктория поступила очень плохо.
Ее все не было, и я начала беспокоиться. Наконец, еле переводя дух, бледная, вошла она в дом.
— Мама,— говорит она,— сегодня я не буду дома ночевать. Ты меня не жди.
— Почему?
— Меня хотят арестовать.
— Кто?
— Правительство.
— За что же это?
— За мою сегодняшнюю речь.
Я обомлела, хотела как следует пробрать ее, а она говорит мне:
— Мама, я не могу сейчас слушать тебя... Я должна идти.
— Куда же, дочка, куда ты идешь?
— Ну, куда-нибудь.
— Да куда же? К кому?
Молчит.
— Пожалей,— говорю,— свою бедную мать. Кому же ты другому скажешь, если не мне?
Наконец уговорила я ее сказать.
— Я буду скрываться у тети, только никому не проговорись об этом.
Моя золовка жила в конце города, у самого вокзала.
— До каких же пор ты останешься там?
— Видно будет.
А сама торопится, собирает бумаги, письма, книги. Потом сложила все в маленький узелок, схватила летнее пальто и вышла из комнаты. Такая она была бледная, как вот эта стена. Хотела и я выйти с ней, проводить ее до золовки. Виктория не разрешила. Но я не утерпела и вышла за ворота следом за ней.
Ночь темная-претемная. Жутко стало мне.
«Господи, боже мой,— думаю,— сжалься ты над моим заблудшим, сбившимся с пути ребенком!»
Не знаю, сколько времени прошло после ухода Виктории — час, два. Михак и его жена давно уже спали, а я и глаз не сомкнула, съежившись, лежала в постели. Сердце сжимала тревога. И вдруг — слышу — кто-то стучит в мою дверь. У меня сердце екнуло. «Кто это,— думаю,— так поздно, в полночь?» Сперва подумала, что вернулась Виктория, узнав, что нет ничего опасного. Но нет! Стучали сильно, совсем не так, как она. Ее стук был легким и коротким — раза два, не больше, и тут же она окликала меня.
— Кто там? — спрашиваю.
— Открывай! — отвечает мне незнакомый мужской голос.
Встала, оделась и пошла к дверям.
— Кто вы? Что вам нужно?
— Мы из милиции. Открывай.
Прислушиваюсь и чувствую, что там, за дверью, не один человек. Пуще прежнего застучало у меня сердце. «Не разбойники ли?» — подумала я. За последнее время разбоев стало больше, воры хитростью и обманом входили в дома, обкрадывали прохожих.
— Что вы хотите?
— Открывай, тогда узнаешь.
Я заупрямилась.
— Не могу,— говорю.— Я одна, беззащитная женщина. Что вам нужно от меня?
— Довольно! — кричат.— Открой, а не то выломаем дверь!
В это время я услыхала, что наверху проснулся Михак: закашлял и стал ходить взад и вперед по комнате. Это немного подбодрило меня.
«Ну,— думаю,— если они, эти полуношники, и вправду разбойники, он услышит меня, не спит».
Открыла. Вошли вооруженные люди.
— Кто будет Виктория Данельян? — спрашивают меня.
— Моя дочь,— говорю,— но ее сейчас нет дома.
— А где же она?
— Не знаю,— говорю,—с вечера, как ушла, еще не приходила.
— А куда она пошла?
— Не знаю.
— Как это ты не знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23