Второй задержался на губах.— будто нарочно хочет рассмешить.
Тем временем Василий Семенович уже поджарил печенку, отварил чугунок рассыпчатой картошки, принес соленых огурцов и нарезал их в миску.
Мы сели за стол. Петр Дмитриевич налил по чарке, взял свою в руку и только хотел говорить, наверно, первый тост, как со скрипом отворилась дверь и в хату тяжело вошла Комариха. Еще не переступив порога, она каким-то осевшим голосом заойкала:
— Ой-ей-ей, ой-ей-ей, слышали вы, что Броника машина убила?
Была темная-темная ночь. На шоссе остановилось движение. Машины стояли одна за другой, требовательно сигналили, мигали включенными фарами. Шоферы задних машин злились и ругались — они не знали, что там, впереди, случилось...
В конторе колхоза все без исключения только и говорили о Бронике.
На другое утро повалил снег. Буйницкая:
— Жена его бабам рассказывала. Говорит, целый день стирала она. А потом вспомнила: «Дай, думаю, сварю — придет же скоро, есть будет просить». А мне говорят: «Иди, тебя бабы из Андреевщины спрашивают». Вышла я, а на меня те бабы как глянули, так у меня внутри все и оборвалось. «Дома ли твой?» — спрашивают они. «Нет, говорю, еще нет».— «Ты только не пугайся — его машина подбила...»
Бухавец:
— Вот уж послушный дед был. Скажешь ему, что в воскресенье надо обязательно прийти,— он переспросит, а потом рукой махнет и скажет: «Приду, приду...» И всегда приходил, не подводил нас.
Куляй:
— Если б наперед все знал, так я бы его домой отвез. Как раз мимо него проехал перед этим. Осветил, гляжу — Броник наш идет домой. Ну, думаю, пускай идет — уже недалеко, вон и дом виден. А что ему шоссе надо перейти — не подумал. Но мне почему-то, как теперь вспоминаю, очень хотелось подвезти его до самой хаты. Говорят ведь, хочешь сделать человеку добро — делай. Спеши. А то, может, немного погодя и пожалеешь, что не сделал, но поздно уже будет...
Романовна:
— Броник не хитрил никогда. Все он делал честно, не мудрил. А как же. Если надо что поднять, так он поднимал, а не притворялся, если надо копать — так копал.
Красиво жил этот человек. Добрую, светлую жизнь его оплакивала Андреевщина. И даже когда в своих Зубревичах я начал рассказывать о несчастном случае на шоссе, выяснилось, что и там хорошо знали его:
— Какой Броник? Неужели тот, что на кирпичном работал? Вот уж был человек так человек... Бывало, и тут поможет, и там подсобит...
В холодной снежной метели еще более щемяще, совсем по-человечески печалятся траурные трубы оркестра. Последний раз дядька Броник медленно едет на машине Василия Новикова, на которой он столько перевез зерна, силоса, картошки, едет по той дороге, по которой столь-
ко ходил и ездил, едет туда, куда всегда ездят только один раз.
За гробом — много людей. Сняв шапки, рядом идете и вы: Кичин — директор кирпичного, которому Броник отдал всю свою жизнь, и ты, председатель колхоза, которому в свои последние годы так помогал этот человек.
Над гробом — Броникова жена. Она смахивает платком с холодного лица мужа снег и голосит, причитает:
— А мой же ты дедочек, а куда же ты в такой холод собрался...
— А зачем же ты едешь туда, где тебя никто-никто не ждет?..
— А кто же тебя там накормит и обогреет?..
— А кто же теперь в нашей хаточке дверью скрипнет, поесть у меня попросит?..
— А мой же ты дедочек, а на твоих же щеках снег и тот не тает уже.
Снег действительно падал на белое Брониково лицо и не таял. Таял на зеленых листьях, на ветвях. И даже на неживых предметах — на камне, на крышах, на шоссе, где, видимо, все еще сохранялось тепло. И только на лице дядьки Броника белые снежинки лежали так, как они и упали... Столько было у этого человека тепла, энергии, и вот не осталось даже той малости, которая нужна, чтоб растопить всего-навсего какую-то небольшую снежинку...
Снег падал весь день.
— А что же вы хотите — сегодня ведь покров,— оправдывали эту преждевременную зиму старики.— А на покров обязательно земле надо чем-нибудь укрыться: или дождем, или снегом.
— Говорят же, что первый снег всегда ложится за сорок дней до настоящей зимы.
Эту закономерность я уже заметил и сам. Той, прошлой осенью, когда «Большевик» встретил меня настоящей зимой, думалось, что это простая случайность — видимо, год такой. А вот в этом году, когда первый снег улегся еще раньше, чем в прошлом, про случайность уже не стоило и вспоминать: видно, действительно первый снег зима всегда посылает немного раньше, чем приходит сама.
