Поэтому школьник решил взбунтоваться. Вечером, около половины десятого, он услышал шум автомобиля и, выглянув в щёлку между портьерами, увидел, что Форестер куда-то уехал. Правил машиной Пул, а доктор сидел рядом с ним.
Пока Дигби не видел Пула, он замышлял только маленький бунт — сходить втихомолку к Джонсу; он был уверен, что сможет вызвать молодого врача на разговор. Теперь он осмелел и решил сходить в «лазарет» навестить Стоуна. Пациенты должны объединиться в борьбе против тирании.
Он слегка задохнулся, проглотив весёлый смешок, когда открыл дверь своей комнаты и быстро оглядел коридор. Ему грозила неведомая, пугавшая его кара, поэтому поступок, на который он отважился, казался ему героическим и достойным влюблённого.
Пациенты ложились спать в разное время — кому как позволяло здоровье, но к половине десятого всем полагалось быть в постели. Однако заснуть никого не заставишь. Проходя мимо двери Дэвиса, Дигби услышал невнятное жалобное подвывание — там плакал мужчина, который не мог справиться со своими слезами… Дальше по коридору была комната Джонса, дверь в неё была открыта, свет зажжён. Сняв комнатные туфли, Дигби быстро прошёл мимо, но Джонса в комнате не было. Зная его неукротимую общительность, можно было предположить, что он болтает с экономкой. На письменном столе лежала пачка газет; он явно подобрал их для Дигби ещё до того, как доктор наложил своё вето. Дигби почувствовал соблазн; ему захотелось остаться и почитать газеты, но мелкий соблазн не мог побороть жажды настоящих приключений. Сегодня ночью он сделает то, чего не делал без принуждения ни один пациент: пойдёт в «лазарет». Он двигался осмотрительно и бесшумно, на память ему пришло знакомое с детства слово «следопыт».
В приёмной огни были погашены, но занавески забыли задёрнуть, и лунный свет лился в комнату вместе с плеском фонтана и дрожащими тенями серебристой листвы. Журналы на столиках были сложены в аккуратные стопки, пепельницы убраны и подушки на креслах взбиты. Дальняя дверь вела в коридор, где помещался кабинет доктора Форестера. Он тихонько прикрыл за собой одну дверь за другой, ощущая, что отрезает все пути к отступлению. Сердце так билось, что от ударов, казалось, дрожат ребра. Перед ним была дверь, обитая зелёным сукном, которую он всегда видел закрытой, а за ней — «лазарет». Он надеялся, что дверь заперта на засов с той стороны, что ему останется только тихо вернуться в постель безо всякого урона самолюбию.
…Дверь отворилась сразу. Она служила лишь буфером для другой двери, чтобы заглушать шум и позволить доктору спокойно работать. Но и вторая дверь была не заперта. Когда Дигби прошёл в коридор, куда вела зелёная дверь, она затворилась за ним с долгим вздохом.
II
Он остановился как вкопанный и прислушался. Где-то с жестяным звуком тикали дешёвые часы, из крана капала вода, его комнатные туфли поднимали с каменного пола облачка пыли. Здесь все дышало запустением: перила лестницы давно не полировали, а тонкая дорожка протёрлась насквозь. То, что его окружало, никак не было похоже на вылощенный санаторий и словно говорило, пожимая плечами: «Кому мы нужны? Нас никто не видит. Единственное, чего от нас требуют, это вести себя тихо и не мешать доктору». А что может быть тише пыли? Если бы не тиканье часов, он бы усомнился, что в этой части дома вообще кто-то живёт, — но тут шли часы и ощущался слабый запах табачного дыма, горьковатый запах дешёвых французских сигарет, отчего сердце его снова тревожно забилось.
Там, где тикают часы, должно быть, спит Пул. Стоило ему подумать о Пуле, и он сразу ощущал в глубине сознания какую-то тяжесть, словно что-то пыталось вырваться оттуда наружу. Это его пугало, как пугают птицы, когда они бьются в запертые окна. На минуту он забыл о майоре Стоуне и по запаху табачного дыма нашёл дорогу в комнату Пула.
Она была в конце коридора, где сочилась вода из крана, — большая, квадратная, неуютная комната с каменным полом, разделённая надвое занавеской; когда-то, по-видимому, здесь была кухня. Новый владелец внёс сюда развязную мужскую нечистоплотность, словно ему нужно было доказать, что он мужчина: на полу валялись окурки, и ни одна вещь не использовалась по назначению. Часы и дешёвый коричневый чайник подпирали книги на гардеробе, потрёпанные томики: «Герои» и «Культ героев» Карлейля, биографии Наполеона и Кромвеля и множество брошюр о том, что делать с молодёжью, рабочим классом, Европой и богом. Окна были закупорены, а когда Дигби заглянул за убогую занавеску, он увидел, что постель не застелена. Из крана в раковину капала вода, а на спинке кровати висела мохнатая рукавица. В пустой банке из-под крабов валялись старые лезвия для бритья. В комнате было неуютно, как на эвакопункте.
