..
В стареньком твоем «Москвиче», куда, как только съедешь с шоссе на любую полевую дорогу, через все щели, которых и не заметишь,набивается столько пыли, что в этом густом облаке не видно даже соседа,— в этой машине вот уже несколько дней мы с тобой кружим по колхозу. Да и когда после полевых дорог наконец выезжаем на шоссе, то долго еще «Москвич» никак не может отфыркаться от пыли; тогда, наверно, тем, кто идет навстречу, кажется, что по дороге катится серое облако в машине. Даже за ночь пыль не успевает выветриться — она только осядет на сиденье и утром от быстрого движения и ветра, что врывается в открытое окно, снова поднимается вверх и кружит, и кружит по кабине, как и вчера, как и позавчера. Теперь я понимаю, почему андреевские женщины ругают шоферов и не дают машинам ездить по улице: только постираешь белье, только развесишь его во дворе, а машина проехала и белье черное становится, снова перемывать надо.
К нам иногда присоединяются — то экономист Святослав Яркович, то Петр Комар, который недавно вернулся из дома
отдыха, то бригадиры, то еще кто-нибудъ из специалистов. Агроному Леониду Васьковскому садиться в машину незачем — он обгоняет нас на своем служебном мотоцикле. На кобыляцком поле, на которое мы только что приехали и где, хлопнув дверцами, выпустили из машины пышные клубы пыли и вылезли сами на низко и ровно подстриженную полосу, работал уже мощный силосоуборочный комбайн, который утром перегнали от Буховца. Рядом с комбайном, будто привязанная к нему, шла машина с зеленой горой в кузове. Тут же стоял бригадир третьей бригады Шарай, которого мы за широкой и высокой стеной кукурузы с подсолнухами сначала и не заметили. Низенький и худощавый, в широких, длинных, добела вылинявших солдатских галифе, что свисали карманами на кирзовые сапоги, в кителе немного потемнее, который закрывал даже карманы, Шарай сразу заторопился к нам и чуть было не упал, зацепившись за толстый корень срезанной кукурузы.
— Вы знаете, Шарай, что комбайн у вас только сегодня работать будет? — спросил ты, когда подошел бригадир.— Завтра мы его в Анибалево перегоним.
— А он мне больше и не нужен,— улыбнулся своей доброй, беззубой улыбкой Шарай: где уж тут убережешь зубы, если седьмой десяток! — Сегодня мы все это поле уберем и емкости как раз заполним. Я, Михайлович, сам знаю — что летом ногою копнешь, то зимою поднимешь.
— А лен женщины теребят?
— Где там теребят! Дерут! — снова усмехнулся Шарай, выплюнул травинку, которая торчала до этого в губах, и сразу стал совсем серьезным: — Хоть бы какой дождь прокапал, хоть бы какая роса выпала, что ли, чтоб землю хоть немного смочило. А то такой коркой взялась — как зацементировал кто.
— Давайте, Шарай, подъедем на льняное поле, сами посмотрим.
— Я только что там был, но, если хотите, давайте поедем. Леня Васьковский приехал на льняное поле раньше нас.
Он уже объяснял женщинам, которые стояли поближе, что правление решило уважить льноводов: кто вытеребит по гектару льна — вдобавок к обязательной оплате, как поощрение, получит еще пятнадцать рублей. Женщины почему-то были недовольны и уже чуть ли не ругались с агрономом.
— Попробовали бы вы сами его драть, лен этот. Прежде чем на правлении решение принимать, потеребили бы немного
сами. А мы б у вас поучились, как это гектар такого льна вытеребить,— кричала Журавская.
— А то его, лен этот, тянешь-тянешь — аккурат как из смолы все равно,— поддержала ее Кравченка.
— Конечно, это труднее, чем сено убирать,— отозвался Васьковский, растирая в руке коробочку с семенами.— А там, случалось, под стогом целый день пролежат и по четыре рубля получат. Тогда было хорошо вам.
— Кто это под стогом лежал? А вы видели, что мы под стогом лежали? — снова наступала Журавская.
— Так а кто же тогда сено все вам убрал, если мы под стогом лежали? — снова поддержала ее Кравченка.
— Техника,— помог агроному Шарай и снова, как всегда, улыбнулся.
Бригадир, видимо, тут же пожалел, что ввязался в разговор: женщины оставили в покое агронома и накинулись на него.
— А ты лучше помолчал бы,— пошла на него Журавская.
— Ты лучше скажи, почему твоя жена лен не теребит? — спросила Кравченка.
— Больная, говоришь? Справка у нее есть, говоришь? — снова кричала Журавская.— А мы что, здоровые, по-твоему, чтобы рвать этот лен? Погляди вон, руки какие у нас.