В андреевском саду (да, наверное, и в кобыляцком) занесло груды круглобоких спелых яблок — кое-где они светились из-под снега своими красными, пока еще не за-
порошенными боками. Тут же, под яблонями, лежали в снегу ящики, которые перед самым снегопадом раздобыл Садкович,— в них должны были везти на завод яблоки, но метель помешала отсортировать их.
Желто светились на белом, чистом снегу осенние березки. Под ними, тоже на снегу,— желтые, сорванные ветром, сбитые снегом листья. Сочетание этой желтой грусти осени и белой свежести молодой зимы непривычно поражало глаз, казалось каким-то нереальным.
Потяжелели, еще ниже обвисли красивые, дозревшие гроздья рябины, ибо на каждой красной ягоде лежало теперь по целому «сугробу» белого снега.
Снег облепил заборы, ворота, набился в углы хат, на лепился между бревен, откуда до этого торчал только сухой мох
Неожиданно светло на фоне темного неба забелели заснеженные крыши, которые всю осень мокро темнели даже днем.
Глянешь на пушистое—все в снегу! — небольшое деревцо, и суки его покажутся толстыми, прочными не сломать. А отрясешь с него снег и, пораженный, удивленно пойдешь дальше — тьфу-ты черт: и никакое это не дерево, а всего только тоненький, небольшой стебелек чертополоха, тмина или просто травинка, которые стали такими солидными в своем снежном уборе.
В Андреевщине и Кобыляках лен убрали: часть сдали, а часть укрыли под навесом. А как в Анибалеве? Ты нетерпеливо включил рацию: Савельев сейчас должен был выйти на связь.
— «Первый»? Я «второй». Как меня слышите? Прием.
— Слышу хорошо. Прием.
— Сколько у вас, Савельев, льна на поле осталось?
— Машины три.
— А под навесом?
— Тоже три..
— Сегодня у вас будет машина Сапсалева. Обеспечьте погрузку. Больше машин дать не можем. Все на ремонте Что вам еще надо?
— Надо было бы еще одну машину — навоз из коровника вывезти.
— Я же говорю, что сегодня нету. Это потом уже сделаете, когда освободимся ото льна...
Значит колхозная радиостанция работает без радиста Ты сам принял на себя все радиозаботы.
На колхозном дворе занесло телеги: снег сугробами лежит на оглоблях, на спицах колес, на дробинах. Иван Хахлянок, аккуратно подоткнув полы плаща под веревку, которой подпоясался, меняет в телеге колесо и бубнит себе под нос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Тем временем Василий Семенович уже поджарил печенку, отварил чугунок рассыпчатой картошки, принес соленых огурцов и нарезал их в миску.
Мы сели за стол. Петр Дмитриевич налил по чарке, взял свою в руку и только хотел говорить, наверно, первый тост, как со скрипом отворилась дверь и в хату тяжело вошла Комариха. Еще не переступив порога, она каким-то осевшим голосом заойкала:
— Ой-ей-ей, ой-ей-ей, слышали вы, что Броника машина убила?
Была темная-темная ночь. На шоссе остановилось движение. Машины стояли одна за другой, требовательно сигналили, мигали включенными фарами. Шоферы задних машин злились и ругались — они не знали, что там, впереди, случилось...
В конторе колхоза все без исключения только и говорили о Бронике.
На другое утро повалил снег. Буйницкая:
— Жена его бабам рассказывала. Говорит, целый день стирала она. А потом вспомнила: «Дай, думаю, сварю — придет же скоро, есть будет просить». А мне говорят: «Иди, тебя бабы из Андреевщины спрашивают». Вышла я, а на меня те бабы как глянули, так у меня внутри все и оборвалось. «Дома ли твой?» — спрашивают они. «Нет, говорю, еще нет».— «Ты только не пугайся — его машина подбила...»
Бухавец:
— Вот уж послушный дед был. Скажешь ему, что в воскресенье надо обязательно прийти,— он переспросит, а потом рукой махнет и скажет: «Приду, приду...» И всегда приходил, не подводил нас.
Куляй:
— Если б наперед все знал, так я бы его домой отвез. Как раз мимо него проехал перед этим. Осветил, гляжу — Броник наш идет домой. Ну, думаю, пускай идет — уже недалеко, вон и дом виден. А что ему шоссе надо перейти — не подумал. Но мне почему-то, как теперь вспоминаю, очень хотелось подвезти его до самой хаты. Говорят ведь, хочешь сделать человеку добро — делай. Спеши. А то, может, немного погодя и пожалеешь, что не сделал, но поздно уже будет...
Романовна:
— Броник не хитрил никогда. Все он делал честно, не мудрил. А как же. Если надо что поднять, так он поднимал, а не притворялся, если надо копать — так копал.
