Скоро зима. В горах уже выпал снег».
— Я сама, Петре, не знаю, к кому пойду. Ни родных, ни знакомых у меня там нет. В первый раз еду в Ереван. В первый раз сажусь в поезд.
Я не выезжала еще из нашего города. Несколько раз поднималась пешком в Саригюх на богомолье — только и всего! А поездом ни разу не ездила. Случалось ходить на вокзал — провожать наших дачников и укладывать их вещи в вагон. Но чтоб самой куда-нибудь поехать — не бывало.
— Ничего, ты не беспокойся, мать,— утешал меня Петре.— Я поручу тебя знакомому кондуктору и попрошу его, чтоб он отвел тебя к моему хорошему товарищу, к Артушу, он живет как раз близко от станции.
Дай бог здоровья Петре, он так и сделал.
Перед отъездом я собрала вещи Виктории — старую юбку, фуфайку, чулки, приготовила продукты, все это уложила в два узелка. Надела на себя несколько платьев, накинула шаль и пошла на вокзал.
Да, забыла рассказать. Перед уходом поднялась я к Михаку. «Еду так далеко, и кто знает, вернусь ли еще сюда. Неровен час... Дай-ка,— думаю,— попрощаюсь я с ними и со спокойной совестью пойду на вокзал. Попрошу не оставлять мою квартиру без присмотра. Хоть и повесила я на двери замок, но кто знает... Я же их квартирантка, должна объявить, куда я еду». Пришла. Было уже темно, часов восемь вечера. Михак и Лизичка пили чай с вареньем. Муж, как и всегда, сидел с расстегнутым воротом, а жена — в кашемировой шали. Дочки в углу комнаты примеряли платья. Ох, уж эти дочки! Не любила я их: посыплют лицо мукой, намажут губы краской — и вон из дому, на улицу, на бульвар, на вокзал. Целый день шляются. Дома они без конца ругались или друг с другом, или с матерью, а как выйдут на улицу, так и начнутся нежности: «Аня-джан, Соня-джан!» — будто на самом деле они неразлучные. Дома у них ненависть, а на улице — ласка!
Я неученая, неграмотная женщина, мало в чем разбираюсь, но девичье, женское дело понимаю хорошо.
Только вошла это я к ним, как Анечка и Сонечка переглянулись и засмеялись.
— Пришла! — говорят.
Наверно, они думали, что я пришла просить у них помощи. Они насмехались, а я будто и не вижу их. Оставила узелок у дверей, сняла чувяки, шаль перекинула через руку, подошла по ковру к столу, поклонилась в пояс и проговорила:
— Добрый вечер!
Лизичка отвернулась, а Михак нахмурил брови, зло посмотрел на меня и нехотя пробурчал:
— Здравствуй. Что скажешь хорошего?
Каждое слово он точно клещами из себя тянул.
— Ничего, халфа. Желаю вам здоровья. Сегодня еду в Ереван...
Не успела я договорить, как Лизичка с шумом повернулась на стуле и закричала:
— Чего просишь? Денег на дорогу? Когда тебе круто, тогда только вспоминаешь нас, да? Ты у нас не проси ничего. У кого работаешь, там и проси. Довольно, сколько времени я тебя содержала! Хватит! «Еду в Ереван!» Как бы не так! Запрячь тебе коляску, дать на дорогу, чтоб ты поехала к своей негоднице...
Слова не дает мне сказать, трещит, как град по крыше. В чем только она меня не обвиняла: и что ее белье беженка испортила, и что полы плохо вымыты... Она была готова от злости лопнуть.
— Едешь в Ереван! Подойди, подойди поближе! Разодену, разукрашу тебя, неблагодарная тварь!
До этого я все молчала и ждала, когда она успокоится. Знала, что считает себя обиженной, потому и злится. Но когда она назвала меня «неблагодарной тварью», терпению моему пришел конец.
