И вот тут, под яблонями, мне стала понятной причина этого отличия.
Белые, словно мраморные, незагоревшие лбы, которые все лето были скрыты под кепками, никак не подходили к темному и густому загару лица, что всегда открыто солнцу и ветру. И обветренная смуглость эта совсем не похожа на тот южный и недолгий загар, который, настойчиво и самоотверженно ворочаясь на лежаках и намазываясь разными кремами, торопятся, спешат за двадцать четыре дня отпуска приобрести себе горожане и потом берегут его, боясь даже хорошенько помыться, растереться под душем, ибо загар этот — не дай бог! — еще сойдет и им, вернувшись домой, нечем будет похвастаться.
Загар деревенского человека не такой, как южный: он, будто табачный дым в пальцы курца, въелся в лицо навсегда, и мой ты его или три — все равно не отмоешь. Такой загар
бывает только у человека, который все время делает свою работу на свежем воздухе. Потому и блестят так, сразу бросаются в глаза лбы у деревенских мужчин (кто носит картуз набок — так это и видно), когда они, сняв кепки, сядут, к примеру, за стол. Или, вот как здесь, под яблонями... Комар, который недавно вернулся из дома отдыха, куда его спешно послали после внезапной болезни, рассказывал:
— Должно быть, это самая тяжелая все же работа — отдыхать. Сидеть сложа руки и ничего не делать. Человеку, который сколько живет, столько и трудится. Тем более, когда знаешь, что там, дома, подходит сенокос, жатва...
Легкий, ласковый ветерок тихо перебирает листья на яблонях. Суетливые лучики, пробиваясь через густую крону, скользнув то по яблоку, то по ветке, то по листку, весело играют в траве, на волосах, на лицах.
— А некоторые колхозницы так и недели не могут пробыть в доме отдыха. «И что это — вот так целый месяц сидеть сложа руки да есть в столовую ходить?»— спрашивают они в первые дни, а потом собирают свои чемоданы — и домой: «Я там хоть свиней покормлю, и то мне легче будет отдыхать».
Мимо нас снова протарахтел льнокомбайн, постлав еще одну ровную полосу.
— Ну, машина работает отлично,— перебил ты Комара.— Поедем в Андреевщину, а то Петр Дмитриевич, слышите, воспоминаниями занялся.
По дороге, отмахивдясь от пыли, наклонившись, чтобы лучше тебя видеть, к переднему сиденью, я расспрашиваю о людях, уже знакомых мне по первым приездам.
Давай, Геннадий, снова вспомним то наше летнее интервью в пыльной машине.
— Ну как Мирошниченка, привыкает к колхозу?
— А что ему, Мирошниченке, привыкать? Он, по-моему, еще и отвыкнуть не успел,— ответил ты и, немного помолчав, добавил: — Мирошниченку нам беречь надо. Он, огонь его знает, какой хороший парень. Теперь в Анибалеве с пастухами порядок. Как-то Аркадий Савельев начал было мудрить что-то, выкручиваться, так Шевченко ему кнутом такого леща влил, что сейчас Аркадий ходит как шелковый.
— А ты взял тогда, весной, радистку?
— Нет, все же отказался. Хоть Ступаков, заместитель начальника управления сельского хозяйства, и сильно на
меня разозлился за это. А зачем я буду платить деньги сегодня за то, что потребуется мне только завтра?
— А чем закончилась твоя весенняя встреча с Пашэнькой? Отвоевал ты колхозную землю?
— Отвоюешь... Ну, я тогда, как и договорились в райисполкоме, общее собрание собрал. Все высказались против того, чтобы отдавать колхозную землю. И проголосовали даже. Решение общего собрания я отвез в райисполком, а землю все же Пашэнька на сотки поделил и засеял. Вот как! Да, надо хоть посмотреть, какой у них там урожай на этих сотках единоличных...
Куляй притормозил, подождал, пока проедут встречные машины, а потом, поддав газу, круто свернул на андреевский бригадный двор. Когда тихо ехали мимо кузницы, в открытое окно «Москвича» доносился рабочий звон железа и глуховатые удары молота.
— Забрал уже свою жену Слонкин, кузнец? — кивнув в сторону кузницы, скорее просто так, инстинктивно, а не в надежде, что этот кивок увидишь ты (разве можно что-нибудь увидеть в такой пыли!), спросил я.
— Молчи ты с этой женой. Съездил он, поглядел, а уже и забирать некого. Опоздал. Друг уже забрал ее. Закрутилась. Понравились они один одному, да и сошлись...
И мне показалось, что грустновато на этот раз вздохнул над наковальней молот и совсем не радостно, а как-то печально, видимо, под настроение кузнеца, зазвенело железо. Но это мне только показалось. Как и тогда, в прошлый раз, когда кузнец собирался ехать за женой и когда я был уверен, что в кузнице тесно от большой радости. Видимо, эмоции мы иногда выдумываем сами себе, прикладывая их к каким-нибудь событиям. А человек чаще всего просто трудится, делает привычную работу, не показывая ни свою боль, ни свою радость...