Женщины кричали уже на все поле. Перестали работать, выпрямились и начали переговариваться их соседки на своих полосках — не только на ближних, но и на дальних. Они прислушивались и все хотели разобраться, почему так раскричались подруги. В этой ситуации нам ничего другого не оставалось делать, как пожелать спорой работы крикливым льноводкам и распрощаться. Пока шли к машине, женщины все еще наперебой говорили, кричали, но понемногу брались за работу.
Потому как-то очень тихо и спокойно, казалось, было на другом льняном участке — в Кобыляках, где быстро бегал и негромко рокотал трактор, легко таская за собой льнокомбайн. Агрегат Ивана Казакевича очень красиво теребил и ровненько — залюбуешься! — стелил лен на льнище.
— Смотрите, Шарай, и без крика, а так чисто и ладно теребит,— заметил ты.
— Жаль только, что сняли приспособление, которое головки обрезает.
— А где же мы их, те головки, сушить будем? Нет у нас, сами видите, Шарай, ворохосушилки. На будущий год — кровь из носу, а построим.
... Тогда сразу сколько операций миновать сможем,— прикинул Васьковский.— Вытеребили и сразу же разостлали. А то вот сейчас снова подымай его, вяжи, ставь в суслоны, грузи, вези на молотьбу, молоти, снова грузи, вези на стелите, стели. Тогда все будет...
— Только вот этого шуму и крику не будет, который сегодня Журавская с Кравченкой затеяли,— перебил ты агронома.
Цока агрегат делал очередной круг и, невидимый, рокотал где-то в низине, за небольшим горбылем-пригорком, мы сели под яблоню — благо рядом со льняным полем большой приднепровский сад.
— Вон яблок сколько растет,— взглянув вверх, сказал Шарай.— Одно на одном, кажется, висят. Так это же маленькие, а когда вырастут, так и листьев из-за них не увидишь...
— А что с этих яблок толку,— сморщился Васьковский.— Придет осень — опять думай, куда их девать...
Тут, в тени от яблонь, вы поснимали нагретые летним солнцем, когда-то такие разные — черные, серые, темно-синие, а теперь почти все одинаковые — выгоревшие и запыленные — кепки. Первым, мне кажется, снял Васьковский, а за ним никто уже не удержался от приятного желания снять кепку и дать волю легкому ветерку: пускай перебирает, шевелит вспотевшие волосы!
По правде говоря, почти всегда, как только деревенский человек снимал свою кепку где-нибудь за столом, за едой, или в кабинете — с просьбою, сразу бросалось в глаза, что его лицо чем-то отличается от лица горожанина, который летом чаще всего ходит без головного убора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В стареньком твоем «Москвиче», куда, как только съедешь с шоссе на любую полевую дорогу, через все щели, которых и не заметишь,набивается столько пыли, что в этом густом облаке не видно даже соседа,— в этой машине вот уже несколько дней мы с тобой кружим по колхозу. Да и когда после полевых дорог наконец выезжаем на шоссе, то долго еще «Москвич» никак не может отфыркаться от пыли; тогда, наверно, тем, кто идет навстречу, кажется, что по дороге катится серое облако в машине. Даже за ночь пыль не успевает выветриться — она только осядет на сиденье и утром от быстрого движения и ветра, что врывается в открытое окно, снова поднимается вверх и кружит, и кружит по кабине, как и вчера, как и позавчера. Теперь я понимаю, почему андреевские женщины ругают шоферов и не дают машинам ездить по улице: только постираешь белье, только развесишь его во дворе, а машина проехала и белье черное становится, снова перемывать надо.
К нам иногда присоединяются — то экономист Святослав Яркович, то Петр Комар, который недавно вернулся из дома
отдыха, то бригадиры, то еще кто-нибудъ из специалистов. Агроному Леониду Васьковскому садиться в машину незачем — он обгоняет нас на своем служебном мотоцикле. На кобыляцком поле, на которое мы только что приехали и где, хлопнув дверцами, выпустили из машины пышные клубы пыли и вылезли сами на низко и ровно подстриженную полосу, работал уже мощный силосоуборочный комбайн, который утром перегнали от Буховца. Рядом с комбайном, будто привязанная к нему, шла машина с зеленой горой в кузове. Тут же стоял бригадир третьей бригады Шарай, которого мы за широкой и высокой стеной кукурузы с подсолнухами сначала и не заметили. Низенький и худощавый, в широких, длинных, добела вылинявших солдатских галифе, что свисали карманами на кирзовые сапоги, в кителе немного потемнее, который закрывал даже карманы, Шарай сразу заторопился к нам и чуть было не упал, зацепившись за толстый корень срезанной кукурузы.
— Вы знаете, Шарай, что комбайн у вас только сегодня работать будет? — спросил ты, когда подошел бригадир.— Завтра мы его в Анибалево перегоним.
— А он мне больше и не нужен,— улыбнулся своей доброй, беззубой улыбкой Шарай: где уж тут убережешь зубы, если седьмой десяток! — Сегодня мы все это поле уберем и емкости как раз заполним. Я, Михайлович, сам знаю — что летом ногою копнешь, то зимою поднимешь.