— Сама ты неблагодарная тварь! Ни денег твоих, ни хлеба твоего мне не нужно. Пусть останутся у вас и деньги и хлеб. Я пришла проститься, а не за деньгами.
И так я разозлилась, что больше не стеснялась ни Михака, ни жены его, ни дочек, которые хохотали и издевались надо мной.
— А вы-то чего смеетесь, старые девы? Это над вами надо смеяться. Пристаете к мужчинам, ни одного человека в городе не оставляете в покое. Бегаете на вокзал каждый день, чтобы броситься кому-нибудь на шею...
Когда я их так пробрала, они замолкли и перестали смеяться.
— Молчи! Не смей так говорить в моем доме, а не то сейчас арестую тебя! — крикнул Михак, ударив по столу кулаком.
— За что? — спросила я его.
— Вот за эти слова.
— Это твою жену надо бы арестовать за ее слова.
— Молчать!
— Папа, выгони ее отсюда, она сумасшедшая. Со дня ареста дочери она сошла с ума.
— Вы сами сумасшедшие! Бессовестные! Будьте вы трижды прокляты! — бросила я им в лицо.
Потом надела чувяки, взяла свой узелок и вышла. Как будто легче стало на душе. Даже радовалась, что все высказала. Вспомнила, как бедная моя дочь все твердила, что у богатых нет совести: «Они хороши до тех пор, пока ты приносишь им пользу, пока ты работаешь на них, пока ты подчиняешься им». Так оно и вышло. Повесила еще один замок на дверях своей квартиры и отправилась на вокзал. Петре с фонарем в руках ждал меня в толпе:
— Отчего опоздала, мамаша?
— Так. Немного задержалась.
Не рассказала ему, что со мной случилось.
Пошли мы с ним прямо в вагон. Петре познакомил меня с кондуктором.
— Это моя вторая мать. Ты должен свезти ее в Ереван. Она туда едет впервые, смотри, чтоб не скучала в дороге.
Кондуктор был высокий молодой человек в черном пальто, а на шее у него висел свисток.
На слова Петре он засмеялся.
— Не беспокойся, если даже поезд остановится, я на своих плечах донесу ее. Вон сколько людей везу — неужели одну мамашу не доставлю?
— Знаю, что доставишь. Но хочу, чтоб ей хорошо было в дороге. И когда приедешь в Ереван, отведи мамашу прямо к Артушу. Не оставляй ее одну, она незнакома с городом.
— Хорошо,— ответил кондуктор.
Прозвенел третий звонок, и поезд тронулся. В вагоне духота. Народу много, а окна закрыты. Большинство — солдаты и добровольцы. Они ехали в Каре. Дело было в самый разгар боев под Карсом. Разговаривали они между собой все о войне, о дороговизне, о бонах — тогдашних деньгах. И все в один голос жаловались, что долго тянется война. Вот уже несколько лет, как они мучаются. И дома плохо, хлеба нет. А война все не кончается...
От махорки у меня болела голова, слезились глаза, но я молчала. Жалко мне было этих людей, оторванных от семьи, от родного очага. Наверно, каждый из них оставил дома жену, отца, мать, а может, и маленьких детей. Должно быть, с горя они курят махорку. Ведь в огонь пойдут... Разве можно лишить этих людей последней утехи? Кого ни спросишь;
— Куда едешь, сынок?
— На войну, в Каре.
— О, горе мне! Горе вашим матерям!
Глядела на них и вспоминала своего сына.
Вот так мы ехали. Кондуктор — его звали Седрак — входил и выходил, проверял билеты, а потом садился рядом со мной.
— Как чувствуешь себя, мамаша? Нравится тебе поезд? — спрашивал.
Всю дорогу, чтобы я не скучала, не грустила, он шутил со мной. Хороший малый, весельчак, каких я никогда не встречала.
