Как только свечерело, густая, тугая темень обволакивает тебя так плотно, что даже, кажется, чувствуешь, как она шелестит, ходит возле тебя. Выйдешь на улицу и долго стоишь, слушаешь, как по листьям, еще не успевшим опасть, гулко сечет дождь; долго вглядываешься в темноту, стараешься заметить очертания дерева, хлева или забора, чтоб хоть знать, в какую сторону идти. Но, ничего так и не разглядев, рассердившись, снова спешишь в теплую хату.
Утром похолодало еще больше. Неприятно сек колючий и холодный дождь. Он был крупный и частый: нагнешь голову — и со шляпы, собранный широкими полями, зажурчит вниз холодный ручей. Воздух отдавал морозом,— наверно, где-то недалеко лежал снег.
Бухавец надел уже свой теплый синий свитер, ходил по бригадному двору, энергично отдавал какие-то очень нужные сегодня приказы, а сам все втягивал голову в теплый и мягкий воротник.
Не спешили выпускать и коров.
— Незачем их гонять по такому холоду. Они и вчера так замерзли, что со всех ног домой бежали...
Женщины, которые сортировали лен, оделись сегодня потеплее. Даже перчатки с оторванными пальцами натянули на руки — хоть в них пальцы и голые, а все равно немного теплее.
К полудню дождь еще усилился. С поля, промокшая до нитки, прибежала Ганна Кухаренка — льноводки только что отсортировали машину льна, который надо сегодня же отвезти на льнозавод. Перед дорогой ей, звеньевой, надо переодеться и пообедать.
Тетка Ганна достала из, печи чугунок упревшей картошки с фасолью. В третью миску она не наливала — дядька Степан был еще на работе: он будет есть тогда, когда вернется.
А как же, надо везти и в такой дождь. Привезешь, бывает, на льнозавод, а приемщица как закричит:
— Что ты мне привезла? Что привезла, я у тебя спрашиваю? Это же одна мокредь.
— А что я сделаю, если все время дождь льет! —оправдываюсь тогда я.— Небо ведь я платком не завяжу, чтоб оттуда не лилось.
— Что это за лен? С него же вода течет! И почему снопы такие большие?
— А что я сделаю, если у меня пенсионеры на поле собрались, в перчатках вяжут эти снопы и все на руки дышат...
— А я что с твоим льном буду делать?
— Вон ту скирду завершить им можно будет.
— Так он же всю ее сгноит.
Но, бывает, покричит, покричит да и примет. Только я все равно очень переживаю. Поверите ли, подъезжаю к Богушевску, а у самой аж ноги трясутся от страха. И ехать не хочется, когда лен мокроватый везешь. Просишь бога, чтоб только сдать. А то вон льноводка из Митьковщины одну и ту же машину раза три в Богушевск возила, да так и не сдала. Вот как.
Но я тогда свой с горем пополам сдала, приезжаю домой, а мои пенсионеры вяжут снопы — только брызги летят.
— Что вы делаете! — кричу.
— А на нас и бригадир и агроном ругаются, говорят, чтоб вязали,— оправдываются они.
Им-то что — повязали, нагрузили машину, да и все. А звеньевая вези. А как же. И поверите ли, как только приемщица вытаскивает из машины сноп на пробу — в глазах темно становится. Когда мокрый вытащит, так еще, бывает, с горячки и пошутишь:
— Это я, видать, не тот сноп пометила: тяните другой — тот посуше будет.
А что, некоторые так и правда помечают. Привезут приемщице подарочек, а тогда и говорят:
— А вы тяните тот сноп, на котором красная ленточка мотается.
Сноп, конечно, лучший выберут. И тогда всю машину высоким номером сдают.
Лен наш в этом году, несмотря ни на что, хороший. Я его в 1,75 сдала.
Вон и юннаты из нашей школы пришли, лучший сноп выпросили.
— Дайте,— говорят,— тетка, самый высокий нам. Потом и пофорсили. А анибалевский по 0,75 идет. Потому
все шоферы просятся возить лен только из нашей бригады. У нас прогрессивка будет. А там — ничего. Я сама так очень любила с Васей Кавецким лен возить, пока тот на молоковоз не сел: с ним всегда спокойнее, веселее было ездить.
И пенсионеры охотно на лен приходят. А теперь, поверите ли, у нас началась война против пенсионеров.
— Почему они на лен идут? — кричат молодые,— Здесь — так они могут, а в другом месте не хотят работать?
— А мы, мне кажется, и за это должны спасибо им сказать, что они хоть так помогают,— говорю я женщинам.— Вы же то холода боитесь, то бюллетень возьмете, а эти старухи всегда притопают.
Слушает, слушает Бухавец, да и сам не выдержит, вступится за пенсионерок:
— Как вам не стыдно, тетки! И вы же такие старые будете. Вам только бы кричать...