Красиво жил этот человек. Добрую, светлую жизнь его оплакивала Андреевщина. И даже когда в своих Зубревичах я начал рассказывать о несчастном случае на шоссе, выяснилось, что и там хорошо знали его:
— Какой Броник? Неужели тот, что на кирпичном работал? Вот уж был человек так человек... Бывало, и тут поможет, и там подсобит...
В холодной снежной метели еще более щемяще, совсем по-человечески печалятся траурные трубы оркестра. Последний раз дядька Броник медленно едет на машине Василия Новикова, на которой он столько перевез зерна, силоса, картошки, едет по той дороге, по которой столь-
ко ходил и ездил, едет туда, куда всегда ездят только один раз.
За гробом — много людей. Сняв шапки, рядом идете и вы: Кичин — директор кирпичного, которому Броник отдал всю свою жизнь, и ты, председатель колхоза, которому в свои последние годы так помогал этот человек.
Над гробом — Броникова жена. Она смахивает платком с холодного лица мужа снег и голосит, причитает:
— А мой же ты дедочек, а куда же ты в такой холод собрался...
— А зачем же ты едешь туда, где тебя никто-никто не ждет?..
— А кто же тебя там накормит и обогреет?..
— А кто же теперь в нашей хаточке дверью скрипнет, поесть у меня попросит?..
— А мой же ты дедочек, а на твоих же щеках снег и тот не тает уже.
Снег действительно падал на белое Брониково лицо и не таял. Таял на зеленых листьях, на ветвях. И даже на неживых предметах — на камне, на крышах, на шоссе, где, видимо, все еще сохранялось тепло. И только на лице дядьки Броника белые снежинки лежали так, как они и упали... Столько было у этого человека тепла, энергии, и вот не осталось даже той малости, которая нужна, чтоб растопить всего-навсего какую-то небольшую снежинку...
Снег падал весь день.
— А что же вы хотите — сегодня ведь покров,— оправдывали эту преждевременную зиму старики.— А на покров обязательно земле надо чем-нибудь укрыться: или дождем, или снегом.
— Говорят же, что первый снег всегда ложится за сорок дней до настоящей зимы.
Эту закономерность я уже заметил и сам. Той, прошлой осенью, когда «Большевик» встретил меня настоящей зимой, думалось, что это простая случайность — видимо, год такой. А вот в этом году, когда первый снег улегся еще раньше, чем в прошлом, про случайность уже не стоило и вспоминать: видно, действительно первый снег зима всегда посылает немного раньше, чем приходит сама.
В андреевском саду (да, наверное, и в кобыляцком) занесло груды круглобоких спелых яблок — кое-где они светились из-под снега своими красными, пока еще не за-
порошенными боками. Тут же, под яблонями, лежали в снегу ящики, которые перед самым снегопадом раздобыл Садкович,— в них должны были везти на завод яблоки, но метель помешала отсортировать их.
Желто светились на белом, чистом снегу осенние березки. Под ними, тоже на снегу,— желтые, сорванные ветром, сбитые снегом листья. Сочетание этой желтой грусти осени и белой свежести молодой зимы непривычно поражало глаз, казалось каким-то нереальным.
Потяжелели, еще ниже обвисли красивые, дозревшие гроздья рябины, ибо на каждой красной ягоде лежало теперь по целому «сугробу» белого снега.
Снег облепил заборы, ворота, набился в углы хат, на лепился между бревен, откуда до этого торчал только сухой мох
Неожиданно светло на фоне темного неба забелели заснеженные крыши, которые всю осень мокро темнели даже днем.
Глянешь на пушистое—все в снегу! — небольшое деревцо, и суки его покажутся толстыми, прочными не сломать. А отрясешь с него снег и, пораженный, удивленно пойдешь дальше — тьфу-ты черт: и никакое это не дерево, а всего только тоненький, небольшой стебелек чертополоха, тмина или просто травинка, которые стали такими солидными в своем снежном уборе.
В Андреевщине и Кобыляках лен убрали: часть сдали, а часть укрыли под навесом. А как в Анибалеве? Ты нетерпеливо включил рацию: Савельев сейчас должен был выйти на связь.
— «Первый»? Я «второй». Как меня слышите? Прием.
— Слышу хорошо. Прием.
— Сколько у вас, Савельев, льна на поле осталось?
— Машины три.
— А под навесом?
— Тоже три..
— Сегодня у вас будет машина Сапсалева. Обеспечьте погрузку. Больше машин дать не можем. Все на ремонте Что вам еще надо?
— Надо было бы еще одну машину — навоз из коровника вывезти.
— Я же говорю, что сегодня нету. Это потом уже сделаете, когда освободимся ото льна...
Значит колхозная радиостанция работает без радиста Ты сам принял на себя все радиозаботы.
На колхозном дворе занесло телеги: снег сугробами лежит на оглоблях, на спицах колес, на дробинах. Иван Хахлянок, аккуратно подоткнув полы плаща под веревку, которой подпоясался, меняет в телеге колесо и бубнит себе под нос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43