Орловский часто в последние свои годы вспоминал: «А помнишь, Миша, как ты форсил в «Красном береге»?» Видимо, это его немного задевало, так как о «Рассвете» в те годы никто и не слышал даже. А с Орловским я хорошо дружил все время. Как-то мы даже слово себе дали до самой смерти не оставлять колхоз. Так он вот в своем «Рассвете» на председательском кресле и умер, а я нарушил то слово — на пенсию, как дед старый, подался.
А тогда же, бывало, и комиссии разные республиканские без меня не обходились.
Помню, как после войны целый месяц был я в Минске — комиссия по нарушениям сельхозустава работала. Приехал домой, а у меня в колхозе тоже два ревизора сидят. Я сам еще не обедал, говорю им:
— Пойдем пообедаем.
— Нет, мы уже обедали.
— Ну, вечером ночевать приходите.
— Спасибо, мы в гостинице.
Ну, в гостинице так в гостинице. Позвал я колхозного бухгалтера. Сделали они ревизию. Думали, что найдут много нарушений — колхоз же в самом городе, считай. Ничего не нашли. Пришли и просят:
— Довезите нас до станции.
— Нет,— говорю,— не повезу. Боюсь, что по дороге подкуплю вас и вы недостатки мои не вспомните.
Смеются. Я попросил конюха запрячь коня в возок и подъехать часика через полтора.
— А теперь пойдем пообедаем. Теперь уже можно?
— Можно,— улыбаются.
А я в своем «Красном береге» до 1950 года красовался. Потом началось укрупнение колхозов. Поприцепляли к моему «Берегу» со всех сторон слабенькие хозяйства, назвали колхозом имени Кирова, и я, признаться, испугался этого нового большого хозяйства. Раз двадцать на бюро в райком вызывали, чтоб принял укрупненный колхоз. Отказался. Тогда в районе разозлились (подожди, мол, раз ты так, так мы эдак) и послали меня в Браздечино — в самый отстающий колхоз. Сдал я все свои дела Салтановичу и поехал туда. Вышел в первый день на бугорок, осмотрелся вокруг и чуть не заплакал: «Куда же тебя, Миша, занесло? Куда же ты, дорогой мой, попал?» На поле все осыпается, в копнах сено погнило, в свинарнике свиньи плавают, голодные — глаза, как у волков, блестят. Конторы даже нет. Упросил бабку одинокую, та небольшой уголок в своей хате старенькой отжалела, поставил я там стол и взялся за работу.
Хорошо, что у меня в кармане остался еще лесорубочный билет из «Красного берега». Ничего, думаю, надо его тут использовать. Там же на меня в обиде не будут, я им оставил миллион дохода. Хоть лес заберу для бедолаг этих. Поехали мы, вырубили и вывезли лес, свинарник начали строить, конюшню. Хотя, правда, коней не хватало. И все какие-то хилые, маленькие — вырождались уже, наверно. Я вызвал комиссию. Она почти всех моих буланых и выбраковала. Получили мы страховку, кое-что добавили и поехали в Западную Белоруссию — там люди продавали своих коней. Пригнали мы оттуда 18 настоящих красавцев. А на другой год даже по килограмму хлеба дали людям.
Потому, видно, когда меня в 1953 году переводили в
«Большевик», колхозники из Браздечина и в райком, и даже в ЦК писали, чтоб меня у них оставили...
Приехал я, значит, в «Большевик». Колхоз закредитован-ный — все хозяйство в кучу сложено. Урожай — 3,8 центнера с гектара, строительства никакого, весь денежный доход составляет только 28 тысяч рублей — и это еще на те, на старые деньги. Попробуй развернись на таком доходе. Тяжело — вся рабочая сила в городе. А та, что в колхозе осталась, тоже на работу не ходит.
— Почему в колхозе не работали? — спрашиваю у женщин.
— А мы в Орше в очереди за хлебом стояли.
Приехал я первый раз в Андреевщину автобусом. Канцелярия маленькая, тесная — едва нашел. Как решето вся — кажется, даже звезды через крышу видны. Потом мы в ней летом намучились. Как только дождь пойдет, не знаем, куда нам и деваться. Столы передвигаем из угла в угол, бумаги переносим, а он барабанит всюду. И крупный-крупный — такой только со стрех капает.
Приехал я утром. Сторож мне коптилочку зажег. В конторе холодно. Коптилочка хлипает — вздохнешь, так желтое крохотное пламя и закачается. Сижу не дышу, жду, пока светло станет. Но того рассвета никак не дождаться — ты же сам знаешь, какое зимнее утро — и длинное и темное. Нелегко тогда свету темень пробивать.
Не дождался я рассвета — пошел на ферму. А на ферме— холоднее, чем на улице. Коровы не встают.
— Как соберутся люди, подымать будем,— объяснили мне доярки.
