Буйницкая, снизу вверх глядя на тебя, о чем-то, очень волнуясь, рассказывала: должно быть, про те семьсот литров молока, что прокисли на ферме.
Здесь же, немного поодаль, топтался дядька с кнутом в руках; даже совсем не зная его, но по тому, как нетерпеливо
переступает он с ноги на ногу, сразу можно было понять — дядька что-то хочет попросить у тебя. И пока мы подходили, он все же, наверно, смог отыскать небольшую щелочку в разговоре и впихнул в нее свою просьбу. Подойдя, мы услышали уже только твой немного иронический ответ:
— Культиватор на приусадебный участок, говорите? Картофелище взрыхлить, говорите? А зачем вам из своего картофелища пух делать? В том же пуху картошка как провалится, так и не найдете осенью. Вот придумали — на приусадебные участки технику таскать. Она же там не развернется. Только яблони поломает. А то вон Федя приходил и навозоразбрасыватель хотел на свои сотки взять. А когда я ему разъяснил, что этот разбрасыватель будет идти по его узкой полоске, а навоз разбросает на соседние,— эх, быстренько вилы в руки и с женой на огород бегом...
Бухавец, который от столярни шел к нам, на ходу кричал волосатому парню, копавшемуся у трактора:
— Я уже думал, ты давно уехал, а ты еще и плуги не прицепил.
Парень был действительно очень волосатый. Из-под маленькой кепочки, которая блином и не очень крепко сидела на его кудлатой голове, во все стороны спадали длинные волосы. Он нехотя разогнулся и с неохотой, даже, как мне показалось, с нарочитой усталостью ответил:
— Сейчас. Ну, сейчас.
— А куда вы, Бухавец, его посылаете? — спросил ты у бригадира, а мне объяснил: — Эти ребята у нас на практике. Они в Высоком, в техникуме механизации, учатся.
— Да там осталось клинок подворошить небольшой, и все.
— Смотрите, Бухавец, как бы после него вам не пришлось на тот клинок бульдозер посылать — ровнять пашню. Он вам там напашет...
Честно говоря, за свои наезды в «Большевик» я успел уже как-то привыкнуть к спокойной, несуетливой, слаженной работе Бухавца. В конторе, на утренних встречах специалистов, он всегда сидел с блокнотом и внимательно записывал, что на этот день потребуется от его бригады. И с людьми, я слышал, Бухавец ведет себя ровно, сдержанно.
— Может, зайдешь в контору,— предложил ты мне,— а я на минуту подскочу в амбар. Понимаешь, едут к нам из «Волны». Сеять им нечего. Везут нам свои неживые семена и просят, чтоб мы обменяли им на живые. А нам все равно — мы скотине скормим. Понимаешь, посеяли они, ждут —
не всходит. Ездят, глядят, удивляются. Проверили семена, что сеяли, на всхожесть. Только восемь процентов живых. А тогда, когда раньше проверяли, были все девяносто восемь процентов...
Ты замолчал, задумался.
— Смотри какие хитрые. Сами себя перехитрили,— поддержал я, вспомнив, как стоял в зареченском мехтоку перед зеленой горою: может, как раз те семена, посеянные уже неживыми, и не взошли.— А что, Василенок тебе звонил?
— Молчи ты со своим Василенком. Василенка твоего уже нет. Звонил Шавня, новый председатель, которому приходится расплачиваться за эту Василенкову хитрость.
— Сняли Василенка?
— Сняли, сняли...
И я тогда вспомнил, как этой весной в сводках настойчиво лезла вверх моя «Волна революции». А я и не знал, что это уже делается новыми молитвами нового председателя.
— А теперь «Волна революции» забрала переходящее Красное знамя за посадку картошки. Вон мы с Федей Калошей вместе награды в райкоме получали. Ему орден Трудового Красного Знамени вручили: сорок гектаров картошки один посадил.
Откуда-то на своем мотоцикле появился агроном. Сняв кепку, тоже серую,— кстати, мне уже давно бросилось в глаза, что почти у всех андреевцев такие вот серые кепки: видимо, местный магазин закупил их большую партию,— Васьковский вытер потный лоб.
— Михайлович, в Анибалеве перебрали всю картошку,— боюсь, что не хватит. Норму высева мы увеличили, а семена заложили по старой. Видно, резать придется...
— Не хотелось бы резать... Надо еще раз перебрать то, что осталось. А кто у буртов?
— Броник,— ответил за агронома молодой, совсем еще безусый паренек.
— Тогда волноваться нечего,— успокоился ты, а я по-думал, что вот снова, хоть и был очень близко, не встретился с этим интересным человеком. Видимо, он все-таки очень душевный, сердечный и добродушный, если даже вот этот пацан называет его, деда, так по-панибратски, как равного: «Броник».
— А кто это такой, Броник? — спросил я.— Только и слышу: Броник да Броник.
