Так она, пока не увидела, не верила. А потом и говорит: «Как же это вы, тетки, выдерживали такое?»
Молодые теперь не умеют так работать. Им сегодня давай только такую работу, какую они хотят и даже с кем хотят. С кем зря и в поле не пойдет. И уж никто не переработается. Нам, говорят, и по радио толкуют, и в газетах пишут, чтобы только часы работали. Отработал свое — и домой иди. Так, поверите ли, настолько уж точно кончают, что после восьми часов даже и улицу бесплатно не перейдет другая. А может, если надо, так и переработать стоит, и после часов своих остаться. Вон Броник, так тот ни с чем не считается. И в воскресенье придет со своего кирпичного, и после часов поработает, когда надо. Хоть он и пенсию получает.
Верите ли, ошалели наши люди с этими шифоньерами да обстановкою. Кажется б, все позакупили, все в свои хаты перетянули. А почему бы и не тянуть, если деньги есть? И завистливые какие-то люди стали. Если кто-нибудь большую, чем они, копейку имеет, так не знают, куда деться от зависти. И проверят, делал ли ты эту работу, не больше ли тебе записали, так ли все в ведомости... Мне уж некоторые говорят: «Когда тебе, Ганна, надоест звеньевой быть? Хотим и мы твои деньги получать». Берите, получайте. Увидите, легко ли те деньги достаются. Все лето бегаешь, все на ногах — присесть некогда. И все приходится мне женщинам чарку ставить: то досевки, то доборки...
Завистливые-то завистливые, но и ленивых, поверите ли, больше стало. И как только которая, скажем, кашлянула — эх, сразу бегом к доктору за бюллетенем. Получит и рада, сидит на печи. А то как же... А я так за всю свою жизнь, кажется, ни одного дня по прогулам не пропустила.
Раньше, бывало, мы вот с ним, со Степаном, за год тысячу двести трудодней выгоняли. Но что толку, если они севсем пустые были. По сто граммов на трудодень дадут, и живи как хочешь. Да еще целый день в Орше в очереди за хлебом простоишь. Когда купишь, а когда и не хватит: с пустыми руками домой вернешься.
А я работать сызмалу любила. Отец мой тоже был очень упрямый в работе. Захотелось ему на хутор за Оршицу перебраться. Это вон за Антавильскими лугами хутор такой был — Козловка. Перевезлись в ту Козловку. А тогда отец вскоре и помер, а мать так затосковала, тихой печали в голову набрала, ходит да плачет: «А зачем же мы сюда ехали? А что же мы теперь делать будем? Тут же надо лес корчевать, чтоб хоть какой-то кусок поля заиметь».— «Да перестань ты, мама,— успокаиваю я ее,— как-нибудь же проживем». Думали, может, кого найдем из своей деревни, чтоб на наше место переехал. Где там — никто не хочет. А потом уже я сама, когда немного окрепла, из того хутора снова в Андреевщину старую хату перевезла. И поверите ли, пока перевозили, так она совсем и рассыпалась. Потом уже я за семнадцать тысяч, на те еще деньги, купила себе новую хату в Бабиновичах.
Очень я в колхоз хотела — не могла на хуторе жить. Тогда же еще в колхозе и на поле и с поля шли с песнями и музыкой. Как заиграют, бывало, так хоть ты в Оршицу в платье бросайся и плыви на тот берег. А играл тогда так радостно на гармошке Матвей Медвецкий. Его сын Алексей трактористом теперь у нас. А сам Матвей в партизанах где-то на Украине погиб.
И Медвецкой Алены муж тоже из партизан не вернулся. Вот уж печальница, вот уж кто колхоз глядел и берег! Вот кого б заслуженной колхозницей сделать! Она все время коров доила. Она доила, а мы, кто помоложе, корм подвозили. Бывало, приедем, а она лежит на мокрой земле, дрова сырые в печку сует, а печка та низенько-низенько сделана. Вода холодная из котла капает на нее, дрова не горят, она дует-дует на них, бедная, а они только шипят. Теперь Алена уже на пенсии.
Сына ее, Гришу Медвецкого, вы, наверно, видели. Он ведь в Аржавке картошку сегодня сажал. Скромный такой, тихий. Видели? Ну, я так и думаю, что видели. Очень хороший
парень. Девятого мая они куда-то за Богушевск к отцу своему в гости ездили — на могилку его партизанскую. Вернулась Алена и говорит, что люди там хорошие, могилку присматривают, пионеры даже цветы сажают.
Спрашиваете, почему Пелагея Аланцева такая неразговорчивая и грустная? А чего ж ей, Польке, веселиться? У нее же недавно брат, что долго пастухом в Анибалеве был, утопился. А после, через шесть месяцев какиг-то, и братова жена — то ли она испугалась, то ли в голову чего набрала — померла. Четверо детишек на Полькиных руках осталось. И не говорите, чего только эта женщина не вынесла. Видимо, одному богу известно. А она же и сама всегда через силу брала. И теперь вон на руки жалится, а все равно дояркой работает.
