Им только и дела, что пудриться да бездельничать.
Это она правильно сказала. Каждый день эти девушки пудрились и ходили то в театр, то в клуб, то на вокзал. Весь день с зонтиками в руках разгуливали по городу.
— Да, пудрятся. Зато не стригут кос, как ты, и не бегают по собраниям.
— А на что мне, мама, волосы? — говорит она.— Я же не ищу себе, как они, жениха.
— На то и девушки, чтобы искать женихов. А те парни, что гуляют с тобой, кто они тебе?
А она мне в ответ:
— Товарищи.
— Послушай,— говорю,— товарищами у тебя могут быть девушки, а не парни.
— Эх, мамуся! И ничего-то ты не понимаешь! — отвечала она.
Я и вправду ничего не понимала. Дни за днями бегут, а она то на собраниях, то в библиотеке, то книги читает. Стали мне женщины нашего околотка передавать, что там-то моя Виктория выступала, там-то произносила речи. Я просто голову потеряла. «Дочка,— думаю,— совсем от рук отбилась, надо бы ее подтянуть как следует». Пожаловался на нее и домохозяин Михак.
— У твоей дочери,— говорит,— не хватает винтиков в голове.
— А что, халфа,— говорю,— она сделала дурного?
— Избалована очень. Вмешивается во все, спорит.
— Ну и что же,— отвечаю,— такой возраст. Ничего не поделаешь. Нравится ей так, вот и говорит. Не гуляет же она по ночам, как другие.
— Ну, этого еще не хватало. Ты — бедная женщина, твоя дочь должна быть скромной.
Заметила я тут, что он был очень сердитый, но не стала расспрашивать, почему. Только вечером узнала, что на собрании Виктория назвала его «буржуем». Сама Виктория сказала.
— Ай-ай! — пожурила я ее.— Провалиться бы мне сквозь землю. Как ты посмела так обзывать его? Кто ты такая? Не знают разве, кто твои родители? Ты хочешь, чтобы он выгнал нас из дому?
— Не посмеет! А если и выгонит — пусть. Таких лачуг много везде.
И говорит громко, во весь голос.
— Замолчи,— прошу я ее,— еще наверху услышат. Оскандалимся мы с тобой.
— Нас-то он не оскандалит, а вот самому как бы не пришлось худо.
— А что он сделал? Разве есть в городе кто-нибудь порядочнее его?
— Иу и нашла порядочного! В магазине у него два приказчика работают, а он им ни копейки не платит. Он — попечитель школы, а учителям жалованья по три- четыре месяца не дает, а на эти деньги торгует да наживается.
— Ну что ж из того? Верно, нуждался в деньгах. Не отказал же он совсем этим учителям.
— Эх, мама,— говорит,— лучше перестанем об этом.
«Что же будет с нею дальше? Чем она кончит? — думала я.— Как мне быть? Как направить ее на правильную дорожку?»
Ничего не помогало. Я ходила по стиркам, а она в своей библиотеке делала все, что ей нравилось, говорила, с кем хотела.
Бывало, заходила я в библиотеку — поручить что-нибудь ей, да и посмотреть, что она там делает. Чаще она книги выдавала, а иногда я заставала ее с парнями и девушками. Объясняет им, что это вот такая-то книга, что ее прочесть надо вот так-то. И с каждым отдельно, по-особому. А то заспорит с пожилыми людьми, с учителями о таких вещах, о которых я, неученая, темная женщина, никогда и не слыхивала. Только мне было видно, что Виктория над всеми ими брала верх. «Что это за девушка? — удивлялась я.— И учителей своих не стесняется!» Я за нее краснела, а ей — нипочем.
— Ну и бойкая же у тебя дочь, большевичка,— сказал как-то один ее учитель, когда я пришла в библиотеку и слушала их разговор.— Никак не можем ни в чем убедить ее.
О большевиках я и раньше слыхала, но, признаться, не знала, кто они такие. На этот раз решила спросить:
— А какие они, большевики?
А он мне в ответ:
— Такие, как твоя дочка!
Вскоре объявили, что вместо царя должно быть какое-то собрание. А некоторые болтали, что выберут нового царя. Но Виктория объяснила мне, что никакого царя — ни старого, ни нового — не будет, а вместо него
действительно выберут собрание; не знаю, как оно называется, это самое собрание, а только оно и будет править страной. Через несколько дней — выборы. На нашей улице расклеили большущие афиши, чтобы в такой-то день все шли бросать номерки. В этой работе тоже верховодила моя Виктория. Она, как и раньше, ходила на собрания, раздавала какие-то бумажки людям, словом, весь день кружилась, как волчок. Жена нашего домохозяина Михака, Лизичка, спросила меня:
.— Анна, за кого же ты думаешь голосовать?
— Откуда мне знать? — отвечаю я.— И без меня обойдутся.
— Нет,— говорит.— Зачем? Непременно надо опустить номерок в ящик. А какой номер ты собираешься опустить?
— Не знаю,—отвечаю ей.— Виктория моя сказала, чтобы я бросила пятый.