Воздух был пропитан дымом французских сигарет, на простынях разбросаны крошки, словно Пул брал еду в постель. Дигби долго смотрел на эти крошки; его мучила непонятная тоска, тревога и предчувствие какой-то опасности. Значит, санаторий был просто красивой декорацией, спрятанной в густом саду? Неужели реальная жизнь похожа на то, что его окружает? Может, он и раньше жил такой жизнью? Его опечалило, что все это было ему почему-то знакомо.
Наконец предчувствие опасности напомнило ему о бедном Стоуне. У него мало времени: а что, если вернутся доктор и Пул? Туфли его снова зашлёпали по коридору, вверх по грязной лестнице. Тут не было слышно ни звука; тиканье часов сюда не доносилось; на ржавой проволоке висели колокольчики — как видно, перед бывшей буфетной. На них ещё остались надписи: кабинет, гостиная, 1-я запасная спальня, 2-я запасная спальня, детская… Проволока обвисла от времени, и вокруг звонка из столовой паук сплёл паутину.
Окна с решётками, которые он видел снаружи, были на втором этаже, и он нехотя поднялся выше. С каждым шагом отступление становилось опаснее, но он решил поговорить со Стоуном, будь это хоть несколько слов. Он пошёл по коридору и стал тихонько звать: «Стоун! Стоун!»
Ответа не было, под ногами потрескивал старый, высохший линолеум, заставляя его то и дело спотыкаться. Он снова почуял что-то знакомое, словно эта ходьба крадучись, этот пустой коридор были куда приличнее, чем лощёная спальня в противоположном крыле дома.
— Стоун! — звал он. — Стоун! — И вздрогнул, вдруг услышав голос из— за двери рядом:
— Барнс, это вы? Барнс?
— Тсс, — сказал он, прижавшись ртом к замочной скважине. — Это не Барнс, это Дигби.
Он услышал, как Стоун вздохнул.
— Конечно, — послышался голос, — Барнс умер. Мне почудилось…
— Как вы поживаете, Стоун?
— Мне было очень плохо, — сказал Стоун так тихо, что Дигби его едва слышал. — Отчаянно плохо… Я ведь, в сущности, и не собирался отказываться от еды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Пока Дигби не видел Пула, он замышлял только маленький бунт — сходить втихомолку к Джонсу; он был уверен, что сможет вызвать молодого врача на разговор. Теперь он осмелел и решил сходить в «лазарет» навестить Стоуна. Пациенты должны объединиться в борьбе против тирании.
Он слегка задохнулся, проглотив весёлый смешок, когда открыл дверь своей комнаты и быстро оглядел коридор. Ему грозила неведомая, пугавшая его кара, поэтому поступок, на который он отважился, казался ему героическим и достойным влюблённого.
Пациенты ложились спать в разное время — кому как позволяло здоровье, но к половине десятого всем полагалось быть в постели. Однако заснуть никого не заставишь. Проходя мимо двери Дэвиса, Дигби услышал невнятное жалобное подвывание — там плакал мужчина, который не мог справиться со своими слезами… Дальше по коридору была комната Джонса, дверь в неё была открыта, свет зажжён. Сняв комнатные туфли, Дигби быстро прошёл мимо, но Джонса в комнате не было. Зная его неукротимую общительность, можно было предположить, что он болтает с экономкой. На письменном столе лежала пачка газет; он явно подобрал их для Дигби ещё до того, как доктор наложил своё вето. Дигби почувствовал соблазн; ему захотелось остаться и почитать газеты, но мелкий соблазн не мог побороть жажды настоящих приключений. Сегодня ночью он сделает то, чего не делал без принуждения ни один пациент: пойдёт в «лазарет». Он двигался осмотрительно и бесшумно, на память ему пришло знакомое с детства слово «следопыт».
В приёмной огни были погашены, но занавески забыли задёрнуть, и лунный свет лился в комнату вместе с плеском фонтана и дрожащими тенями серебристой листвы. Журналы на столиках были сложены в аккуратные стопки, пепельницы убраны и подушки на креслах взбиты. Дальняя дверь вела в коридор, где помещался кабинет доктора Форестера. Он тихонько прикрыл за собой одну дверь за другой, ощущая, что отрезает все пути к отступлению. Сердце так билось, что от ударов, казалось, дрожат ребра. Перед ним была дверь, обитая зелёным сукном, которую он всегда видел закрытой, а за ней — «лазарет». Он надеялся, что дверь заперта на засов с той стороны, что ему останется только тихо вернуться в постель безо всякого урона самолюбию.