Теперь-то, если говорить по правде, жить можно. У нас вон и холодильники, и газовые плиты, и стиральные машины — совсем как в городе. Десятков шесть уже этих газовых плит есть. В этом году еще десять Швед привезет. Даже воду к себе в хату понемногу проводим. И денег хватает — вон пастухи у нас больше двухсот рублей в месяц получают. А раньше над ними только и смеялись — если человек ни к чему не годный, так все говорили: «Ай, ему только в пастухи идти».
А потом же нам еще на каждые два полученных рубля по килограмму зерна дают, на каждый рубль — по килограмму двести граммов картошки.
Да и председатель, грех жаловаться, добрый к людям. И топливом поможет, и в любой беде не оставит. Хасман, тот, бывало, и накричит, если придешь топлива просить. Но, правда, тоже был хороший человек, тоже помогал колхозникам.
У нас теперь и слава, и деньги, и почет. Мы только что вон какие высокие награды получили. Швед, правда, себе почему-то только медаль взял. Кажется, «За трудовую доблесть». Скромный. Нет, нет, что вы! Я знаю, что у нас ордена так запросто не даются — их надо заслужить. А он ведь у нас не так и давно работает.
Лучше стало жить, потому и люди в колхоз возвращаются. Кто раньше, кто позже. Вон Яшка Медвецкий с женой из межколхозстроя вернулись. А до этого они лет десять в колхозе не работали. Вон Сапсалев из Казахстана вернулся. Теперь Николай шофером работает, а жена, Ева,— дояркой. Кузнец Слонкин из Калининградской области приехал, жену вскорости привезет. Тоже дояркой или телятницей бу-
дет. Чайковские приехали из города: Андрей — шофер, Ган-на — доярка в Анибалеве. Да мало ли таких. За два года одиннадцать новых семей в колхоз приняли. А сегодня вот, я слышала, трубоукладчица из Высокого, из какого-то мелиоративного управления, просилась к нам в колхоз дояркой. Но Швед не взял. Говорит: «Она у нас не задержит-ся. Только летает с места на место». А он, знаете, позвонил в Высокое, расспросил о ней...
Было уже поздно. Дядьке Степану, который, прибрав на столе, тоже молча сидел возле нас и внимательно вслушивался в то, о чем мы говорим, наверно, наскучило уже, и он, кряхтя, полез на теплую еще, видимо, от самого утра печь и там шуршал теперь одеялами, поудобнее укладываясь спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Молодые теперь не умеют так работать. Им сегодня давай только такую работу, какую они хотят и даже с кем хотят. С кем зря и в поле не пойдет. И уж никто не переработается. Нам, говорят, и по радио толкуют, и в газетах пишут, чтобы только часы работали. Отработал свое — и домой иди. Так, поверите ли, настолько уж точно кончают, что после восьми часов даже и улицу бесплатно не перейдет другая. А может, если надо, так и переработать стоит, и после часов своих остаться. Вон Броник, так тот ни с чем не считается. И в воскресенье придет со своего кирпичного, и после часов поработает, когда надо. Хоть он и пенсию получает.
Верите ли, ошалели наши люди с этими шифоньерами да обстановкою. Кажется б, все позакупили, все в свои хаты перетянули. А почему бы и не тянуть, если деньги есть? И завистливые какие-то люди стали. Если кто-нибудь большую, чем они, копейку имеет, так не знают, куда деться от зависти. И проверят, делал ли ты эту работу, не больше ли тебе записали, так ли все в ведомости... Мне уж некоторые говорят: «Когда тебе, Ганна, надоест звеньевой быть? Хотим и мы твои деньги получать». Берите, получайте. Увидите, легко ли те деньги достаются. Все лето бегаешь, все на ногах — присесть некогда. И все приходится мне женщинам чарку ставить: то досевки, то доборки...
Завистливые-то завистливые, но и ленивых, поверите ли, больше стало. И как только которая, скажем, кашлянула — эх, сразу бегом к доктору за бюллетенем. Получит и рада, сидит на печи. А то как же... А я так за всю свою жизнь, кажется, ни одного дня по прогулам не пропустила.
Раньше, бывало, мы вот с ним, со Степаном, за год тысячу двести трудодней выгоняли. Но что толку, если они севсем пустые были. По сто граммов на трудодень дадут, и живи как хочешь. Да еще целый день в Орше в очереди за хлебом простоишь. Когда купишь, а когда и не хватит: с пустыми руками домой вернешься.