А Алена Медвецкая — ты же, наверно, знаешь ее, она мать Гриши Медвецкого,— лежит на земле, дует в холодную печь, чтобы сырые дрова разгорелись, и одновременно на руки озябшие дышит.
— Замерзаем вот,— говорит.— Как уж дальше будем жить, наверное, и бог не знает.
Я расспросил у доярок про ферму, а потом и говорю.
— Вот тут, женщины, новый коровник стоять будет. Коровы в нем сами и есть и пить будут.
— Я не доживу,— сомневается Медвецкая.
— Доживешь, Алена Яковлевна, доживешь,— успокаиваю я.
Потом Медвецкий Иван, который был за председателя, передал мне колхоз. Пришел в контору, а сам какой-то злой, на людей глаз не поднимает, не разговаривает ни с кем.
Я гляжу на него, а самого так и подмывает спросить: «Как это ты, Иване, такой колхоз чуть ли не до ручки довел?» Посоветовались мы с правлением, поговорили и оставили его бригадиром.
Собрались как-то мужчины на колхозном дворе, а я и говорю им:
— Вот тут скоро наша пилорама стоять будет. Некоторые усмехаются так хитровато — мол, давай, давай заливай. А Герасим Медвецкий, так тот будто и поверил:
— Вот тогда я уж свою хату обошью досками.
— Это будет тогда, когда в Оршице рак свистнет,— упрямо не верит бывший председатель, нынешний бригадир Медвецкий.
Потом привез я немного погодя и пилораму.
— Ну что, Иван, свистнул рак? — спрашиваю. Молчит мой Иван и не говорит ничего. А Алена Медвецкая, так та все говорила, когда построили такой коровник, про который я ей и рассказывал: «Это же не председатель, а бог его знает кто: откуда он знал, что именно такой коровник будет!»
Хотя, правда, и строилось все это не очень легко. Не из чего было строить, нечего было возить и не на чем. Коней — совсем нет. Я в Минск на базар съездил, чтоб себе выездную кобылу купить. Увидел я одну и отойти никак не могу. Красавица, да и только. Сама такая красноватая, белая лысинка на лбу, голову гордо держит. Дед из Западной привел ее на базар. А народу возле Красавицы — не пробиться. И я подошел. Поговорил с хозяином.
— А ты разве себе ее купить хочешь, а не в колхоз?
— Что ты, дед. Конечно, себе! — сказал я.— И ухаживать за твоей Красавицей буду лучше, чем ты сам.
Поверил дед, разогнал всех покупателей:
— Идите, идите отсюда. Я не буду ее продавать — жалко самому стало.
А потом вывел с базара, чтобы никто не надоедал, и отдал мне в руки повод. А у самого слезы стоят в глазах и не выкатываются никак, сам что-то все глотает и проглотить не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
А тогда же, бывало, и комиссии разные республиканские без меня не обходились.
Помню, как после войны целый месяц был я в Минске — комиссия по нарушениям сельхозустава работала. Приехал домой, а у меня в колхозе тоже два ревизора сидят. Я сам еще не обедал, говорю им:
— Пойдем пообедаем.
— Нет, мы уже обедали.
— Ну, вечером ночевать приходите.
— Спасибо, мы в гостинице.
Ну, в гостинице так в гостинице. Позвал я колхозного бухгалтера. Сделали они ревизию. Думали, что найдут много нарушений — колхоз же в самом городе, считай. Ничего не нашли. Пришли и просят:
— Довезите нас до станции.
— Нет,— говорю,— не повезу. Боюсь, что по дороге подкуплю вас и вы недостатки мои не вспомните.
Смеются. Я попросил конюха запрячь коня в возок и подъехать часика через полтора.
— А теперь пойдем пообедаем. Теперь уже можно?
— Можно,— улыбаются.
А я в своем «Красном береге» до 1950 года красовался. Потом началось укрупнение колхозов. Поприцепляли к моему «Берегу» со всех сторон слабенькие хозяйства, назвали колхозом имени Кирова, и я, признаться, испугался этого нового большого хозяйства. Раз двадцать на бюро в райком вызывали, чтоб принял укрупненный колхоз. Отказался. Тогда в районе разозлились (подожди, мол, раз ты так, так мы эдак) и послали меня в Браздечино — в самый отстающий колхоз. Сдал я все свои дела Салтановичу и поехал туда. Вышел в первый день на бугорок, осмотрелся вокруг и чуть не заплакал: «Куда же тебя, Миша, занесло? Куда же ты, дорогой мой, попал?» На поле все осыпается, в копнах сено погнило, в свинарнике свиньи плавают, голодные — глаза, как у волков, блестят. Конторы даже нет. Упросил бабку одинокую, та небольшой уголок в своей хате старенькой отжалела, поставил я там стол и взялся за работу.