— А лен женщины теребят?
— Где там теребят! Дерут! — снова усмехнулся Шарай, выплюнул травинку, которая торчала до этого в губах, и сразу стал совсем серьезным: — Хоть бы какой дождь прокапал, хоть бы какая роса выпала, что ли, чтоб землю хоть немного смочило. А то такой коркой взялась — как зацементировал кто.
— Давайте, Шарай, подъедем на льняное поле, сами посмотрим.
— Я только что там был, но, если хотите, давайте поедем. Леня Васьковский приехал на льняное поле раньше нас.
Он уже объяснял женщинам, которые стояли поближе, что правление решило уважить льноводов: кто вытеребит по гектару льна — вдобавок к обязательной оплате, как поощрение, получит еще пятнадцать рублей. Женщины почему-то были недовольны и уже чуть ли не ругались с агрономом.
— Попробовали бы вы сами его драть, лен этот. Прежде чем на правлении решение принимать, потеребили бы немного
сами. А мы б у вас поучились, как это гектар такого льна вытеребить,— кричала Журавская.
— А то его, лен этот, тянешь-тянешь — аккурат как из смолы все равно,— поддержала ее Кравченка.
— Конечно, это труднее, чем сено убирать,— отозвался Васьковский, растирая в руке коробочку с семенами.— А там, случалось, под стогом целый день пролежат и по четыре рубля получат. Тогда было хорошо вам.
— Кто это под стогом лежал? А вы видели, что мы под стогом лежали? — снова наступала Журавская.
— Так а кто же тогда сено все вам убрал, если мы под стогом лежали? — снова поддержала ее Кравченка.
— Техника,— помог агроному Шарай и снова, как всегда, улыбнулся.
Бригадир, видимо, тут же пожалел, что ввязался в разговор: женщины оставили в покое агронома и накинулись на него.
— А ты лучше помолчал бы,— пошла на него Журавская.
— Ты лучше скажи, почему твоя жена лен не теребит? — спросила Кравченка.
— Больная, говоришь? Справка у нее есть, говоришь? — снова кричала Журавская.— А мы что, здоровые, по-твоему, чтобы рвать этот лен? Погляди вон, руки какие у нас.
Женщины кричали уже на все поле. Перестали работать, выпрямились и начали переговариваться их соседки на своих полосках — не только на ближних, но и на дальних. Они прислушивались и все хотели разобраться, почему так раскричались подруги. В этой ситуации нам ничего другого не оставалось делать, как пожелать спорой работы крикливым льноводкам и распрощаться. Пока шли к машине, женщины все еще наперебой говорили, кричали, но понемногу брались за работу.
Потому как-то очень тихо и спокойно, казалось, было на другом льняном участке — в Кобыляках, где быстро бегал и негромко рокотал трактор, легко таская за собой льнокомбайн. Агрегат Ивана Казакевича очень красиво теребил и ровненько — залюбуешься! — стелил лен на льнище.
— Смотрите, Шарай, и без крика, а так чисто и ладно теребит,— заметил ты.
— Жаль только, что сняли приспособление, которое головки обрезает.
— А где же мы их, те головки, сушить будем? Нет у нас, сами видите, Шарай, ворохосушилки. На будущий год — кровь из носу, а построим.
... Тогда сразу сколько операций миновать сможем,— прикинул Васьковский.— Вытеребили и сразу же разостлали. А то вот сейчас снова подымай его, вяжи, ставь в суслоны, грузи, вези на молотьбу, молоти, снова грузи, вези на стелите, стели. Тогда все будет...
— Только вот этого шуму и крику не будет, который сегодня Журавская с Кравченкой затеяли,— перебил ты агронома.
Цока агрегат делал очередной круг и, невидимый, рокотал где-то в низине, за небольшим горбылем-пригорком, мы сели под яблоню — благо рядом со льняным полем большой приднепровский сад.
— Вон яблок сколько растет,— взглянув вверх, сказал Шарай.— Одно на одном, кажется, висят. Так это же маленькие, а когда вырастут, так и листьев из-за них не увидишь...
— А что с этих яблок толку,— сморщился Васьковский.— Придет осень — опять думай, куда их девать...
Тут, в тени от яблонь, вы поснимали нагретые летним солнцем, когда-то такие разные — черные, серые, темно-синие, а теперь почти все одинаковые — выгоревшие и запыленные — кепки. Первым, мне кажется, снял Васьковский, а за ним никто уже не удержался от приятного желания снять кепку и дать волю легкому ветерку: пускай перебирает, шевелит вспотевшие волосы!
По правде говоря, почти всегда, как только деревенский человек снимал свою кепку где-нибудь за столом, за едой, или в кабинете — с просьбою, сразу бросалось в глаза, что его лицо чем-то отличается от лица горожанина, который летом чаще всего ходит без головного убора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43