Ай, ну его... Пора, видимо, и мне бросать этот лен. А то завидовать начинают звеньевой. Идет дождь, а они радуются: «Пускай Романовна позлится...» Да и мне самой надоело. Посеяли лен — ставь, вытеребили — ставь, обмолотили — ставь, постлали — ставь, подняли — тоже ставь.
А когда я уйду из звеньевых, тогда, как и все, не буду никаких забот иметь. И я буду говорить: «Что, дождь идет? Ну и хорошо, пускай идет. А я что — этой звеньевой небо подопру, что ли...»
Знаешь, Геннадий, я, честно говоря, не верил тогда, не верю и теперь в последние слова тетки Ганны. Будет, будет она звеньевой! И всегда, если пойдет вдруг ненужный дождь, она будет искренне переживать, что на поле остался отсортированный, но не отвезенный еще в Богушевск лен; если ляжет неожиданный, непрошеный снег — она будет волноваться, что в поле остались распаханные, но невыбран-ные борозды картошки.
Тетка Ганна не может быть равнодушной, ибо она всю свою жизнь работала честно и трудно и потому хорошо знает, как бывает больно, когда видишь, что гибнет даже маленькая частичка твоего труда...
Наконец я выбрал время сходить к Комару: после обеда тетка Ганна повезла лен в Богушевск, и у меня освободилось полдня. А Петр Дмитриевич всегда, в каждый мой приезд, приглашал к себе,— посмотреть, как работает деревенский водопровод, и вообще поинтересоваться, как живет в «Большевике» бригадир тракторной бригады.
Возле магазина толпилась небольшая группка не занятых на работе мужчин — сегодня ведь получка! Здесь же слонялся уже веселый Алексей Кухаренка!
— А кто вон тот в черном плаще?
— Да это же Слонкин, кузнец,—ответил Комар.
О дьявол, кузнеца не узнал — чистый, по-городскому одетый, стоит, как министр.
Среди мужчин я заметил и высокую фигуру Бронислава Сейстуля, который весело смеялся над чьей-то незлой шуткой. «Вот теперь бы, под такое настроение, и поговорить с дядькой Броником, который с виду всегда кажется мрачноватым, неразговорчивым, задумчивым»,— подумалось мне, но тут же я решил отложить этот разговор: успею еще.
По мокрому, липкому и скользкому, словно рыба, шоссе одна за другой бежали машины. Мы с Комаром осторожно, не спеша перешли шумную улицу, спустились на обочину и стежкой, что возле самых хат, пошли к Комарову переулку.
Мокрые хаты мокрыми окнами равнодушно смотрели на шоссе. Вон возле чьего-то двора на высокой липе стоит круглая борть — интересно, неужели пчелы не боятся шума машин на шоссе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Утром похолодало еще больше. Неприятно сек колючий и холодный дождь. Он был крупный и частый: нагнешь голову — и со шляпы, собранный широкими полями, зажурчит вниз холодный ручей. Воздух отдавал морозом,— наверно, где-то недалеко лежал снег.
Бухавец надел уже свой теплый синий свитер, ходил по бригадному двору, энергично отдавал какие-то очень нужные сегодня приказы, а сам все втягивал голову в теплый и мягкий воротник.
Не спешили выпускать и коров.
— Незачем их гонять по такому холоду. Они и вчера так замерзли, что со всех ног домой бежали...
Женщины, которые сортировали лен, оделись сегодня потеплее. Даже перчатки с оторванными пальцами натянули на руки — хоть в них пальцы и голые, а все равно немного теплее.
К полудню дождь еще усилился. С поля, промокшая до нитки, прибежала Ганна Кухаренка — льноводки только что отсортировали машину льна, который надо сегодня же отвезти на льнозавод. Перед дорогой ей, звеньевой, надо переодеться и пообедать.
Тетка Ганна достала из, печи чугунок упревшей картошки с фасолью. В третью миску она не наливала — дядька Степан был еще на работе: он будет есть тогда, когда вернется.
А как же, надо везти и в такой дождь. Привезешь, бывает, на льнозавод, а приемщица как закричит:
— Что ты мне привезла? Что привезла, я у тебя спрашиваю? Это же одна мокредь.
— А что я сделаю, если все время дождь льет! —оправдываюсь тогда я.— Небо ведь я платком не завяжу, чтоб оттуда не лилось.
— Что это за лен? С него же вода течет! И почему снопы такие большие?
— А что я сделаю, если у меня пенсионеры на поле собрались, в перчатках вяжут эти снопы и все на руки дышат...
— А я что с твоим льном буду делать?
— Вон ту скирду завершить им можно будет.
— Так он же всю ее сгноит.
Но, бывает, покричит, покричит да и примет. Только я все равно очень переживаю. Поверите ли, подъезжаю к Богушевску, а у самой аж ноги трясутся от страха. И ехать не хочется, когда лен мокроватый везешь. Просишь бога, чтоб только сдать. А то вон льноводка из Митьковщины одну и ту же машину раза три в Богушевск возила, да так и не сдала. Вот как.