— Нет,— говорит,— пятый не стоит. Брось четвертый. Это — самый настоящий, а остальные ничего общего с нашим народом не имеют. Они фальшивые.
Вернулась домой Виктория. Рассказала я ей, что советовала мне Лизичка. Рассердилась дочка.
— Мало ли что она скажет! Фальшивая она сама и ее муж. И номер у них фальшивый!
Начала она мне толковать, почему надо голосовать за пятый номер, а потом велела:
— Иди и делай так, как я тебя научила.
И дала мне в руки какую-то бумажку, чтобы я ее бросила в ящик.
В день, когда начались выборы, я пошла в школу. На стене висят пять ящиков, у каждого сидит человек. Голосующих много, тьма-тьмущая. Наш домохозяин Михак тоже здесь.
— И ты, Аннушка, пришла? — спрашивает он меня.— Какой у тебя номер?
Я показала ему номер, который держала в руке. Он взял его и выбросил вон.
— Это,— говорит,— ерунда, глупости! На, возьми, опусти вот этот.
И дал мне другую бумажку. Народу было много, и я постеснялась сказать, что мне велела сделать Виктория.
«Ну и черт с ними,—подумала я,— мир не перевернется, если я брошу эту или другую бумажку в ящик! Дайка лучше я ее брошу поскорее да пойду по своим делам».
Когда Виктория узнала обо всем, сильно рассердилась.
— Ты голосовала за своего врага. Не разбираешься в том, что для тебя плохо, что хорошо.
— А почему? — спрашиваю.— Какой там враг? Должна была бросить номер в ящик, ну и бросила. Какая разница?
— Очень даже большая разница. Ты должна была голосовать за того, кто мог бы заботиться о тебе, стать твоим защитником.
— Эх,— говорю,— бог отнял у меня моего защитника с того самого дня, когда ушел мой Ерванд. Кому теперь какое дело до меня? Кто станет моим защитником?
А она:
— Нет, ты ошибаешься, пятый номер защищает таких, как ты.
— Ничего не понимаю!
— Ну, а если не понимаешь, нужно слушать понимающих.
Поссорилась со мной, расстроилась, что я не послушалась ее.
...Теперь она по утрам, чуть свет, вставала и бежала на вокзал. Вернется оттуда, чаю не попьет как следует — и опять в библиотеку.
— Послушай,— спрашиваю,— дочка, что ты повадилась ходить на вокзал?
— Для библиотеки получаю газеты и книги.
— Ты же говорила, что вы получаете их почтой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Это она правильно сказала. Каждый день эти девушки пудрились и ходили то в театр, то в клуб, то на вокзал. Весь день с зонтиками в руках разгуливали по городу.
— Да, пудрятся. Зато не стригут кос, как ты, и не бегают по собраниям.
— А на что мне, мама, волосы? — говорит она.— Я же не ищу себе, как они, жениха.
— На то и девушки, чтобы искать женихов. А те парни, что гуляют с тобой, кто они тебе?
А она мне в ответ:
— Товарищи.
— Послушай,— говорю,— товарищами у тебя могут быть девушки, а не парни.
— Эх, мамуся! И ничего-то ты не понимаешь! — отвечала она.
Я и вправду ничего не понимала. Дни за днями бегут, а она то на собраниях, то в библиотеке, то книги читает. Стали мне женщины нашего околотка передавать, что там-то моя Виктория выступала, там-то произносила речи. Я просто голову потеряла. «Дочка,— думаю,— совсем от рук отбилась, надо бы ее подтянуть как следует». Пожаловался на нее и домохозяин Михак.
— У твоей дочери,— говорит,— не хватает винтиков в голове.
— А что, халфа,— говорю,— она сделала дурного?
— Избалована очень. Вмешивается во все, спорит.
— Ну и что же,— отвечаю,— такой возраст. Ничего не поделаешь. Нравится ей так, вот и говорит. Не гуляет же она по ночам, как другие.
— Ну, этого еще не хватало. Ты — бедная женщина, твоя дочь должна быть скромной.
Заметила я тут, что он был очень сердитый, но не стала расспрашивать, почему. Только вечером узнала, что на собрании Виктория назвала его «буржуем». Сама Виктория сказала.
— Ай-ай! — пожурила я ее.— Провалиться бы мне сквозь землю. Как ты посмела так обзывать его? Кто ты такая? Не знают разве, кто твои родители? Ты хочешь, чтобы он выгнал нас из дому?
— Не посмеет! А если и выгонит — пусть. Таких лачуг много везде.
И говорит громко, во весь голос.
— Замолчи,— прошу я ее,— еще наверху услышат. Оскандалимся мы с тобой.
— Нас-то он не оскандалит, а вот самому как бы не пришлось худо.
— А что он сделал? Разве есть в городе кто-нибудь порядочнее его?
— Иу и нашла порядочного! В магазине у него два приказчика работают, а он им ни копейки не платит. Он — попечитель школы, а учителям жалованья по три- четыре месяца не дает, а на эти деньги торгует да наживается.