— Так это же Бронислав Сейстуль, латыш наш. Всю жизнь работал на кирпичном заводе, заработал там себе пенсию. И теперь, пенсионер, каждый день к нам в колхоз на работу ходит.
До конторы шел со мной Алексей Кухаренка — разговорчивый, общительный дядька, которому, видимо, нравятся молчаливые и внимательные собеседники. Пока мы шли возле зеленого поля капустной рассады, которую огородники растили и для себя и на продажу, шли, вежливо уступая друг другу выбитую под стежку узкую межу — да так вежливо, что она все время пустовала, а мы с двух ее сторон пылили по пашне,— дядька Алексей успел кое-что рассказать мне и про колхоз и про себя. Понятно, в своем освещении:
— Видишь, рассада вянет. Дождя надо. Пошел бы дождь — она сразу бы уши и подняла. А его нет. Ежели какое облачко, слышишь, появится на небе — ветер его растрясет, как клок сена, по всему куполу. Вот посеем и будем ждать жатвы. О, тогда для меня самая работа начнется. Я и в том году все лето на сушилке работал. Все зерно, весь урожай пересушил,— и, хитровато прищурившись одним глазом, посмотрел на меня.— А меня не замечают. Хоть я и свой, андреевский. У нас же одни Медвецкие да Кухарен-ки свои. А остальные приезжие. Хахлянки вон откуда-то из-за Митьковщины приехали, Аланцевы — из Анибалева. Понаехали отовсюду — им и почет, им и ордена. А мы, Кухаренки,— свои, нам нету. Свои могут и подождать...
— Как это нет? А Ганна Романовна — тоже ведь Кухаренка. Орден Ленина получила только что.
— Так одна только Ганна... А орден Трудового Красного Знамени Аланцевой,пенсионерке, отдали, орден Октябрьской Революции — Комру, который тоже откуда-то приехал. И председателя наградили.
Честно признаться, Геннадий, мне как-то не думалось раньше, что в деревне могут быть такие проблемы и такая обида — мол, наградили не тебя, а кого-то другого. Что ж, видно, все-таки человек всюду остается человеком, и, где б он ни жил, где б ни работал, все человеческое всегда с ним — и зависть, и недовольство, и уверенность, что именно ты, а не кто-то другой, заслуживаешь доброго, похвального слова...
В конторе тебя уже ждала девушка — молоденькая, худенькая. Она скромно сидела на стуле и, склонившись набок, будто боясь отпустить от себя свои пожитки, держалась длинными пальцами, с которых не отмылись еще чернила, за потертую ручку чемодана, что стоял возле стула и, словно большой сытый кот, казалось, даже терся о ножку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Здесь же, немного поодаль, топтался дядька с кнутом в руках; даже совсем не зная его, но по тому, как нетерпеливо
переступает он с ноги на ногу, сразу можно было понять — дядька что-то хочет попросить у тебя. И пока мы подходили, он все же, наверно, смог отыскать небольшую щелочку в разговоре и впихнул в нее свою просьбу. Подойдя, мы услышали уже только твой немного иронический ответ:
— Культиватор на приусадебный участок, говорите? Картофелище взрыхлить, говорите? А зачем вам из своего картофелища пух делать? В том же пуху картошка как провалится, так и не найдете осенью. Вот придумали — на приусадебные участки технику таскать. Она же там не развернется. Только яблони поломает. А то вон Федя приходил и навозоразбрасыватель хотел на свои сотки взять. А когда я ему разъяснил, что этот разбрасыватель будет идти по его узкой полоске, а навоз разбросает на соседние,— эх, быстренько вилы в руки и с женой на огород бегом...
Бухавец, который от столярни шел к нам, на ходу кричал волосатому парню, копавшемуся у трактора:
— Я уже думал, ты давно уехал, а ты еще и плуги не прицепил.
Парень был действительно очень волосатый. Из-под маленькой кепочки, которая блином и не очень крепко сидела на его кудлатой голове, во все стороны спадали длинные волосы. Он нехотя разогнулся и с неохотой, даже, как мне показалось, с нарочитой усталостью ответил:
— Сейчас. Ну, сейчас.
— А куда вы, Бухавец, его посылаете? — спросил ты у бригадира, а мне объяснил: — Эти ребята у нас на практике. Они в Высоком, в техникуме механизации, учатся.
— Да там осталось клинок подворошить небольшой, и все.
— Смотрите, Бухавец, как бы после него вам не пришлось на тот клинок бульдозер посылать — ровнять пашню. Он вам там напашет...
Честно говоря, за свои наезды в «Большевик» я успел уже как-то привыкнуть к спокойной, несуетливой, слаженной работе Бухавца. В конторе, на утренних встречах специалистов, он всегда сидел с блокнотом и внимательно записывал, что на этот день потребуется от его бригады. И с людьми, я слышал, Бухавец ведет себя ровно, сдержанно.