А я работать сызмалу любила. Отец мой тоже был очень упрямый в работе. Захотелось ему на хутор за Оршицу перебраться. Это вон за Антавильскими лугами хутор такой был — Козловка. Перевезлись в ту Козловку. А тогда отец вскоре и помер, а мать так затосковала, тихой печали в голову набрала, ходит да плачет: «А зачем же мы сюда ехали? А что же мы теперь делать будем? Тут же надо лес корчевать, чтоб хоть какой-то кусок поля заиметь».— «Да перестань ты, мама,— успокаиваю я ее,— как-нибудь же проживем». Думали, может, кого найдем из своей деревни, чтоб на наше место переехал. Где там — никто не хочет. А потом уже я сама, когда немного окрепла, из того хутора снова в Андреевщину старую хату перевезла. И поверите ли, пока перевозили, так она совсем и рассыпалась. Потом уже я за семнадцать тысяч, на те еще деньги, купила себе новую хату в Бабиновичах.
Очень я в колхоз хотела — не могла на хуторе жить. Тогда же еще в колхозе и на поле и с поля шли с песнями и музыкой. Как заиграют, бывало, так хоть ты в Оршицу в платье бросайся и плыви на тот берег. А играл тогда так радостно на гармошке Матвей Медвецкий. Его сын Алексей трактористом теперь у нас. А сам Матвей в партизанах где-то на Украине погиб.
И Медвецкой Алены муж тоже из партизан не вернулся. Вот уж печальница, вот уж кто колхоз глядел и берег! Вот кого б заслуженной колхозницей сделать! Она все время коров доила. Она доила, а мы, кто помоложе, корм подвозили. Бывало, приедем, а она лежит на мокрой земле, дрова сырые в печку сует, а печка та низенько-низенько сделана. Вода холодная из котла капает на нее, дрова не горят, она дует-дует на них, бедная, а они только шипят. Теперь Алена уже на пенсии.
Сына ее, Гришу Медвецкого, вы, наверно, видели. Он ведь в Аржавке картошку сегодня сажал. Скромный такой, тихий. Видели? Ну, я так и думаю, что видели. Очень хороший
парень. Девятого мая они куда-то за Богушевск к отцу своему в гости ездили — на могилку его партизанскую. Вернулась Алена и говорит, что люди там хорошие, могилку присматривают, пионеры даже цветы сажают.
Спрашиваете, почему Пелагея Аланцева такая неразговорчивая и грустная? А чего ж ей, Польке, веселиться? У нее же недавно брат, что долго пастухом в Анибалеве был, утопился. А после, через шесть месяцев какиг-то, и братова жена — то ли она испугалась, то ли в голову чего набрала — померла. Четверо детишек на Полькиных руках осталось. И не говорите, чего только эта женщина не вынесла. Видимо, одному богу известно. А она же и сама всегда через силу брала. И теперь вон на руки жалится, а все равно дояркой работает.
Теперь-то, если говорить по правде, жить можно. У нас вон и холодильники, и газовые плиты, и стиральные машины — совсем как в городе. Десятков шесть уже этих газовых плит есть. В этом году еще десять Швед привезет. Даже воду к себе в хату понемногу проводим. И денег хватает — вон пастухи у нас больше двухсот рублей в месяц получают. А раньше над ними только и смеялись — если человек ни к чему не годный, так все говорили: «Ай, ему только в пастухи идти».
А потом же нам еще на каждые два полученных рубля по килограмму зерна дают, на каждый рубль — по килограмму двести граммов картошки.
Да и председатель, грех жаловаться, добрый к людям. И топливом поможет, и в любой беде не оставит. Хасман, тот, бывало, и накричит, если придешь топлива просить. Но, правда, тоже был хороший человек, тоже помогал колхозникам.
У нас теперь и слава, и деньги, и почет. Мы только что вон какие высокие награды получили. Швед, правда, себе почему-то только медаль взял. Кажется, «За трудовую доблесть». Скромный. Нет, нет, что вы! Я знаю, что у нас ордена так запросто не даются — их надо заслужить. А он ведь у нас не так и давно работает.
Лучше стало жить, потому и люди в колхоз возвращаются. Кто раньше, кто позже. Вон Яшка Медвецкий с женой из межколхозстроя вернулись. А до этого они лет десять в колхозе не работали. Вон Сапсалев из Казахстана вернулся. Теперь Николай шофером работает, а жена, Ева,— дояркой. Кузнец Слонкин из Калининградской области приехал, жену вскорости привезет. Тоже дояркой или телятницей бу-
дет. Чайковские приехали из города: Андрей — шофер, Ган-на — доярка в Анибалеве. Да мало ли таких. За два года одиннадцать новых семей в колхоз приняли. А сегодня вот, я слышала, трубоукладчица из Высокого, из какого-то мелиоративного управления, просилась к нам в колхоз дояркой. Но Швед не взял. Говорит: «Она у нас не задержит-ся. Только летает с места на место». А он, знаете, позвонил в Высокое, расспросил о ней...
Было уже поздно. Дядьке Степану, который, прибрав на столе, тоже молча сидел возле нас и внимательно вслушивался в то, о чем мы говорим, наверно, наскучило уже, и он, кряхтя, полез на теплую еще, видимо, от самого утра печь и там шуршал теперь одеялами, поудобнее укладываясь спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43