Здоровается с достоинством, смотрит на диски, будто изучает их, потом говорит:
— Углубить надо.
И наблюдает, как несмело перед председателем и чужим человеком работает Кухаренка — будто первый раз взял в руки ключ. Ты, Геннадий, тоже помогаешь трактористу, но мне кажется, что и у тебя это не очень хорошо получается.
Стаховский с тем же чувством собственного достоинства неторопливо берет у Кухаренки ключ:
— Давай я попробую...
Отвинтил одну гайку, отвинтил другую, опустил диски.
Работает медленно, но точно — залюбуешься. Все у него получается: и молоток бьет как раз куда надо, и скоба передвигается, на сколько требуется. Всего каких-то пятнадцать минут и понадобилось, чтобы углубить диски.
Снова весело побежал по картофельному полю трактор Кухаренки, но теперь и за ним уже тянулась темная, такая же, как и за Стаховским, полоса взрыхленной земли.
Поехал и Стаховский. Потом, немного отъехав, остановился почему-то, позвал нас, не поленился даже слезть с трактора, медленно подошел ближе и, довольный, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— А вот вы, Михайлович, без меня, видимо, и не поняли б, как это сделать...
Вот оно что! Человек даже остановил трактор, чтобы еще раз услышать доброе слово о своей работе, которая у него и на этот раз очень удачно получилась. Что ж, такое чувство, наверно, понятно каждому человеку. Бывает, разберешь, а потом сложишь опять обыкновенный замок, которого ты до этого никогда не разбирал и к которому раньше боялся даже притронуться, и, увидев, что он чудесно работает,— радуешься так, будто ты создал ну, скажем, если не всю нашу планету, то непременно хоть одно из ее полушарий.
— Я это умею! — еще раз подтвердил Стаховский.— У меня вон и сын Саша с пятого класса уже зябь подымал.
Сашу я знаю. С ним, чубатым и веселым шофером, который через десять дней пойдет в армию, я ездил в Аржавку, где работала картофелекопалка. И убедился, что машина у Саши бегает так же красиво и быстро, как у отца трактор.
Стаховский сказал все, что хотел, и теперь, видимо, удовлетворенно улыбался сам себе, сидя в пыльной кабине...
Шарая, бригадира этой приднепровской бригады, мы увидели на поле. Он стоял между садом и льнищем — как раз там, где еще летом мы оставили его, убедившись, что льнокомбайн работает хорошо. Казалось даже, что он с того времени никуда отсюда так и не отлучался. На нем все тот же длинный военный китель, который закрывает карманы широких штанов, все те же галифе, что свисают на кирзовые сапоги, все тот же картуз, надвинутый на самые глаза.
— Кажется, что Шарай стоит здесь с самого лета,— сказал я тебе.— Похоже, будто он и домой не ходил.
— Это тебе только так кажется,— заметил ты.— Ходил Шарай. И не только домой, но и на пенсию даже ходил. Приехал тут к нам один выпускник Горецкой академии, Персиков Анатолий Петрович. Мы его бригадиром назначили. Ну, а Шарая на пенсию торжественно проводили — ему же по годам давно уже надо на пенсии быть. Но, понимаешь, Шарай все равно сам наряды за нового бригадира составлял, а тот только ходил по Приднепровью, да все охал, да все кряхтел: «Зачем мне все это. Брошу к черту, пойду к дьяволу». Болезней себе повыискивал — хоть сразу в гроб клади. Ходит Анатолий Петрович и стонет: «Я же тут себя в землю зарываю». И бросил. Ушел через месяц. Правда, не к дьяволу, как обещал. Видимо, где-то полегче работу ищет. А Шарай вот тут, видишь, опять стоит. Как и летом, как и год, и десять лет тому назад стоял...
Подошли поближе.
— Вы женщин собирать картошку не посылайте,— поздоровавшись, сказал ты Шараю.— Пусть завтра пастухи выгонят на это поле скотину, так она сама и подберет,— ей же все равно картофель давать надо. А то только лишнюю работу придется делать: собирай, вези на ферму, сыпь в желоба. Пусть она на самообслуживании день побудет.
— И я так думаю, Михайлович,— ответил Шарай, пожевал беззубыми деснами сухую травинку и поморщился: наверно, горькая попалась.
— А как со льном?
— Лен-то мы весь выхватили. Что сдали, а что под навес свезли. На поле у нас сегодня ни снопа не валяется. Нам не страшно, если б даже и сегодня снег пошел.
И, показывая на большую груду снятых яблок, которые желто блестели на теплом солнце, добавил:
— Нам бы, Михайлович, вот это добро как-то припутать. А то растили-растили, но вот куда девать — не знаем.
— Я договорился с соковым заводом. Через денек-другой отвезем. Садкович ящики ищет. Упакуем — и туда...