Утром, когда рассвело, развязала я свой узелок и достала пару яиц, куриную ножку и лаваш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Я сама, Петре, не знаю, к кому пойду. Ни родных, ни знакомых у меня там нет. В первый раз еду в Ереван. В первый раз сажусь в поезд.
Я не выезжала еще из нашего города. Несколько раз поднималась пешком в Саригюх на богомолье — только и всего! А поездом ни разу не ездила. Случалось ходить на вокзал — провожать наших дачников и укладывать их вещи в вагон. Но чтоб самой куда-нибудь поехать — не бывало.
— Ничего, ты не беспокойся, мать,— утешал меня Петре.— Я поручу тебя знакомому кондуктору и попрошу его, чтоб он отвел тебя к моему хорошему товарищу, к Артушу, он живет как раз близко от станции.
Дай бог здоровья Петре, он так и сделал.
Перед отъездом я собрала вещи Виктории — старую юбку, фуфайку, чулки, приготовила продукты, все это уложила в два узелка. Надела на себя несколько платьев, накинула шаль и пошла на вокзал.
Да, забыла рассказать. Перед уходом поднялась я к Михаку. «Еду так далеко, и кто знает, вернусь ли еще сюда. Неровен час... Дай-ка,— думаю,— попрощаюсь я с ними и со спокойной совестью пойду на вокзал. Попрошу не оставлять мою квартиру без присмотра. Хоть и повесила я на двери замок, но кто знает... Я же их квартирантка, должна объявить, куда я еду». Пришла. Было уже темно, часов восемь вечера. Михак и Лизичка пили чай с вареньем. Муж, как и всегда, сидел с расстегнутым воротом, а жена — в кашемировой шали. Дочки в углу комнаты примеряли платья. Ох, уж эти дочки! Не любила я их: посыплют лицо мукой, намажут губы краской — и вон из дому, на улицу, на бульвар, на вокзал. Целый день шляются. Дома они без конца ругались или друг с другом, или с матерью, а как выйдут на улицу, так и начнутся нежности: «Аня-джан, Соня-джан!» — будто на самом деле они неразлучные. Дома у них ненависть, а на улице — ласка!
Я неученая, неграмотная женщина, мало в чем разбираюсь, но девичье, женское дело понимаю хорошо.
Только вошла это я к ним, как Анечка и Сонечка переглянулись и засмеялись.
— Пришла! — говорят.
Наверно, они думали, что я пришла просить у них помощи. Они насмехались, а я будто и не вижу их. Оставила узелок у дверей, сняла чувяки, шаль перекинула через руку, подошла по ковру к столу, поклонилась в пояс и проговорила:
— Добрый вечер!
Лизичка отвернулась, а Михак нахмурил брови, зло посмотрел на меня и нехотя пробурчал:
— Здравствуй. Что скажешь хорошего?
Каждое слово он точно клещами из себя тянул.
— Ничего, халфа. Желаю вам здоровья. Сегодня еду в Ереван...
Не успела я договорить, как Лизичка с шумом повернулась на стуле и закричала:
— Чего просишь? Денег на дорогу? Когда тебе круто, тогда только вспоминаешь нас, да? Ты у нас не проси ничего. У кого работаешь, там и проси. Довольно, сколько времени я тебя содержала! Хватит! «Еду в Ереван!» Как бы не так! Запрячь тебе коляску, дать на дорогу, чтоб ты поехала к своей негоднице...
Слова не дает мне сказать, трещит, как град по крыше. В чем только она меня не обвиняла: и что ее белье беженка испортила, и что полы плохо вымыты... Она была готова от злости лопнуть.
— Едешь в Ереван! Подойди, подойди поближе! Разодену, разукрашу тебя, неблагодарная тварь!
До этого я все молчала и ждала, когда она успокоится. Знала, что считает себя обиженной, потому и злится. Но когда она назвала меня «неблагодарной тварью», терпению моему пришел конец.