На андреевском поле было совсем тихо. Васьковский, который и сюда по полевым дорогам приехал раньше нас, ходил уже от полосы к полосе — видимо, тоже объяснял льноводкам условия дополнительной оплаты. Когда он, подходя, здоровался, женщина поднимала голову, выпрямлялась и слушала, не отпуская до конца беседы горсточку льна, собранного головками одна к одной в руке, но так и не вытянутого из земли. Когда агроном отходил, каждая сразу же принималась за работу — видимо, чтобы скорее нагнать, отработать вынужденный простой. А некоторые слушали, даже не поднимая головы, не прекращая работы, выдергивая
из пересохшей почвы густые стебли льна, за которыми, казалось, поднимается чуть ли не вся земля.
Многих женщин я уже знал по прежним приездам, а потому на поле узнавал их издалека — то по платку, то по какому-нибудь движению, то по голосу.
Вон, спеша, на ходу поправляя вытертые перчатки без пальцев, быстро дергает лен Алексана. Она уже на пенсии, но отозвалась на просьбу звеньевой и пришла помочь звену в этой нелегкой работе.
Вон недалеко от нее споро вяжет снопы и аккуратно ставит их в суслоны давняя подруга звеньевой — Ксения Цмак.
А вот и сама звеньевая, тетка Ганна.
— Бог в помощь, Ганна Романовна! — здороваясь, говорю я.
— Хотела сказать, мол, «велел бог, чтоб и сам помог», но не буду. Очень уж трудно его, этот лен, теребить.
Хорошо вот так иметь знакомых в колхозе, людей, недавно еще совсем чужих, которых ты встречаешь сегодня и на ферме, и на мехтоку, и в поле и с которыми у тебя уже есть о чем поговорить.
Разговорились.
— Оно верно, лен хороший в этом году, хоть и земля сухая. Только как мы с ним управимся, не знаю. Вот недавно были мы на совещании в районе — каждая звеньевая свой лен напоказ возила,— так Белозоров, начальник управления, шутил, мол, как посмотришь на выставке,— у каждой лен такой, что хоть ты его за пять единиц принимай. А как привезут, говорит, сдавать, так и за единицу нельзя принять — такой раскудлаченный, поломанный. «Так молотилки ведь жуют очень»,— оправдывались звеньевые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Белые, словно мраморные, незагоревшие лбы, которые все лето были скрыты под кепками, никак не подходили к темному и густому загару лица, что всегда открыто солнцу и ветру. И обветренная смуглость эта совсем не похожа на тот южный и недолгий загар, который, настойчиво и самоотверженно ворочаясь на лежаках и намазываясь разными кремами, торопятся, спешат за двадцать четыре дня отпуска приобрести себе горожане и потом берегут его, боясь даже хорошенько помыться, растереться под душем, ибо загар этот — не дай бог! — еще сойдет и им, вернувшись домой, нечем будет похвастаться.
Загар деревенского человека не такой, как южный: он, будто табачный дым в пальцы курца, въелся в лицо навсегда, и мой ты его или три — все равно не отмоешь. Такой загар
бывает только у человека, который все время делает свою работу на свежем воздухе. Потому и блестят так, сразу бросаются в глаза лбы у деревенских мужчин (кто носит картуз набок — так это и видно), когда они, сняв кепки, сядут, к примеру, за стол. Или, вот как здесь, под яблонями... Комар, который недавно вернулся из дома отдыха, куда его спешно послали после внезапной болезни, рассказывал:
— Должно быть, это самая тяжелая все же работа — отдыхать. Сидеть сложа руки и ничего не делать. Человеку, который сколько живет, столько и трудится. Тем более, когда знаешь, что там, дома, подходит сенокос, жатва...
Легкий, ласковый ветерок тихо перебирает листья на яблонях. Суетливые лучики, пробиваясь через густую крону, скользнув то по яблоку, то по ветке, то по листку, весело играют в траве, на волосах, на лицах.
— А некоторые колхозницы так и недели не могут пробыть в доме отдыха. «И что это — вот так целый месяц сидеть сложа руки да есть в столовую ходить?»— спрашивают они в первые дни, а потом собирают свои чемоданы — и домой: «Я там хоть свиней покормлю, и то мне легче будет отдыхать».
Мимо нас снова протарахтел льнокомбайн, постлав еще одну ровную полосу.
— Ну, машина работает отлично,— перебил ты Комара.— Поедем в Андреевщину, а то Петр Дмитриевич, слышите, воспоминаниями занялся.
По дороге, отмахивдясь от пыли, наклонившись, чтобы лучше тебя видеть, к переднему сиденью, я расспрашиваю о людях, уже знакомых мне по первым приездам.