Кобыляки, или, по-новому, Приднепровье, если в них очутиться вдруг где-то посреди деревни, посреди улицы, между хат вот таким желтым, светлым и теплым еще осенним днем, поразят каждого своей красотой. Внизу лениво плещется тихими волнами о высокий берег светлый, как зеркало, Днепр,— по успокоенной к осени воде его, кажет-
ся, плывут неторопливые облака, летят птицы и самолеты. Наверху, на высокой горе, за которой начинаются опустевшие в это время поля, одна перед другой стараются как можно выше взбежать желтые березки: они радостно освещают и деревню, и Днепр, и, кажется, даже Заднепровье — тихие, совсем не городские оршанские пригороды. А тут, между рекою и березами, то взбегая выше, на самую гору, то опускаясь чуть не до самой воды, уверенно уселись на высокие каменные фундаменты приднепровские хаты — видимо, каждая выбирала себе самое удобное место: чтобы и от воды не особенно далеко было, но чтобы не очень отбегать и от березовой рощи, такой красивой во все времена года.
В Приднепровье об этой роще рассказывали мне уже раньше:
— Тут сначала кусты были. Мы ими печи топили. Пойдем утром, наломаем прутьев, только распалишь, а они, как подсохнут — пых! — и сгорели, будто солома. А потом как-то Хасман приехал. Собрал нас в чью-то хату (ей-богу, уже не помню — в чью) и говорит: «Вот эти кусты — наш лес будет». И строго-настрого приказал, чтобы не трогали ни одного прутика. Мы и не трогали. А кто тронет — с того штраф по ведомости. И кто бы тогда поверил, что из тех кустов такой хороший лес получится!
Вот так, если идти прямо с Приднепровья, то дорога, как слепой конь, потыкается, потыкается в пригорки и выведет в Митьковщину, в сельсовет. А за Днепром, подальше в поле,— Лариновка, сказка моего детства. В этой деревне, будто в каком-то недосягаемом, заморском королевстве, очень хотелось мне в детстве побывать. А как же! Оттуда, из Лариновки, в нелегкие послевоенные годы приезжали в гости в Зубревичи наши одногодки и рассказывали нам (а мы слушали, как настоящую сказку!), что у них в хатах горит электрический свет, через день бывает кино — там уже тогда работала стационарная установка. Ну как было, скажите, не завидовать той Лариновке, когда в наших хатах дымили пока что еще коптилки из гильз и кино приезжало к нам раз в три месяца, а то и в полгода!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Углубить надо.
И наблюдает, как несмело перед председателем и чужим человеком работает Кухаренка — будто первый раз взял в руки ключ. Ты, Геннадий, тоже помогаешь трактористу, но мне кажется, что и у тебя это не очень хорошо получается.
Стаховский с тем же чувством собственного достоинства неторопливо берет у Кухаренки ключ:
— Давай я попробую...
Отвинтил одну гайку, отвинтил другую, опустил диски.
Работает медленно, но точно — залюбуешься. Все у него получается: и молоток бьет как раз куда надо, и скоба передвигается, на сколько требуется. Всего каких-то пятнадцать минут и понадобилось, чтобы углубить диски.
Снова весело побежал по картофельному полю трактор Кухаренки, но теперь и за ним уже тянулась темная, такая же, как и за Стаховским, полоса взрыхленной земли.
Поехал и Стаховский. Потом, немного отъехав, остановился почему-то, позвал нас, не поленился даже слезть с трактора, медленно подошел ближе и, довольный, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— А вот вы, Михайлович, без меня, видимо, и не поняли б, как это сделать...
Вот оно что! Человек даже остановил трактор, чтобы еще раз услышать доброе слово о своей работе, которая у него и на этот раз очень удачно получилась. Что ж, такое чувство, наверно, понятно каждому человеку. Бывает, разберешь, а потом сложишь опять обыкновенный замок, которого ты до этого никогда не разбирал и к которому раньше боялся даже притронуться, и, увидев, что он чудесно работает,— радуешься так, будто ты создал ну, скажем, если не всю нашу планету, то непременно хоть одно из ее полушарий.
— Я это умею! — еще раз подтвердил Стаховский.— У меня вон и сын Саша с пятого класса уже зябь подымал.
Сашу я знаю. С ним, чубатым и веселым шофером, который через десять дней пойдет в армию, я ездил в Аржавку, где работала картофелекопалка. И убедился, что машина у Саши бегает так же красиво и быстро, как у отца трактор.
Стаховский сказал все, что хотел, и теперь, видимо, удовлетворенно улыбался сам себе, сидя в пыльной кабине...
Шарая, бригадира этой приднепровской бригады, мы увидели на поле. Он стоял между садом и льнищем — как раз там, где еще летом мы оставили его, убедившись, что льнокомбайн работает хорошо. Казалось даже, что он с того времени никуда отсюда так и не отлучался. На нем все тот же длинный военный китель, который закрывает карманы широких штанов, все те же галифе, что свисают на кирзовые сапоги, все тот же картуз, надвинутый на самые глаза.