Но я тогда свой с горем пополам сдала, приезжаю домой, а мои пенсионеры вяжут снопы — только брызги летят.
— Что вы делаете! — кричу.
— А на нас и бригадир и агроном ругаются, говорят, чтоб вязали,— оправдываются они.
Им-то что — повязали, нагрузили машину, да и все. А звеньевая вези. А как же. И поверите ли, как только приемщица вытаскивает из машины сноп на пробу — в глазах темно становится. Когда мокрый вытащит, так еще, бывает, с горячки и пошутишь:
— Это я, видать, не тот сноп пометила: тяните другой — тот посуше будет.
А что, некоторые так и правда помечают. Привезут приемщице подарочек, а тогда и говорят:
— А вы тяните тот сноп, на котором красная ленточка мотается.
Сноп, конечно, лучший выберут. И тогда всю машину высоким номером сдают.
Лен наш в этом году, несмотря ни на что, хороший. Я его в 1,75 сдала.
Вон и юннаты из нашей школы пришли, лучший сноп выпросили.
— Дайте,— говорят,— тетка, самый высокий нам. Потом и пофорсили. А анибалевский по 0,75 идет. Потому
все шоферы просятся возить лен только из нашей бригады. У нас прогрессивка будет. А там — ничего. Я сама так очень любила с Васей Кавецким лен возить, пока тот на молоковоз не сел: с ним всегда спокойнее, веселее было ездить.
И пенсионеры охотно на лен приходят. А теперь, поверите ли, у нас началась война против пенсионеров.
— Почему они на лен идут? — кричат молодые,— Здесь — так они могут, а в другом месте не хотят работать?
— А мы, мне кажется, и за это должны спасибо им сказать, что они хоть так помогают,— говорю я женщинам.— Вы же то холода боитесь, то бюллетень возьмете, а эти старухи всегда притопают.
Слушает, слушает Бухавец, да и сам не выдержит, вступится за пенсионерок:
— Как вам не стыдно, тетки! И вы же такие старые будете. Вам только бы кричать...
Ай, ну его... Пора, видимо, и мне бросать этот лен. А то завидовать начинают звеньевой. Идет дождь, а они радуются: «Пускай Романовна позлится...» Да и мне самой надоело. Посеяли лен — ставь, вытеребили — ставь, обмолотили — ставь, постлали — ставь, подняли — тоже ставь.
А когда я уйду из звеньевых, тогда, как и все, не буду никаких забот иметь. И я буду говорить: «Что, дождь идет? Ну и хорошо, пускай идет. А я что — этой звеньевой небо подопру, что ли...»
Знаешь, Геннадий, я, честно говоря, не верил тогда, не верю и теперь в последние слова тетки Ганны. Будет, будет она звеньевой! И всегда, если пойдет вдруг ненужный дождь, она будет искренне переживать, что на поле остался отсортированный, но не отвезенный еще в Богушевск лен; если ляжет неожиданный, непрошеный снег — она будет волноваться, что в поле остались распаханные, но невыбран-ные борозды картошки.
Тетка Ганна не может быть равнодушной, ибо она всю свою жизнь работала честно и трудно и потому хорошо знает, как бывает больно, когда видишь, что гибнет даже маленькая частичка твоего труда...
Наконец я выбрал время сходить к Комару: после обеда тетка Ганна повезла лен в Богушевск, и у меня освободилось полдня. А Петр Дмитриевич всегда, в каждый мой приезд, приглашал к себе,— посмотреть, как работает деревенский водопровод, и вообще поинтересоваться, как живет в «Большевике» бригадир тракторной бригады.
Возле магазина толпилась небольшая группка не занятых на работе мужчин — сегодня ведь получка! Здесь же слонялся уже веселый Алексей Кухаренка!
— А кто вон тот в черном плаще?
— Да это же Слонкин, кузнец,—ответил Комар.
О дьявол, кузнеца не узнал — чистый, по-городскому одетый, стоит, как министр.
Среди мужчин я заметил и высокую фигуру Бронислава Сейстуля, который весело смеялся над чьей-то незлой шуткой. «Вот теперь бы, под такое настроение, и поговорить с дядькой Броником, который с виду всегда кажется мрачноватым, неразговорчивым, задумчивым»,— подумалось мне, но тут же я решил отложить этот разговор: успею еще.
По мокрому, липкому и скользкому, словно рыба, шоссе одна за другой бежали машины. Мы с Комаром осторожно, не спеша перешли шумную улицу, спустились на обочину и стежкой, что возле самых хат, пошли к Комарову переулку.
Мокрые хаты мокрыми окнами равнодушно смотрели на шоссе. Вон возле чьего-то двора на высокой липе стоит круглая борть — интересно, неужели пчелы не боятся шума машин на шоссе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43