Давай, Геннадий, снова вспомним то наше летнее интервью в пыльной машине.
— Ну как Мирошниченка, привыкает к колхозу?
— А что ему, Мирошниченке, привыкать? Он, по-моему, еще и отвыкнуть не успел,— ответил ты и, немного помолчав, добавил: — Мирошниченку нам беречь надо. Он, огонь его знает, какой хороший парень. Теперь в Анибалеве с пастухами порядок. Как-то Аркадий Савельев начал было мудрить что-то, выкручиваться, так Шевченко ему кнутом такого леща влил, что сейчас Аркадий ходит как шелковый.
— А ты взял тогда, весной, радистку?
— Нет, все же отказался. Хоть Ступаков, заместитель начальника управления сельского хозяйства, и сильно на
меня разозлился за это. А зачем я буду платить деньги сегодня за то, что потребуется мне только завтра?
— А чем закончилась твоя весенняя встреча с Пашэнькой? Отвоевал ты колхозную землю?
— Отвоюешь... Ну, я тогда, как и договорились в райисполкоме, общее собрание собрал. Все высказались против того, чтобы отдавать колхозную землю. И проголосовали даже. Решение общего собрания я отвез в райисполком, а землю все же Пашэнька на сотки поделил и засеял. Вот как! Да, надо хоть посмотреть, какой у них там урожай на этих сотках единоличных...
Куляй притормозил, подождал, пока проедут встречные машины, а потом, поддав газу, круто свернул на андреевский бригадный двор. Когда тихо ехали мимо кузницы, в открытое окно «Москвича» доносился рабочий звон железа и глуховатые удары молота.
— Забрал уже свою жену Слонкин, кузнец? — кивнув в сторону кузницы, скорее просто так, инстинктивно, а не в надежде, что этот кивок увидишь ты (разве можно что-нибудь увидеть в такой пыли!), спросил я.
— Молчи ты с этой женой. Съездил он, поглядел, а уже и забирать некого. Опоздал. Друг уже забрал ее. Закрутилась. Понравились они один одному, да и сошлись...
И мне показалось, что грустновато на этот раз вздохнул над наковальней молот и совсем не радостно, а как-то печально, видимо, под настроение кузнеца, зазвенело железо. Но это мне только показалось. Как и тогда, в прошлый раз, когда кузнец собирался ехать за женой и когда я был уверен, что в кузнице тесно от большой радости. Видимо, эмоции мы иногда выдумываем сами себе, прикладывая их к каким-нибудь событиям. А человек чаще всего просто трудится, делает привычную работу, не показывая ни свою боль, ни свою радость...
На андреевском поле было совсем тихо. Васьковский, который и сюда по полевым дорогам приехал раньше нас, ходил уже от полосы к полосе — видимо, тоже объяснял льноводкам условия дополнительной оплаты. Когда он, подходя, здоровался, женщина поднимала голову, выпрямлялась и слушала, не отпуская до конца беседы горсточку льна, собранного головками одна к одной в руке, но так и не вытянутого из земли. Когда агроном отходил, каждая сразу же принималась за работу — видимо, чтобы скорее нагнать, отработать вынужденный простой. А некоторые слушали, даже не поднимая головы, не прекращая работы, выдергивая
из пересохшей почвы густые стебли льна, за которыми, казалось, поднимается чуть ли не вся земля.
Многих женщин я уже знал по прежним приездам, а потому на поле узнавал их издалека — то по платку, то по какому-нибудь движению, то по голосу.
Вон, спеша, на ходу поправляя вытертые перчатки без пальцев, быстро дергает лен Алексана. Она уже на пенсии, но отозвалась на просьбу звеньевой и пришла помочь звену в этой нелегкой работе.
Вон недалеко от нее споро вяжет снопы и аккуратно ставит их в суслоны давняя подруга звеньевой — Ксения Цмак.
А вот и сама звеньевая, тетка Ганна.
— Бог в помощь, Ганна Романовна! — здороваясь, говорю я.
— Хотела сказать, мол, «велел бог, чтоб и сам помог», но не буду. Очень уж трудно его, этот лен, теребить.
Хорошо вот так иметь знакомых в колхозе, людей, недавно еще совсем чужих, которых ты встречаешь сегодня и на ферме, и на мехтоку, и в поле и с которыми у тебя уже есть о чем поговорить.
Разговорились.
— Оно верно, лен хороший в этом году, хоть и земля сухая. Только как мы с ним управимся, не знаю. Вот недавно были мы на совещании в районе — каждая звеньевая свой лен напоказ возила,— так Белозоров, начальник управления, шутил, мол, как посмотришь на выставке,— у каждой лен такой, что хоть ты его за пять единиц принимай. А как привезут, говорит, сдавать, так и за единицу нельзя принять — такой раскудлаченный, поломанный. «Так молотилки ведь жуют очень»,— оправдывались звеньевые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43