— Сама ты неблагодарная тварь! Ни денег твоих, ни хлеба твоего мне не нужно. Пусть останутся у вас и деньги и хлеб. Я пришла проститься, а не за деньгами.
И так я разозлилась, что больше не стеснялась ни Михака, ни жены его, ни дочек, которые хохотали и издевались надо мной.
— А вы-то чего смеетесь, старые девы? Это над вами надо смеяться. Пристаете к мужчинам, ни одного человека в городе не оставляете в покое. Бегаете на вокзал каждый день, чтобы броситься кому-нибудь на шею...
Когда я их так пробрала, они замолкли и перестали смеяться.
— Молчи! Не смей так говорить в моем доме, а не то сейчас арестую тебя! — крикнул Михак, ударив по столу кулаком.
— За что? — спросила я его.
— Вот за эти слова.
— Это твою жену надо бы арестовать за ее слова.
— Молчать!
— Папа, выгони ее отсюда, она сумасшедшая. Со дня ареста дочери она сошла с ума.
— Вы сами сумасшедшие! Бессовестные! Будьте вы трижды прокляты! — бросила я им в лицо.
Потом надела чувяки, взяла свой узелок и вышла. Как будто легче стало на душе. Даже радовалась, что все высказала. Вспомнила, как бедная моя дочь все твердила, что у богатых нет совести: «Они хороши до тех пор, пока ты приносишь им пользу, пока ты работаешь на них, пока ты подчиняешься им». Так оно и вышло. Повесила еще один замок на дверях своей квартиры и отправилась на вокзал. Петре с фонарем в руках ждал меня в толпе:
— Отчего опоздала, мамаша?
— Так. Немного задержалась.
Не рассказала ему, что со мной случилось.
Пошли мы с ним прямо в вагон. Петре познакомил меня с кондуктором.
— Это моя вторая мать. Ты должен свезти ее в Ереван. Она туда едет впервые, смотри, чтоб не скучала в дороге.
Кондуктор был высокий молодой человек в черном пальто, а на шее у него висел свисток.
На слова Петре он засмеялся.
— Не беспокойся, если даже поезд остановится, я на своих плечах донесу ее. Вон сколько людей везу — неужели одну мамашу не доставлю?
— Знаю, что доставишь. Но хочу, чтоб ей хорошо было в дороге. И когда приедешь в Ереван, отведи мамашу прямо к Артушу. Не оставляй ее одну, она незнакома с городом.
— Хорошо,— ответил кондуктор.
Прозвенел третий звонок, и поезд тронулся. В вагоне духота. Народу много, а окна закрыты. Большинство — солдаты и добровольцы. Они ехали в Каре. Дело было в самый разгар боев под Карсом. Разговаривали они между собой все о войне, о дороговизне, о бонах — тогдашних деньгах. И все в один голос жаловались, что долго тянется война. Вот уже несколько лет, как они мучаются. И дома плохо, хлеба нет. А война все не кончается...
От махорки у меня болела голова, слезились глаза, но я молчала. Жалко мне было этих людей, оторванных от семьи, от родного очага. Наверно, каждый из них оставил дома жену, отца, мать, а может, и маленьких детей. Должно быть, с горя они курят махорку. Ведь в огонь пойдут... Разве можно лишить этих людей последней утехи? Кого ни спросишь;
— Куда едешь, сынок?
— На войну, в Каре.
— О, горе мне! Горе вашим матерям!
Глядела на них и вспоминала своего сына.
Вот так мы ехали. Кондуктор — его звали Седрак — входил и выходил, проверял билеты, а потом садился рядом со мной.
— Как чувствуешь себя, мамаша? Нравится тебе поезд? — спрашивал.
Всю дорогу, чтобы я не скучала, не грустила, он шутил со мной. Хороший малый, весельчак, каких я никогда не встречала.
Утром, когда рассвело, развязала я свой узелок и достала пару яиц, куриную ножку и лаваш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23