Хорошо, что у меня в кармане остался еще лесорубочный билет из «Красного берега». Ничего, думаю, надо его тут использовать. Там же на меня в обиде не будут, я им оставил миллион дохода. Хоть лес заберу для бедолаг этих. Поехали мы, вырубили и вывезли лес, свинарник начали строить, конюшню. Хотя, правда, коней не хватало. И все какие-то хилые, маленькие — вырождались уже, наверно. Я вызвал комиссию. Она почти всех моих буланых и выбраковала. Получили мы страховку, кое-что добавили и поехали в Западную Белоруссию — там люди продавали своих коней. Пригнали мы оттуда 18 настоящих красавцев. А на другой год даже по килограмму хлеба дали людям.
Потому, видно, когда меня в 1953 году переводили в
«Большевик», колхозники из Браздечина и в райком, и даже в ЦК писали, чтоб меня у них оставили...
Приехал я, значит, в «Большевик». Колхоз закредитован-ный — все хозяйство в кучу сложено. Урожай — 3,8 центнера с гектара, строительства никакого, весь денежный доход составляет только 28 тысяч рублей — и это еще на те, на старые деньги. Попробуй развернись на таком доходе. Тяжело — вся рабочая сила в городе. А та, что в колхозе осталась, тоже на работу не ходит.
— Почему в колхозе не работали? — спрашиваю у женщин.
— А мы в Орше в очереди за хлебом стояли.
Приехал я первый раз в Андреевщину автобусом. Канцелярия маленькая, тесная — едва нашел. Как решето вся — кажется, даже звезды через крышу видны. Потом мы в ней летом намучились. Как только дождь пойдет, не знаем, куда нам и деваться. Столы передвигаем из угла в угол, бумаги переносим, а он барабанит всюду. И крупный-крупный — такой только со стрех капает.
Приехал я утром. Сторож мне коптилочку зажег. В конторе холодно. Коптилочка хлипает — вздохнешь, так желтое крохотное пламя и закачается. Сижу не дышу, жду, пока светло станет. Но того рассвета никак не дождаться — ты же сам знаешь, какое зимнее утро — и длинное и темное. Нелегко тогда свету темень пробивать.
Не дождался я рассвета — пошел на ферму. А на ферме— холоднее, чем на улице. Коровы не встают.
— Как соберутся люди, подымать будем,— объяснили мне доярки.
А Алена Медвецкая — ты же, наверно, знаешь ее, она мать Гриши Медвецкого,— лежит на земле, дует в холодную печь, чтобы сырые дрова разгорелись, и одновременно на руки озябшие дышит.
— Замерзаем вот,— говорит.— Как уж дальше будем жить, наверное, и бог не знает.
Я расспросил у доярок про ферму, а потом и говорю.
— Вот тут, женщины, новый коровник стоять будет. Коровы в нем сами и есть и пить будут.
— Я не доживу,— сомневается Медвецкая.
— Доживешь, Алена Яковлевна, доживешь,— успокаиваю я.
Потом Медвецкий Иван, который был за председателя, передал мне колхоз. Пришел в контору, а сам какой-то злой, на людей глаз не поднимает, не разговаривает ни с кем.
Я гляжу на него, а самого так и подмывает спросить: «Как это ты, Иване, такой колхоз чуть ли не до ручки довел?» Посоветовались мы с правлением, поговорили и оставили его бригадиром.
Собрались как-то мужчины на колхозном дворе, а я и говорю им:
— Вот тут скоро наша пилорама стоять будет. Некоторые усмехаются так хитровато — мол, давай, давай заливай. А Герасим Медвецкий, так тот будто и поверил:
— Вот тогда я уж свою хату обошью досками.
— Это будет тогда, когда в Оршице рак свистнет,— упрямо не верит бывший председатель, нынешний бригадир Медвецкий.
Потом привез я немного погодя и пилораму.
— Ну что, Иван, свистнул рак? — спрашиваю. Молчит мой Иван и не говорит ничего. А Алена Медвецкая, так та все говорила, когда построили такой коровник, про который я ей и рассказывал: «Это же не председатель, а бог его знает кто: откуда он знал, что именно такой коровник будет!»
Хотя, правда, и строилось все это не очень легко. Не из чего было строить, нечего было возить и не на чем. Коней — совсем нет. Я в Минск на базар съездил, чтоб себе выездную кобылу купить. Увидел я одну и отойти никак не могу. Красавица, да и только. Сама такая красноватая, белая лысинка на лбу, голову гордо держит. Дед из Западной привел ее на базар. А народу возле Красавицы — не пробиться. И я подошел. Поговорил с хозяином.
— А ты разве себе ее купить хочешь, а не в колхоз?
— Что ты, дед. Конечно, себе! — сказал я.— И ухаживать за твоей Красавицей буду лучше, чем ты сам.
Поверил дед, разогнал всех покупателей:
— Идите, идите отсюда. Я не буду ее продавать — жалко самому стало.
А потом вывел с базара, чтобы никто не надоедал, и отдал мне в руки повод. А у самого слезы стоят в глазах и не выкатываются никак, сам что-то все глотает и проглотить не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43