— А потрав сколько было, сколько докладных писали?
— Давайте выгонять поскорее,— не унимается Мирошниченка и, нетерпеливо сжимая в ладонях кнутовище, добродушно улыбается своими большими и добрыми глазами, которые молодят его широкое лобастое лицо.
— Чего ты, Шурка, спешишь? Не сидится тебе что-то. Успеешь еще, набегаешься.
В небольшом кустарнике возле фермы, растревоженные солнцем, прямо-таки заходятся, заливаются соловьи. Поют, соревнуясь между собой, три или четыре певца сразу. Их радостные песни то сливаются в одну звонкую мелодию, то вдруг разъединяются, и тогда каждый сам по себе старается получше рассказать об утре, о своем восхищении им.
Люди постепенно расходятся. А через некоторое время за хозяевами идут уже коровы — на вожжах и уздечках, крепко завязанных на крутых рогах, а то и просто на веревках, на которых сушится обычно белье. Одни идут спокойно, не сопротивляясь, радуясь, видимо, весне и солнцу; другие удивленно и нетерпеливо озираются — ну где же она, та молодая трава, которой так заманчиво пахнет все вокруг; третьи упираются, сгибают к земле рога, и их чуть ли не силой надо тянуть с горы, на которой стоит деревня, тянуть в глубокий ров, что разделяет Анибалево и ферму.
Доярки выгнали из коровника и колхозных коров. Вылинявшие, гладкие и чистые, рогули, словно ошалев от солнца и от такой внезапной свободы, забегали по двору. Они,
казалось, не знали, что делать с этой свободой и с этим простором. Поддавали на рога кули соломы и трясли их, пока не вытрясали все под ноги. А если и оставалась на рогах какая соломинка, они настойчиво крутили головами, подбрыкивая бегали по двору, пока и этот легкий груз не спадал с рогов. А то, будто задумав отодвинуть, упирались лбами в груды торфокрошки и, торопливо крутя там рогами, поднимали большие облака бурой торфяной пыли.
— Ну и набегаются за ними сегодня пастухи! — заметил ты.
— Ага, сегодня они не присядут и не постоят даже,— отозвался высокий худой дядька в шапке-ушанке, сдвинутой набок: одно ухо вверх, другое вниз.
Подумал,добавил:
— А помните, Михайлович, как еще недавно выгоняли в поле? Выгоняли — это одно только слово. Даже неудобно — на руках выносили. А которая покрепче — выйдет сама и качается, как пьяная. И ветра нет, и она от солнца валится... Вот как было!
— Было,— поддержал ты дядьку и повернулся в мою сторону.— У меня и совсем недавно было, когда зоотехником в «Волне революции» работал. Поехал я тогда зимой, как говорится, дугою сено косить — коровам ведь нечего давать. Поехал за Дубровно. Какой-то лесник повел меня куда-то в лес. Едем на тракторе, кусты ломаем — не видно ничего. Едва назад выехали. Чуть прицеп не перевернули. Подгнившей осоки стог забрали, привезли. Поглядел я, как накинулись коровы на эту осоку,— и такой меня страх охватил. Испугался, понес в райком заявление.
Я знал, что ты когда-нибудь расскажешь про тот свой страх. Слушал тебя, а сам глядел на приземистые, осевшие за зиму стога, которые и теперь, когда уже выгнали коров в поле, все еще стоят неначатые. Сена, значит, хватило. Хватило и соломы. Вон там, возле Хасмановой рощи, сколько их, стогов соломы, все еще гордо возвышается на пашне: сверху серые от дождей и метелей, а раскопаешь — и как зазолотится, будто прошлогоднее солнце, солома и как запахнет она тем, тоже прошлогодним жнивом!
Ты перехватил мой взгляд, который со стогов сена перекинулся на скирды соломы, и заметил:
— Кормов нам хватило. Один стог соломы — вспомнив, как сам когда-то искал,— отдал «Волне». А вон там у нас из совхоза «Глыбочаны», из Ушачского района, солому
берут. Вот уже около месяца, видно, работают. Прислали свою технику, тут прессуют и домой возят. Ты заторопился.
— Знаешь, обязательно надо сейчас в Межколхозстрой к Пашэньке подъехать. Вот так надо.
Мне же захотелось поближе познакомиться с Анибалевом, с анибалевцами.
— Так ты оставайся. Вот Павел Сысоевич, наш фуражир, все тебе и покажет и расскажет.
Дядька Павел, передвинув свою шапку на голове так, что теперь уже то ухо, которое было внизу, стало сверху, а что торчало вверху, опустилось вниз, повел меня знакомить с дояркой Пелагеей Аланцевой, заслуженной колхозницей. Но знакомства не получилось: тетка Пелагея была очень занята — как раз чистила коровник. С первого взгляда она мне показалась какой-то угрюмой, неразговорчивой, сдержанной. Поняв, что непринужденного и доверчивого разговора сейчас не будет (какой там разговор, когда мешаешь человеку работать!), я условился, что поговорим мы позже, а сам пошел за ферму, где машины брали силос и где над ямой уже возвышалась шапка дядьки Павла: одно ухо вверх, другое — вниз.
— Это рейс в Кобыляки? А вы там хоть взвешиваете, что привозите?
— Да зачем же, Павел, взвешивать теперь? Зиму ведь пережили. Бояться, что кормов не хватит, сейчас не надо, а до следующего года этот силос не прибережешь.
— Ну и что ж. Все равно надо взвешивать,— уверенно держался своего Павел Клыковский.
Когда машина, выше бортов нагруженная пахучим силосом, поехала в Кобыляки, дядька Павел, показав на далекие стога в поле, возле которых сновали люди (видимо, глыбочанцы), сказал:
— А Валентин, бригадир наш, уже чуть не поджег их. Уже спичку поднес, уже затрещала было солома. Едва затоптал я тот огонь. «Сынок, говорю, а зачем это — жечь?» — «Так мы же, дед, скоро новой нажнем,— отвечает бригадир.— А эти стога и сеять нам мешают, и глаза только мозолят. Пусти!» А я не пустил: «Нехай себе, говорю, и мозолят, но не дам. Может, кому и понадобится. Вон как люди без этой соломы бедствуют». Вот и понадобилась... Пускай и не нам, пускай чужим людям. Хотя если вдуматься, то и они нам не чужие...
Дядька Павел помолчал, снова передвинул свою зимнюю, видавшую виды шапку и, будто что-то вспомнив, рассуждал дальше:
— Жечь солому оно легко — это же не костер мокрой осенью в лесу или в поле раскладывать: только поднес спичку — и уже горит. Вон в Браздечине даже сорок тонн льна спалили. Говорят, из всех соседних деревень, звеня ведрами, испуганные люди бежали — думали, Браздечино горит. Даже пожарные из города примчались. Вот им тоже тот лен, который, сами погноили, наверно, глаза мозолил. А председатель, говорят, даже сам такие приказы давал шоферам, которые возили лен,— мол, если не примут, скоренько где-нибудь по дороге у обочины сбрось, подожги и, пока не разгорелось, быстро удирай налегке — чтоб не узнали, чья машина была.
Я тоже слышал про эту браздечинскую бесхозяйственность. Сколько тогда по обочинам дорог, с легкой руки председателя колхоза, горело таких ярких костров!
Миновав ров, по твердой и утоптанной тропинке, которая, как кажется сегодня, излишне петляет (а тогда, в самую грязь, это петляние было вынужденным — тропинка искала место посуше), вхожу в деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43