— Кажется, что Шарай стоит здесь с самого лета,— сказал я тебе.— Похоже, будто он и домой не ходил.
— Это тебе только так кажется,— заметил ты.— Ходил Шарай. И не только домой, но и на пенсию даже ходил. Приехал тут к нам один выпускник Горецкой академии, Персиков Анатолий Петрович. Мы его бригадиром назначили. Ну, а Шарая на пенсию торжественно проводили — ему же по годам давно уже надо на пенсии быть. Но, понимаешь, Шарай все равно сам наряды за нового бригадира составлял, а тот только ходил по Приднепровью, да все охал, да все кряхтел: «Зачем мне все это. Брошу к черту, пойду к дьяволу». Болезней себе повыискивал — хоть сразу в гроб клади. Ходит Анатолий Петрович и стонет: «Я же тут себя в землю зарываю». И бросил. Ушел через месяц. Правда, не к дьяволу, как обещал. Видимо, где-то полегче работу ищет. А Шарай вот тут, видишь, опять стоит. Как и летом, как и год, и десять лет тому назад стоял...
Подошли поближе.
— Вы женщин собирать картошку не посылайте,— поздоровавшись, сказал ты Шараю.— Пусть завтра пастухи выгонят на это поле скотину, так она сама и подберет,— ей же все равно картофель давать надо. А то только лишнюю работу придется делать: собирай, вези на ферму, сыпь в желоба. Пусть она на самообслуживании день побудет.
— И я так думаю, Михайлович,— ответил Шарай, пожевал беззубыми деснами сухую травинку и поморщился: наверно, горькая попалась.
— А как со льном?
— Лен-то мы весь выхватили. Что сдали, а что под навес свезли. На поле у нас сегодня ни снопа не валяется. Нам не страшно, если б даже и сегодня снег пошел.
И, показывая на большую груду снятых яблок, которые желто блестели на теплом солнце, добавил:
— Нам бы, Михайлович, вот это добро как-то припутать. А то растили-растили, но вот куда девать — не знаем.
— Я договорился с соковым заводом. Через денек-другой отвезем. Садкович ящики ищет. Упакуем — и туда...
Кобыляки, или, по-новому, Приднепровье, если в них очутиться вдруг где-то посреди деревни, посреди улицы, между хат вот таким желтым, светлым и теплым еще осенним днем, поразят каждого своей красотой. Внизу лениво плещется тихими волнами о высокий берег светлый, как зеркало, Днепр,— по успокоенной к осени воде его, кажет-
ся, плывут неторопливые облака, летят птицы и самолеты. Наверху, на высокой горе, за которой начинаются опустевшие в это время поля, одна перед другой стараются как можно выше взбежать желтые березки: они радостно освещают и деревню, и Днепр, и, кажется, даже Заднепровье — тихие, совсем не городские оршанские пригороды. А тут, между рекою и березами, то взбегая выше, на самую гору, то опускаясь чуть не до самой воды, уверенно уселись на высокие каменные фундаменты приднепровские хаты — видимо, каждая выбирала себе самое удобное место: чтобы и от воды не особенно далеко было, но чтобы не очень отбегать и от березовой рощи, такой красивой во все времена года.
В Приднепровье об этой роще рассказывали мне уже раньше:
— Тут сначала кусты были. Мы ими печи топили. Пойдем утром, наломаем прутьев, только распалишь, а они, как подсохнут — пых! — и сгорели, будто солома. А потом как-то Хасман приехал. Собрал нас в чью-то хату (ей-богу, уже не помню — в чью) и говорит: «Вот эти кусты — наш лес будет». И строго-настрого приказал, чтобы не трогали ни одного прутика. Мы и не трогали. А кто тронет — с того штраф по ведомости. И кто бы тогда поверил, что из тех кустов такой хороший лес получится!
Вот так, если идти прямо с Приднепровья, то дорога, как слепой конь, потыкается, потыкается в пригорки и выведет в Митьковщину, в сельсовет. А за Днепром, подальше в поле,— Лариновка, сказка моего детства. В этой деревне, будто в каком-то недосягаемом, заморском королевстве, очень хотелось мне в детстве побывать. А как же! Оттуда, из Лариновки, в нелегкие послевоенные годы приезжали в гости в Зубревичи наши одногодки и рассказывали нам (а мы слушали, как настоящую сказку!), что у них в хатах горит электрический свет, через день бывает кино — там уже тогда работала стационарная установка. Ну как было, скажите, не завидовать той Лариновке, когда в наших хатах дымили пока что еще коптилки из гильз и кино приезжало к нам раз в три месяца, а то и в полгода!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43