…Дверь отворилась сразу. Она служила лишь буфером для другой двери, чтобы заглушать шум и позволить доктору спокойно работать. Но и вторая дверь была не заперта. Когда Дигби прошёл в коридор, куда вела зелёная дверь, она затворилась за ним с долгим вздохом.
II
Он остановился как вкопанный и прислушался. Где-то с жестяным звуком тикали дешёвые часы, из крана капала вода, его комнатные туфли поднимали с каменного пола облачка пыли. Здесь все дышало запустением: перила лестницы давно не полировали, а тонкая дорожка протёрлась насквозь. То, что его окружало, никак не было похоже на вылощенный санаторий и словно говорило, пожимая плечами: «Кому мы нужны? Нас никто не видит. Единственное, чего от нас требуют, это вести себя тихо и не мешать доктору». А что может быть тише пыли? Если бы не тиканье часов, он бы усомнился, что в этой части дома вообще кто-то живёт, — но тут шли часы и ощущался слабый запах табачного дыма, горьковатый запах дешёвых французских сигарет, отчего сердце его снова тревожно забилось.
Там, где тикают часы, должно быть, спит Пул. Стоило ему подумать о Пуле, и он сразу ощущал в глубине сознания какую-то тяжесть, словно что-то пыталось вырваться оттуда наружу. Это его пугало, как пугают птицы, когда они бьются в запертые окна. На минуту он забыл о майоре Стоуне и по запаху табачного дыма нашёл дорогу в комнату Пула.
Она была в конце коридора, где сочилась вода из крана, — большая, квадратная, неуютная комната с каменным полом, разделённая надвое занавеской; когда-то, по-видимому, здесь была кухня. Новый владелец внёс сюда развязную мужскую нечистоплотность, словно ему нужно было доказать, что он мужчина: на полу валялись окурки, и ни одна вещь не использовалась по назначению. Часы и дешёвый коричневый чайник подпирали книги на гардеробе, потрёпанные томики: «Герои» и «Культ героев» Карлейля, биографии Наполеона и Кромвеля и множество брошюр о том, что делать с молодёжью, рабочим классом, Европой и богом. Окна были закупорены, а когда Дигби заглянул за убогую занавеску, он увидел, что постель не застелена. Из крана в раковину капала вода, а на спинке кровати висела мохнатая рукавица. В пустой банке из-под крабов валялись старые лезвия для бритья. В комнате было неуютно, как на эвакопункте.
Воздух был пропитан дымом французских сигарет, на простынях разбросаны крошки, словно Пул брал еду в постель. Дигби долго смотрел на эти крошки; его мучила непонятная тоска, тревога и предчувствие какой-то опасности. Значит, санаторий был просто красивой декорацией, спрятанной в густом саду? Неужели реальная жизнь похожа на то, что его окружает? Может, он и раньше жил такой жизнью? Его опечалило, что все это было ему почему-то знакомо.
Наконец предчувствие опасности напомнило ему о бедном Стоуне. У него мало времени: а что, если вернутся доктор и Пул? Туфли его снова зашлёпали по коридору, вверх по грязной лестнице. Тут не было слышно ни звука; тиканье часов сюда не доносилось; на ржавой проволоке висели колокольчики — как видно, перед бывшей буфетной. На них ещё остались надписи: кабинет, гостиная, 1-я запасная спальня, 2-я запасная спальня, детская… Проволока обвисла от времени, и вокруг звонка из столовой паук сплёл паутину.
Окна с решётками, которые он видел снаружи, были на втором этаже, и он нехотя поднялся выше. С каждым шагом отступление становилось опаснее, но он решил поговорить со Стоуном, будь это хоть несколько слов. Он пошёл по коридору и стал тихонько звать: «Стоун! Стоун!»
Ответа не было, под ногами потрескивал старый, высохший линолеум, заставляя его то и дело спотыкаться. Он снова почуял что-то знакомое, словно эта ходьба крадучись, этот пустой коридор были куда приличнее, чем лощёная спальня в противоположном крыле дома.
— Стоун! — звал он. — Стоун! — И вздрогнул, вдруг услышав голос из— за двери рядом:
— Барнс, это вы? Барнс?
— Тсс, — сказал он, прижавшись ртом к замочной скважине. — Это не Барнс, это Дигби.
Он услышал, как Стоун вздохнул.
— Конечно, — послышался голос, — Барнс умер. Мне почудилось…
— Как вы поживаете, Стоун?
— Мне было очень плохо, — сказал Стоун так тихо, что Дигби его едва слышал. — Отчаянно плохо… Я ведь, в сущности, и не собирался отказываться от еды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55