— Может, зайдешь в контору,— предложил ты мне,— а я на минуту подскочу в амбар. Понимаешь, едут к нам из «Волны». Сеять им нечего. Везут нам свои неживые семена и просят, чтоб мы обменяли им на живые. А нам все равно — мы скотине скормим. Понимаешь, посеяли они, ждут —
не всходит. Ездят, глядят, удивляются. Проверили семена, что сеяли, на всхожесть. Только восемь процентов живых. А тогда, когда раньше проверяли, были все девяносто восемь процентов...
Ты замолчал, задумался.
— Смотри какие хитрые. Сами себя перехитрили,— поддержал я, вспомнив, как стоял в зареченском мехтоку перед зеленой горою: может, как раз те семена, посеянные уже неживыми, и не взошли.— А что, Василенок тебе звонил?
— Молчи ты со своим Василенком. Василенка твоего уже нет. Звонил Шавня, новый председатель, которому приходится расплачиваться за эту Василенкову хитрость.
— Сняли Василенка?
— Сняли, сняли...
И я тогда вспомнил, как этой весной в сводках настойчиво лезла вверх моя «Волна революции». А я и не знал, что это уже делается новыми молитвами нового председателя.
— А теперь «Волна революции» забрала переходящее Красное знамя за посадку картошки. Вон мы с Федей Калошей вместе награды в райкоме получали. Ему орден Трудового Красного Знамени вручили: сорок гектаров картошки один посадил.
Откуда-то на своем мотоцикле появился агроном. Сняв кепку, тоже серую,— кстати, мне уже давно бросилось в глаза, что почти у всех андреевцев такие вот серые кепки: видимо, местный магазин закупил их большую партию,— Васьковский вытер потный лоб.
— Михайлович, в Анибалеве перебрали всю картошку,— боюсь, что не хватит. Норму высева мы увеличили, а семена заложили по старой. Видно, резать придется...
— Не хотелось бы резать... Надо еще раз перебрать то, что осталось. А кто у буртов?
— Броник,— ответил за агронома молодой, совсем еще безусый паренек.
— Тогда волноваться нечего,— успокоился ты, а я по-думал, что вот снова, хоть и был очень близко, не встретился с этим интересным человеком. Видимо, он все-таки очень душевный, сердечный и добродушный, если даже вот этот пацан называет его, деда, так по-панибратски, как равного: «Броник».
— А кто это такой, Броник? — спросил я.— Только и слышу: Броник да Броник.
— Так это же Бронислав Сейстуль, латыш наш. Всю жизнь работал на кирпичном заводе, заработал там себе пенсию. И теперь, пенсионер, каждый день к нам в колхоз на работу ходит.
До конторы шел со мной Алексей Кухаренка — разговорчивый, общительный дядька, которому, видимо, нравятся молчаливые и внимательные собеседники. Пока мы шли возле зеленого поля капустной рассады, которую огородники растили и для себя и на продажу, шли, вежливо уступая друг другу выбитую под стежку узкую межу — да так вежливо, что она все время пустовала, а мы с двух ее сторон пылили по пашне,— дядька Алексей успел кое-что рассказать мне и про колхоз и про себя. Понятно, в своем освещении:
— Видишь, рассада вянет. Дождя надо. Пошел бы дождь — она сразу бы уши и подняла. А его нет. Ежели какое облачко, слышишь, появится на небе — ветер его растрясет, как клок сена, по всему куполу. Вот посеем и будем ждать жатвы. О, тогда для меня самая работа начнется. Я и в том году все лето на сушилке работал. Все зерно, весь урожай пересушил,— и, хитровато прищурившись одним глазом, посмотрел на меня.— А меня не замечают. Хоть я и свой, андреевский. У нас же одни Медвецкие да Кухарен-ки свои. А остальные приезжие. Хахлянки вон откуда-то из-за Митьковщины приехали, Аланцевы — из Анибалева. Понаехали отовсюду — им и почет, им и ордена. А мы, Кухаренки,— свои, нам нету. Свои могут и подождать...
— Как это нет? А Ганна Романовна — тоже ведь Кухаренка. Орден Ленина получила только что.
— Так одна только Ганна... А орден Трудового Красного Знамени Аланцевой,пенсионерке, отдали, орден Октябрьской Революции — Комру, который тоже откуда-то приехал. И председателя наградили.
Честно признаться, Геннадий, мне как-то не думалось раньше, что в деревне могут быть такие проблемы и такая обида — мол, наградили не тебя, а кого-то другого. Что ж, видно, все-таки человек всюду остается человеком, и, где б он ни жил, где б ни работал, все человеческое всегда с ним — и зависть, и недовольство, и уверенность, что именно ты, а не кто-то другой, заслуживаешь доброго, похвального слова...
В конторе тебя уже ждала девушка — молоденькая, худенькая. Она скромно сидела на стуле и, склонившись набок, будто боясь отпустить от себя свои пожитки, держалась длинными пальцами, с которых не отмылись еще чернила, за потертую ручку чемодана, что стоял возле стула и, словно большой сытый кот, казалось, даже терся о ножку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43