— Ну что ж из того? Верно, нуждался в деньгах. Не отказал же он совсем этим учителям.
— Эх, мама,— говорит,— лучше перестанем об этом.
«Что же будет с нею дальше? Чем она кончит? — думала я.— Как мне быть? Как направить ее на правильную дорожку?»
Ничего не помогало. Я ходила по стиркам, а она в своей библиотеке делала все, что ей нравилось, говорила, с кем хотела.
Бывало, заходила я в библиотеку — поручить что-нибудь ей, да и посмотреть, что она там делает. Чаще она книги выдавала, а иногда я заставала ее с парнями и девушками. Объясняет им, что это вот такая-то книга, что ее прочесть надо вот так-то. И с каждым отдельно, по-особому. А то заспорит с пожилыми людьми, с учителями о таких вещах, о которых я, неученая, темная женщина, никогда и не слыхивала. Только мне было видно, что Виктория над всеми ими брала верх. «Что это за девушка? — удивлялась я.— И учителей своих не стесняется!» Я за нее краснела, а ей — нипочем.
— Ну и бойкая же у тебя дочь, большевичка,— сказал как-то один ее учитель, когда я пришла в библиотеку и слушала их разговор.— Никак не можем ни в чем убедить ее.
О большевиках я и раньше слыхала, но, признаться, не знала, кто они такие. На этот раз решила спросить:
— А какие они, большевики?
А он мне в ответ:
— Такие, как твоя дочка!
Вскоре объявили, что вместо царя должно быть какое-то собрание. А некоторые болтали, что выберут нового царя. Но Виктория объяснила мне, что никакого царя — ни старого, ни нового — не будет, а вместо него
действительно выберут собрание; не знаю, как оно называется, это самое собрание, а только оно и будет править страной. Через несколько дней — выборы. На нашей улице расклеили большущие афиши, чтобы в такой-то день все шли бросать номерки. В этой работе тоже верховодила моя Виктория. Она, как и раньше, ходила на собрания, раздавала какие-то бумажки людям, словом, весь день кружилась, как волчок. Жена нашего домохозяина Михака, Лизичка, спросила меня:
.— Анна, за кого же ты думаешь голосовать?
— Откуда мне знать? — отвечаю я.— И без меня обойдутся.
— Нет,— говорит.— Зачем? Непременно надо опустить номерок в ящик. А какой номер ты собираешься опустить?
— Не знаю,—отвечаю ей.— Виктория моя сказала, чтобы я бросила пятый.
— Нет,— говорит,— пятый не стоит. Брось четвертый. Это — самый настоящий, а остальные ничего общего с нашим народом не имеют. Они фальшивые.
Вернулась домой Виктория. Рассказала я ей, что советовала мне Лизичка. Рассердилась дочка.
— Мало ли что она скажет! Фальшивая она сама и ее муж. И номер у них фальшивый!
Начала она мне толковать, почему надо голосовать за пятый номер, а потом велела:
— Иди и делай так, как я тебя научила.
И дала мне в руки какую-то бумажку, чтобы я ее бросила в ящик.
В день, когда начались выборы, я пошла в школу. На стене висят пять ящиков, у каждого сидит человек. Голосующих много, тьма-тьмущая. Наш домохозяин Михак тоже здесь.
— И ты, Аннушка, пришла? — спрашивает он меня.— Какой у тебя номер?
Я показала ему номер, который держала в руке. Он взял его и выбросил вон.
— Это,— говорит,— ерунда, глупости! На, возьми, опусти вот этот.
И дал мне другую бумажку. Народу было много, и я постеснялась сказать, что мне велела сделать Виктория.
«Ну и черт с ними,—подумала я,— мир не перевернется, если я брошу эту или другую бумажку в ящик! Дайка лучше я ее брошу поскорее да пойду по своим делам».
Когда Виктория узнала обо всем, сильно рассердилась.
— Ты голосовала за своего врага. Не разбираешься в том, что для тебя плохо, что хорошо.
— А почему? — спрашиваю.— Какой там враг? Должна была бросить номер в ящик, ну и бросила. Какая разница?
— Очень даже большая разница. Ты должна была голосовать за того, кто мог бы заботиться о тебе, стать твоим защитником.
— Эх,— говорю,— бог отнял у меня моего защитника с того самого дня, когда ушел мой Ерванд. Кому теперь какое дело до меня? Кто станет моим защитником?
А она:
— Нет, ты ошибаешься, пятый номер защищает таких, как ты.
— Ничего не понимаю!
— Ну, а если не понимаешь, нужно слушать понимающих.
Поссорилась со мной, расстроилась, что я не послушалась ее.
...Теперь она по утрам, чуть свет, вставала и бежала на вокзал. Вернется оттуда, чаю не попьет как следует — и опять в библиотеку.
— Послушай,— спрашиваю,— дочка, что ты повадилась ходить на вокзал?
— Для библиотеки получаю газеты и книги.
— Ты же говорила, что вы получаете их почтой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23